* * *
Во время празднества коронации император Николай I пожелал видеть Пушкина в Москве. Фельдъегерь помчался в псковскую деревню Пушкина, привез ему приказание ехать в Москву, и поэт прямо с дороги был представлен императору в Кремлевском дворце. После весьма откровенной беседы, во время которой Пушкин отвечал совершенно искренно на все вопросы императора, Пушкин получил разрешение на пребывание в Москве. Император заметил ему, что он сам "берется быть цензором его сочинений". Сохранилось предание, что в тот же вечер, увидав на балу Д.Н. Блудова, император подозвал его к себе и сказал ему:
– Сегодня я говорил с умнейшим человеком в России.
* * *
В Кишиневе Пушкин имел две дуэли. Одну из-за карт с каким-то офицером З.
Дуэль была оригинальная.
Пушкин явился с черешнями, и пока З. целил в него, преспокойно кушал ягоды. З. стрелял первым, но не попал. Наступила очередь Пушкина; вместо выстрела поэт спросил:
– Довольны ли вы?
И когда З. бросился к Пушкину в объятия, он оттолкнул его и со словами "это лишнее!" спокойно удалился.
За эту дуэль, а кстати и за другие шалости, Пушкин был удален из Кишинева в Аккерман.
* * *
В начале сентября 1825 года Пушкин приехал в Москву. Государь Николай Павлович принял его с великодушной благосклонностью, легко напомнив о прежних проступках и давая ему наставление, как любящий отец. Ободренный снисходительностью государя, Пушкин делался более и более свободен в разговоре. Наконец дошло до того, что он, незаметно для самого себя, прислонился к столу, который был сзади него, и почти сел на этот стол. Государь быстро отвернулся от Пушкина и сказал:
– С поэтом нельзя быть милостивым!
* * *
В одном литературном кружке, где собралось более врагов и менее друзей А.С. Пушкина, куда он и сам иногда заглядывал, одним из членов этого кружка сочинен был пасквиль на поэта, стихотворение под заглавием: "Послание (или обращение) к поэту". Пушкина ждали в назначенный вечер, и он, по обыкновению опоздав, приехал. Все присутствующие были, конечно, в возбужденном состоянии, а в особенности автор "Обращения". Литературная беседа началась чтением "Обращения", и автор его, став посредине комнаты, громко провозгласил:
– "Обращение к поэту", – и, заметно обращаясь в сторону, где сидел Пушкин, начал:
– Дарю поэта я ослиной головою…
Пушкин (обращаясь более в сторону слушателей) быстро перебивает:
– А сам останешься с какою?
Автор, смешавшись:
– А я останусь со своею.
Пушкин (лично к автору):
– Да вы сейчас дарили ею!
Общий хохот.
* * *
Известный русский писатель Иван Иванович Дмитриев однажды, в малолетстве Пушкина, посетил дом его родителей. Подшучивая над оригинальным типом лица мальчика и его кудрявыми волосами, Дмитриев сказал: "Какой арабчик!"
В ответ на это вдруг неожиданно отрезал десятилетний внук Ганнибала: "Да зато не рябчик!"
Можно представить удивление и смущение присутствовавших, которые сразу поняли, что мальчик – Пушкин подшутил над физиономиею Дмитриева, обезображенною оспинами.
* * *
В кружке приятелей и людей любимых Пушкин не отказывался читать свои стихи вслух. Читал он превосходно, и чтение его, в противоположность тогдашнему обыкновению читать стихи свои нараспев и с некоторою вычурностью, отличалось, напротив, полною простотою.
Однажды поздно вечером, перед тем, как собравшимся надо было разъезжаться, его попросили прочитать известное стихотворение "Демон", которое кончается двустишием:
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
Только что прочитав эти стихи, Пушкин заметил, что одна из слушательниц, молодая девица, по имени Варвара Алексеевна, зевнула, и мгновенно импровизировал следующее четверостишие:
Но укротился пламень гневный
Свирепых адских сил,
И он Варвары Алексевны
Зевоту вдруг благословил.
* * *
У сенатора, Бориса Карловича Данзаса, был товарищеский обед по случаю получения им высочайшей награды. В числе приглашенных был и Пушкин. Обед прошел очень весело, князь Д.А. Эристов был, как говорится, в ударе, и сыпал остротами и непристойными анекдотами. Все хохотали до упаду; один только Пушкин оставался невозмутимо-серьезным и не обращал, по-видимому, никакого внимания на рассказы князя. Вдруг, в самом разгаре какого-то развеселого анекдотца, он прервал его вопросом:
– Скажи, пожалуйста, Дмитрий Алексеевич, какой ты советник: коллежский или статский?
– Я статский советник, – отвечал несколько смущенный князь, – но зачем понадобилось тебе это знать?
– Затем, что от души желаю скорее видеть тебя "действительным статским советником", – проговорил Александр Сергеевич, кусая губы, чтобы не увлечься примером присутствующих, огласивших столовую дружным смехом.
* * *
На юге, в Екатеринославе, к Пушкину, жившему в непривлекательной избушке на краю города, явились однажды два нежданных и непрошеных посетителя. Это были местный педагог и помещик, горячие поклонники поэта, желавшие, во что бы то ни стало, увидеть Пушкина "собственными глазами". Пушкин в это время завтракал и вышел к гостям, жуя булку и держа в руке недопитый стакан красного вина.
– Что вам угодно? – спросил поэт.
– Извините, Александр Сергеевич… Мы пришли посмотреть на великого писателя.
– Ну, значит, теперь вы уже посмотрели на великого писателя… До свиданья, господа!
* * *
Однажды Пушкин был очень не в духе. Он очень нуждался в деньгах, а скорого получения их не предвиделось. В эти неприятные минуты является какой-то немец-сапожник и энергично требует видеть Пушкина. Раздосадованный поэт выходит и резко спрашивает:
– Что нужно?
– Я к вам, господин Пушкин, прихожу за вашим товаром, – ответил немец.
– Что такое? – с недоумением спросил снова поэт.
– Вы пишете стихи. Я пришел покупать у вас четыре слова из вашего стиха; я делаю ваксу и хочу на ярлыке печатать четыре слова: "яснее дня, темнее ночи", за это я вам дам, господин сочинитель, 50 рублей. Вы согласны?
Пушкин, конечно, согласился, а немец, довольный вполне сговорчивостью поэта, ушел заказывать желаемые ярлыки.
* * *
Однажды Александр Сергеевич пришел вместе с Мицкевичем к сестре своей Ольге Сергеевне, когда обычные посетители были уже в сборе; гости – одни в ожидании музыкального сеанса, другие виста – расхаживали по комнатам, и тут-то произошел известный обмен добродушных фраз между русским и польским поэтами.
Пушкин и Мицкевич вошли вместе.
– Дорогу господа, туз идет, – возвестил Мицкевич, указывая на Александра Сергеевича.
– Нет, вы проходите прежде! Козырная двойка туза бьет, – сострил Пушкин.
* * *
В одном из писем к Дельвигу из тверской деревни своего приятеля, Пушкин рассказывал анекдот о себе:
"Н. М. (приятель поэта) здесь уморительно мил. На днях было сборище у одного соседа, я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно ехать туда же. Мать принесла им изюму, черносливу и думала тихонько от них убраться. Н.М. их взбудоражил. Он к ним прибежал: дети, дети! Мать вас обманывает; не ешьте черносливу, поезжайте с нею. Там будет Пушкин – он весь сахарный… Его разрежут и всем нам будет по кусочку… Дети разревелись: не хотим черносливу, хотим Пушкина!.. Нечего делать, их повезли, и они сбежались ко мне, облизываясь; но увидав, что я не сахарный, а кожаный, – совсем опешили".
* * *
Живя в Екатеринославе, Пушкин был приглашен на один бал. В этот вечер он был в особенном ударе. Молнии острот слетали с его уст; дамы и девицы наперерыв старались завладеть его вниманием. Два гвардейских офицера, два недавних кумира екатеринославских дам, не зная Пушкина и считая его каким-то, вероятно, учителишкой, порешили, во что бы то ни стало, "переконфузить" его. Подходят они к Пушкину и, расшаркиваясь самым бесподобным образом, обращаются:
– Mille pardon… Не имея чести вас знать, но видя в вас образованного человека, позволяем себе обратиться к вам за маленьким разъяснением. Не будете ли вы столь любезны сказать нам: как правильнее выразиться: "эй, человек, подай стакан воды!" или: "эй, человек, принеси стакан воды!"
Пушкин живо понял желание подшутить над ним и, нисколько не смутившись, отвечал абсолютно серьезно:
– Мне кажется, вы можете выразиться прямо: "Эй, человек, гони нас на водопой".
* * *
Появление стихотворений Бенедиктова произвело сильное впечатление не только в литературном, но и в чиновничьем мире. И литераторы, и чиновники петербургские были в восторге от Бенедиктова. Один Пушкин остался хладнокровным, прочитав Бенедиктова, и на вопросы, какого он мнения о новом поэте, ничего не отвечал, а только говорил:
– У него есть превосходное сравнение неба с опрокинутой чашей.
* * *
Когда в четвертом томе "Современника" появилась "Капитанская дочка", Греч, встретившись с Пушкиным, сказал ему:
– Батюшка, Александр Сергеевич, исполать вам! – Что за прелесть подарили вы нам! Ваша "Капитанская дочь" чудо как хороша! Только зачем вы, батюшка, дворовую девку свели в этой повести с гувернером… Ведь книгу-то наши дочери будут читать!..
– Давайте, давайте им читать, – ответил, улыбаясь, Пушкин.
* * *
А.С. Пушкину предлагали написать критику исторического романа г. Булгарина. Он отказался, говоря: "Чтобы критиковать книгу, надобно ее прочесть, а я на свои силы не надеюсь".
* * *
Однажды Пушкин пригласил своего друга, семейного человека в театр.
– А что сегодня дают?
– То, чего у тебя в семье никогда не найдешь!
– А что именно?
– "Семейное счастье"! – ответил Пушкин.
* * *
Однажды Александра Сергеевича спросили, что представляет из себя красивая жена.
– Для глаз – красивая жена есть рай, для души ад, для кармана же – чистилище.
* * *
Одна особа долго приставала к Пушкину:
– Отчего Александр Сергеевич, вы не хотите открыть мне ваших тайн?
– Потому что женщина не умеет скрывать тайн кроме одной!
– А именно?
– Сколько ей самой лет.
* * *
Один молодой военный помещик, друг и приятель Пушкина, попросил его пойти вместе с ним купить шашку. После долгих выборов им очень понравилась одна старинная шашка; военный помещик заметил:
– Жаль только, что она немного коротка, а то бы она стоила одной деревни!
– Не беспокойтесь об этом, – ответил продавец, – сделайте шаг вперед, и она уже тогда не будет короткой, стоимость ее нисколько не уменьшится, она опять будет стоить одной деревни!
– Вы слишком дешево цените, – сказал Пушкин, – в военное время сделать шаг вперед стоит не только одной, но и многих деревень.
* * *
Пушкин говаривал: "Если встречу Булгарина где-нибудь в переулке, раскланяюсь и даже иной раз поговорю с ним; а на "большой дороге" – у меня не хватает храбрости".
* * *
Однажды Пушкин сидел в кабинете графа С. и читал про себя какую-то книгу.
Сам граф лежал на диване.
На полу, около письменного стола, играли его двое детишек.
– Саша, скажи что-нибудь экспромтом… – обращается граф к Пушкину.
Пушкин, мигом, ничуть не задумываясь, скороговоркой отвечает:
– Детина полоумный лежит на диване.
Граф обиделся.
– Вы слишком забываетесь, Александр Сергеевич, – строго проговорил он.
– Ничуть… Но вы, кажется, не поняли меня… Я сказал: – дети на полу, умный на диване.
* * *
Один богатый господин, умирая, оставил своему другу следующее завещание:
"После моей смерти у меня остается громадное состояние, прямым наследником которого является мой сын; но я желаю, чтоб моим состоянием распорядился ты таким образом: из всего моего состояния, что тебе угодно будет, отдай сыну, а остальное возьми себе". После его смерти друг взял себе лучшую долю состояния, отдав сыну лишь незначительную часть.
Недовольный сын подал жалобу в суд, а в суде ему было отказано "в силу завещания". Наконец сын и друг отца решили покончить дело через третьего человека: они обратились к Пушкину и передали ему завещание. Прочитав завещание, Пушкин сказал:
– По завещанию лучшая часть должна принадлежать сыну; а худшая другу отца.
– Каким образом?
– А вот каким образом: тут сказано: из всего состояния что тебе угодно будет отдай сыну; а ведь тебе угодно было получить лучшую часть: следовательно, ты эту часть и должен дать сыну а остальное взять себе!
* * *
Однажды Пушкина спросили:
– Почему короли получают корону тотчас после рождения, а жену только тогда, когда им минует двадцать лет?
– Потому что управлять государством гораздо легче, нежели своей женой! – ответил Пушкин.
* * *
Однажды Пушкину пришлось видеть двое похорон подряд: хоронили князя Н.К. и следом какого-то еврея.
– По всей вероятности этот еврей был кредитором князя Н.К., раз он тотчас же последовал за ним! – заметил Пушкин.
* * *
Пушкин, участвуя в одном журнале, обратился письменно к издателю с просьбою выслать гонорар, следуемый ему за стихотворения.
В ответ на это издатель письменно же спрашивал: "Когда желаете получить деньги, в понедельник или во вторник, и все ли двести рублей вам прислать разом, или пока сто?"
На этот запрос последовал лаконичный ответ Пушкина:
"Понедельник лучше вторника тем, что ближе, а двести рублей лучше ста тем, что больше".
* * *
Однажды Пушкина спросили: какая разница между правдой и неправдой?
– Расстояние одной ладони, – ответил Александр Сергеевич и приложил руку между ухом и глазом.
– Каким образом?
– Что слыхано, то может быть и неправдой, а то, что видимо, – всегда правда.
А.Г. Рубинштейн
(1829–1894)
Еще малолетним ребенком Антон Григорьевич Рубинштейн был увезен матерью за границу, и, соответственно, сведения о нем были внесены в общий паспорт. Когда же родительница вернулась в Россию, оставив его в Берлине заниматься у Дена и других профессоров музыки, юный Рубинштейн оказался там "без паспорта".
При возвращении в Россию в 1849 году от двадцатилетнего юноши, разумеется, потребовали паспорт, которого у него не было. Положение было безвыходным. Рубинштейн искал спасения у своих знакомых, последние обратились к тогдашним генерал-губернатору Шульгину и обер-полицмейстеру Галахову: "Неужели нельзя помочь Рубинштейну? Мы его все знаем; он был принят при дворе, давал концерты в царском семействе, как же вы с ним поступаете?"
– Прихожу, – рассказывает Рубинштейн, – на другой день к Галахову; жду час, два, три… все это ведь стоя, сесть не имею права… Наконец зовут меня в кабинет: "Ну, братец, о тебе мне говорили там, во дворце, рассказывали, что ты такой да этакий музыкант, – не больно я этому верю; так поди сейчас к начальнику моей канцелярии Чеснокову и сыграй ему что-нибудь, чтоб мы знали, что ты и впрямь музыкант. Он, Чесноков, у меня музыку понимает".
– Привели меня к Чеснокову, нашлось у него какое-то мизерное фортепьяно. Сел он, сел и я, и все, что было у меня на сердце горького, всю боль и негодование от того, что со мной происходит, я излил в импровизации, отбивая на клавишах этого инструмента! Инструмент был самый подлый, и бешенству моему не было предела. Чесноков, однако, терпеливо прослушал и отправился со мною к обер-полицмейстеру. "Точно так, ваше превосходительство, – доложил начальник канцелярии, – Рубинштейн действительно музыкант, потому играет…" – "Ну, дай ему отсрочку на три недели!" – проревел Галахов.
– Я вышел с отсрочкой, – прибавлял Антон Григорьевич, – паспорт мне вскоре прислали, и стал я, наконец, человек с видом на жительство.
* * *
Концерты Антона Григорьевича в Saint James’s Hall, как и повсюду, имели грандиозный успех. Перед началом последнего концерта в уборную артиста врывается какая-то незнакомая, но чрезвычайно энергичная женщина и, едва переводя дыхание, говорит:
– Ах, господин Рубинштейн, как я счастлива!
– Это очень хорошо!
– Да-с, счастлива тем, что вижу вас около себя…
– Сударыня, это недоразумение: не вы меня, а я вас вижу около себя…
– Как бы там ни было, но вы должны дать мне место. Несмотря на все старания, мне не удалось запастись билетом на ваш прощальный вечер.
– К сожалению, я не могу вам предоставить такового, так как зал переполнен публикой.
– Как вам угодно, а я должна присутствовать.
– Вы принуждаете меня идти на уступки. Извольте. Сию минуту есть действительно одно свободное место, и я уступаю его вам, если вы не откажетесь от него…
– Благодарю вас, маэстро, вы истинный джентльмен… Где же это место, скажите?
– За роялем!
* * *
Однажды у Рубинштейна обедали музыкальные критики.
После обеда они стали развивать свои теории и взгляды.
Вдруг Рубинштейн, которому надоело слушать их рассуждения, вскочил с места со словами:
– Какая чудная идея!
И моментально ушел.
Критики, воображая, что композитор вдохновлен очередной мелодией и пошел работать, продолжали беседу тише воды, ниже травы. Через час Рубинштейн возвратился.
– Ну, что ваша идея?
Я ее привел в исполнение, но сейчас не могу повторить ее перед вами из скромности.
Критики только впоследствии узнали, что великий музыкант уходил спать.
М.Е. Салтыков-Щедрин
(1826–1889)
Как-то пришел к Салтыкову литератор К., как раз вслед многолюдной компании знакомых (не литературных), которая только что ушла от него, и услышал от Михаила Евграфовича следующее:
– Боюсь, как бы эти господа на меня не обиделись… Представьте: то не едут, не едут целые месяцы, а тут вдруг все сразу пожаловали, сидят и разговаривают между собою, хохочут, а я слушай. Ну, вот я и сказал им это, а они вдруг взяли шапки да и уехали. Право же, я не хотел им ничего обидного сказать, а просто хотел только выразить, что гораздо лучше они сделали бы, если бы не сразу приезжали, что мне приятнее было бы видеть их порознь и чаще, самому говорить с ними, чем слушать их разговоры между собою.