– Куда же вы хотите?
– Домой, куда же ещё?!
Хорошее настроение
Если запрета нет, то можно.
Из газет
И всё прекрасно. Впереди лето. Мы все загорим. И солнце будет светить каждому из нас. Все встречные девушки будут улыбаться нам. А кто не будет, тех мы простим. Вот человек с метлой метёт там, внизу под балконом, и я вижу по взмахам метлы, что у него прекрасное настроение, такое же, как у меня. Хочется отметить этот день. Он так хорошо начался. Хорошо бы в такой день повсюду висели флаги, а милиционеры раздавали детям милицейские свистки. Хорошо бы висели флаги.
Я выношу на балкон флаг, и он висит над нашим домом. Он висит на моём четвёртом этаже и всем виден. Сегодня праздник. Праздник хорошего настроения. Я иду на кухню и готовлю яичницу. Яичница шипит и хлопает глазами. У неё тоже хорошее настроение, её будет есть такой хороший человек, как я.
Я ем яичницу и слышу радостные голоса внизу. Там во двор выходят люди. Наверное, они поздравляют друг друга, не важно с чем. Кто-то внизу зовёт меня. Я выхожу на балкон и приветственно машу им руками. Сколько их там, внизу! Один из них что-то кричит мне. Это домоуправ. Он кричит громче:
– Ты чего это флаг выставил?
– А просто так, – кричу я ему, – ради праздника!
– Сымай флаг! – кричит он мне.
– Нет, – кричу я, – пускай все знают, как сегодня хорошо!
– Я те дам – хорошо!
Он скрывается в подъезде. И вот он уже у меня.
– Ты зачем флаг вывесил? – спрашивает он.
– Здравствуйте, – отвечаю я.
– Здорово. Зачем флаг вывесил?
– А что, нельзя?
Он молчит. Он думает. Ему это даётся тяжело. Видно по лицу.
– По какому случаю?
– По случаю хорошего настроения. А что, флаг некрасивый?
– Нормальный флаг.
– Попробовали бы вы сказать что-нибудь другое.
– Не положено, – говорит он.
– Кто сказал?
– Я.
– А вам кто сказал?
– Мне? Никто.
– Ну вот.
Он садится.
– Чайку хотите?
– Я тебе говорю – сымай флаг! Его надо вывешивать, когда праздник.
– А у меня сегодня праздник. Хорошее настроение. Знаете, как редко оно у меня бывает?
– У тебя хорошее, а у кого-нибудь плохое.
– А я вывесил флаг, и у всех станет хорошее. Вот когда вы увидели этот флаг, у вас повысилось настроение?
– Вообще-то повысилось.
– Вот и у всех повысится.
– А вдруг нельзя? В обычный день – и вдруг флаг. Что люди скажут?
– А чего они скажут? Если б какой другой, а то ведь наш флаг, верно?
– Верно.
– Чайку хотите?
– Сымай флаг.
– А вот руками вы зря размахиваете. Вы не у себя дома.
– Я сейчас дворника позову, мы тебе покажем!
И действительно, через пять минут они приходят с дворником. Я приоткрываю дверь, но держу её на цепочке.
– Открой дверь! – говорят они.
– Не открою. Товарищ, дворник, – перехожу я в наступление, – вы где-нибудь читали, что нельзя вывешивать наш флаг?
Оказывается, дворник нигде этого не читал. Оказывается, он вообще уже несколько дней не видел печатного слова. Потом я вижу, как они лезут по пожарной лестнице ко мне на балкон. Я выношу ведро и окатываю их сверху. Начинается осада. Дворник спускается, вытаскивает поливальный шланг, и они снова идут на приступ. Я весь мокрый, но не сдаюсь, закрывая своим телом флаг. Тогда домоуправ командует:
– Держи его на прицеле. А я вызову милицию.
И вот так, под напором струи, я защищаюсь до тех пор, пока не приходит милиционер. Теперь я понимаю, что мне уже ничто не поможет. Милиционер говорит дворнику:
– Ну-ка, прекрати поливать!
Дворник направляет струю в сторону. Я отхожу от флага, и он развевается на ветру. Милиционер кричит мне снизу:
– А почему только красный повесил?
Я не знаю, что ему ответить. Домоуправ тоже оторопел.
– Вы что, с Луны свалились? – говорит милиционер. – По всей Москве флаги развешаны – наш, советский, и их, кемарийский. Сегодня же король Кемарии приезжает.
– Ура! – кричу я. – Мы победили! А какого цвета у них флаг?
– Жёлтого, – отвечает милиционер.
Я бегу в комнату и выношу жёлтый носовой платок.
– А чего такой маленький? – спрашивает милиционер.
– У них страна поменьше, – отвечаю я.
– Правильно, – говорит он. – Больше нашей страны нет. – Отдаёт мне честь и уходит.
– Газеты надо читать, – говорю я дворнику.
– Мерзавец, – отвечает он мне.
Домоуправ кричит мне снизу:
– Отойди от флага, дай погляжу, ровно ли висит.
А я ему отвечаю:
– Может, ко мне подниметесь? Заодно и чайку попьёте?
– Мерзавец, – отвечает он мне.
Наши люди
Товарищи, что сегодня творится в нашей стране? Сегодня в нашей стране происходит коренная перестройка всего нашего образа жизни. Так что многие наши люди вполне могут оказаться лишними. Разные прохиндеи, болтуны, вымогатели, дармоеды и другие паразиты на теле нашей страны. Что с ними делать? Конечно, можно их просто уволить с насиженных мест, и дело с концом. Но ведь они тут же вопьются в наше тело с другой стороны и снова будут пить кровь трудового народа. Спрашивается, как использовать их богатый опыт, который они накопили в деле развала народного хозяйства? От себя лично предлагаю бросить их всех на борьбу с империализмом.
Объясняю. Для начала собираем человек двести этих дармоедов, обучаем их иностранному языку, и весь этот боевой отряд лишних людей забрасываем в какой-нибудь город на Диком Западе.
Они, конечно, быстро там акклиматизируются, быстро с кем надо покорешатся, заведут связи, они это умеют, и быстро внедрятся во все отрасли капиталистического хозяйства.
И вот в один прекрасный день ихний миллионер, капиталист и эксплуататор, приходит в магазин с целью приодеться получше. А там уже наш человек надевает на него костюмчик из сэкономленных материалов, сделанный нашим же человеком в ихней швейной промышленности в конце года. Глядит миллионер на себя в зеркало и теряет дар речи. На нём пиджачок зелёного цвета в косую линейку со стоячим воротничком на поллица. Рубашечка типа "мечта комбайнера" с тракторами по всему полю и брючата с капюшоном. Одним словом, в таком виде ему лучше всего выбегать на арену цирка с криком: "Привет из психбольницы!"
Поэтому он бежит в кино, чтобы в темноте отдышаться. А там уже идёт наш фильм, сделанный нашими людьми в ихнем Голливуде. То есть фильм о производстве чугунных болванок кокильным способом. Где всё ещё решается проблема – брать премию или отдать её врагу. Миллионер кидается в ужасе к такси, а они уже все идут в парк. Наши люди постарались. А своя машина у миллионера давно уже не работает, поскольку он её нашим ребятам в автосервис сдал. У его "мерседеса" дверца не закрывалась… Через неделю приходит – дверца закрывается, но трёх других вообще нет. Он скандалить. Через месяц приходит – все дверцы на месте, машина ездит, но только в том случае, если её поставить на гору и сильно толкнуть. Короче, через полгода он получает свой "мерседес" как новенький с колёсами от грузовика, движком от "запорожца", всё остальное от инвалидной коляски.
Миллионер звереет и бежит в суд, а там уже наш бюрократ требует от него справку с места работы, справку из ЖЭКа, ходатайство от Бермудского треугольника, заявление, две анкеты, три характеристики и четыре фотографии в профиль, фас, стоя и сидя – на всякий случай, а вдруг придётся сидеть.
Миллионеру становится плохо, и он бежит в поликлинику, а там уже очередь в регистратуру на месяц вперёд, и без флюорографии никого не принимают, а флюорография закрыта на ремонт навсегда. Наконец, через неделю он со скандалом добирается до участкового врача, и тот ставит ему диагноз: ОРЗ с плоскостопием. Даёт ему бюллетень на три дня с ежедневной сдачей анализов в соседней поликлинике. И он, миллионер, уже не думает об эксплуатации человека человеком, а думает, как бы ему выжить в этих каменных джунглях.
Вот так, если действовать с умом – любого дармоеда можно заставить лить воду на нашу мельницу.
Памятник
У нас в городе решили памятник поставить. Фигуру рабочего, трудом которого создаются все промтовары. Пригласили на наш завод скульптора. Известный скульптор. Он до этого уже не раз лепил образы рабочих: сталевара с кочергой, шофёра с баранкой, повара с поварёшкой в кастрюле.
Скульптор приехал, стал выбирать, с кого рабочего лепить. Долго ходил по заводу, присматривался. Наконец нашёл одного.
– Типичный, – говорит, – рабочий, лицо простое, плечи широкие, руки мозолистые.
Типичный рабочий – это наш главбух оказался. Дирекция завода категорически против выступила, чтобы наш главбух посреди города на площади стоял. Тем более что его вот-вот под суд должны были отдать за хищения социалистической собственности.
Короче, выдвинули меня. Стали работать. Скульптор мне кувалду в руки сунул и давай ваять. Ваял долго, серьёзно. Интересно так лепил. За месяц всего вылепил. И похож, знаете, особенно кувалда и кепка. Да что там говорить, хороший скульптор, ему и звание заслуженного хотели дать, но он сам отказался, сказал, что лучше деньгами.
Послали мы эту скульптуру на специальный завод – отливать в бронзе. Открытие памятника назначили на День металлиста. А я себе снова слесарем работаю в родной бригаде.
Подходит День металлиста. В газетах про открытие памятника написали, по радио объявили, из столицы народ приехал. А памятника нет. Не отлили. Может, бронзы не хватило, может, ещё чего – нет памятника. Что делать? Вызывают меня к начальству и говорят:
– Мы тут с народом посоветовались, есть мнение. Надо тебе денёк отстоять.
Я сразу-то не понял.
– О чём речь, – говорю, – надо так надо, не в первый раз, отработаем.
Они говорят:
– Ты не так понял. Надо тебе в качестве памятника отстоять.
Я говорю:
– Как это так?
Они говорят:
– Стоймя. Денёк постоишь, а там, глядишь, и памятник к вечеру подвезут.
Стали на меня давить со всех сторон, на сознательность напирать. Да что, я думаю, надо так надо. Намазали мне лицо и руки бронзовой краской. И встал я как миленький с утра на постамент. Накрыли меня простынёй. Стою. Полусогнутый, с кувалдой. Стою и думаю: "Вдруг кто до меня дотронется, а я ведь ещё тёплый. Сраму не оберёшься".
В двенадцать часов народ собрался. Речи говорили. Символом меня называли. Собирательным образом. Оркестр мазурку играл. Стали с меня простыню стаскивать, заодно и кепку потащили. Еле успел я её свободной рукой схватить да на макушку напялить.
Сдёрнули с меня простыню, и в глазах у меня аж потемнело. Вокруг народищу – тьма, и все на меня в упор смотрят. А я стою полусогнувшись с кувалдой в руках и на всех на них гляжу исподлобья. И они все на меня уставились.
Слышу разговоры:
– Вылитый Семёнов.
Это я – Семёнов.
– При жизни, – говорят, – себе памятник отгрохал.
И даже захлопали все, а жена моя, Клава, заплакала, поскольку хоть и живой, а всё равно уже памятник.
Тут все начали скульптора поздравлять. До чего же здорово Семёнова вылепил. А при чём здесь скульптор? Кувалда и кепка настоящие, а остальное мать с отцом вылепили.
Ну, пошумели, пошумели и разошлись. А я стоять остался. Солнце печёт, а я стою – ни поесть, ни попить. Едва до вечера достоял. Стемнело – я домой побежал. Еле спину разогнул. Только поел – начальство в дверь:
– Спасай, дорогой, памятник не сделали. Давай снова вставай.
Я говорю:
– Завтра с утра – пожалуйста, а в ночную – вот вам, сменщика давайте.
Кого-то они на ночь нашли, а утром я опять на вахту заступил. К вечеру обещали памятник завезти. Стою. Люди разные подходят, глядят, любуются искусством монумента, то есть моим собирательным образом.
– Молодец, – говорят, – хорошо стоит.
К вечеру опять ничего не сделали, пошёл на третий день. Потом на четвёртый. На пятый день около меня пионеры караулом стали. Стали караулить. А тут ещё голуби эти на голову садиться начали. А смахнуть не могу.
– Кыш, – говорю, – поганцы!
А они по-русски ни слова не понимают. Вечером я говорю:
– Извините-подвиньтесь, товарищ, что ж я целыми днями без еды и питья? Брюки, понимаешь, сваливаются – так похудел. Я же вам всё-таки памятник, а не верблюд.
Тогда жену мою оформили при памятнике уборщицей – за мной ухаживать. Она одной рукой вроде веником меня отряхивает, а другой втихаря еду в рот суёт. Прикроет от людей и кормит из руки, как собаку в цирке.
А тут пионер один подглядел, как она кормит. Я ему говорю:
– Чего уставился, не видал, что ли, как памятник ест?
Так он с перепугу чуть язык не проглотил. Однажды Витюха подошёл, дружок по бригаде. Смотрел, смотрел. Потом говорит:
– Вань, пойдём пиво пить.
Я молчу.
– Хватит, – говорит, – придуриваться, идём, пивка попьём!
Я ему тихо так говорю:
– Кончай, Витюха, не срывай мероприятие.
Но ему, дуролому, не объяснишь. Он на другой день с другими ребятами пришёл из бригады.
– Вань, – говорит, – поди, тяжело стоять-то?
– А то нет, – говорю, – не так физически, как морально.
– А почему, – говорят, – морально?
– Ну, как же, – говорю, – моргать-то нельзя. Ну что там говорить, на десятый день ко мне экскурсии стали водить. Потом ко мне новобрачные стали приезжать. Клялись в верности. Цветы клали к подножию. Один дядька даже хотел об меня бутылку шампанского разбить.
Осенью дожди пошли, у меня поясницу схватило. Но не уходить же с поста средь бела дня. Вызвали врача из ближайшей поликлиники. Он мне сквозь брюки укол в бронзу сделал. Полегчало. Кабель от столба отвели – стали электрофорез делать.
Где-то к ноябрю я возмущаться стал. Дожди идут, бронзу смывает, я мокну.
– Мне, – говорю, – здоровье дороже.
– Потерпи, – говорят, – совсем чуть-чуть осталось. Кувалду и кепку отлить.
А уже терпения нет. И голуби на нервы действуют. Особенно один. Всё время на нос садится. Причём одна лапка на носу, а другая всё время соскакивает и в рот попадает.
Однажды курица подошла, в ногу клевать начала. И надо же, место нашла между брючиной и ботинком, прямо в кожу попадает. Тут уж я не выдержал, кувалдой её шуганул. И сейчас же бабка набежала, кричит:
– Чтой-то ты размахался! Ежели ты памятник, то стой себе, кувалдой не размахивай!
Зима пришла. Я говорю:
– Давайте мне тулуп. Без тулупа даже милиция не стоит.
Выдали тулуп. На работе зарплату повысили, только стой. Стою. Жена говорит:
– А что, Вань, может, это призвание твоё – стоймя стоять. Зарплата хорошая, люди к тебе с уважением, цветочки несут.
Стою. Ночую дома, а утром ни свет ни заря – на пьедестал.
А тут совсем ерунда. Жена забеременела. Вначале мы скрывали. А тут уж скрывать трудно стало. И пошла потеха. Народ стал говорить:
– Ишь ты, памятник, а туда же…
Гадать стали, какой ребёнок родится – бронзовенький или чугунненький.
Весна пришла. Народ в скверики высыпал. Потеплело. А я стою, как пень.
Можно, конечно, и стоять. Зарплата идёт. А с другой стороны, думаю, кто ж я такой? Памятник рабочему человеку, трудом которого всё на земле сделано. Или этот самый рабочий человек и есть. А если я рабочий, то чего я здесь делаю? И зарплата моя липовая, и сам я липовый. И руки мои по простому напильнику соскучились. И сказал я:
– Всё, ребята.
А тут и памятник привезли. Ночью меня на этот памятник и обменяли.
Утром народ пришёл, а там настоящий памятник стоит. Поглядел народ и говорит:
– А Ванька-то наш лучше стоял. Ванька ну прям как живой был.
Летаргический сон
(по М. Зощенко)
У нас тут старичок после тяжёлой и продолжительной жизни заснул летаргическим сном. Ну, это потом стало известно, что он заснул. А в тот момент все подумали, что он умер. Или, другими словами, его Кондратий обнял.
И надо сказать, что этот старичок был, по мнению окружающих, очень вредный. Он работал бухгалтером в потребсоюзе и своей честностью и принципиальностью буквально никому не давал житья. Ему, бывало, товарищи по работе скажут: "Степан Егорович, подпиши эту бумажку, и мы втроём по тысяче рублей получим". А он – ни за что. И главное, ничего особенного ему за это не грозило. Ну, максимум года три. А он – ни за что. Не хочет сидеть, хоть ты лопни! Вот такой был принципиальный! И из-за своих принципов он прожил всю жизнь в одной комнатёнке в коммунальной квартире. Со всей своей семьёй. Значит, он, здесь же его дочка, прямая наследница по части вредности, муж дочки, тоже тот ещё тип… И ихний ребёнок. Вылитый старик. Только с зубами.
Старичок встал на очередь на жильё в райисполкоме в тысяча девятьсот… вот что в тысяча девятьсот – помню… В общем – как райисполкомы организовались… Короче говоря, наконец подошла его очередь, а он взял и, по мнению окружающих, отдал концы. Без старика не дадут, метража хватает. А уже деньги на мебель в долг собрали. А старик взял и отбросил сандалии. Отбросил, значит, сандалии и так без сандалий и лежит.
День лежит, второй… На третий день сосед по коммуналке заподозрил чего-то неладное и говорит:
– А где это наш дорогой Степан Егорович, что его третий день не видать?
Дочка говорит:
– А он занят!
Сосед говорит:
– Чем же он так занят, что третий день в туалет не ходит?
Дочка говорит:
– А вы откуда знаете? Вы что, за ним следите?
Он говорит:
– Почему – следите? Я сам третий день не выхожу оттуда! – и рвётся в комнату.
А дочка его не впускает.
Тогда он на них наслал скорую помощь. И вот часа через два появляется врач из больницы, судя по грязному халату, старичка слушает и потом говорит:
– Мне сдаётся, что он на тот свет перекинулся. Вы его, случайно, не отравили?
Дочка говорит:
– Что вы такое мелете? Как же могли его отравить, если мы его дома вообще не кормили?
А муж дочки заявляет:
– Вы нам голову не морочьте. Или делайте ему какой-нибудь укол от ОРЗ, или убирайтесь!
Врач говорит:
– Нас не учили мёртвых лечить!
Тут дочка видит, что врач упёрся, и говорит:
– Мы, конечно, всё понимаем, может, он и действительно умер, но нельзя ли как-нибудь так, чтобы ещё дней семь – десять он был бы для нас живой?.. То есть не то что он совсем умер, а так… частично скончался…
Врач говорит:
– Мне всё равно. Я сейчас напишу в справке по-латыни "дал дуба", а вы сами расшифровывайте, что с ним.
Короче, делать нечего, квартира накрылась, значит, надо старика хоронить.
Правда, когда на работе узнали, что старик приказал долго жить, от радости до потолка запрыгали и, не жалея никаких общественных денег, стали оформлять похороны. Лишь бы побыстрее увидеть дорогого Степана Егоровича в гробу в светлой обуви.
Всем потребсоюзом приехали на кладбище, устроили митинг, говорили, какой это был героический старичок и как его принципиальность помогала строить в ихнем потребсоюзе светлое будущее. И даже дочка речь толкнула про отца, про то, какой он был в быту неприхотливый.