* * *
Крылов был хорошо принят в доме графини С.В. Строгановой и часто там обедал. Столовая графини отличалась роскошным убранством; а над самым обеденным столом висела громадная люстра, украшенная крупными хрустальными подвесками старинной работы; на гранях их самыми разнообразными радужными цветами играли солнечные лучи, что производило большой эффект.
Раз, во время обеда, в котором участвовал Крылов, посетители графини вели разговор о том, хорошо ли сделал император Петр Великий, что основал Петербург. Спор был довольно жаркий и, разумеется, как всегда бывает, одни были одного мнения, другие другого. Крылов все время молчал и усердно трудился над уничтожением подаваемых кушаний. Графиня Строганова, как бы желая вовлечь его в разговор, выразила ему удивление, что такой важный предмет как постройка Петербурга подвергается с давнего времени столь разнообразным толкам.
– Ничего тут нет удивительного, – возразил совершенно спокойно Крылов, – и чтобы доказать вам, что я говорю истину, прошу вас, графиня, сказать, какого цвета вам кажется вот эта грань? – при этом он указал на одну из подвесок люстры.
– Оранжевого, – отвечала графиня.
– А вам? – спросил Крылов гостя, сидевшего с левой стороны графини.
– Зеленоватого, – отвечал последний.
– А вам? – продолжал Крылов, обращаясь к гостю, сидевшему направо от графини.
– Фиолетового.
– А мне, – заключил Крылов, – синего.
Гости сперва выразили удивление, а потом рассмеялись.
– Все зависит от того, – заметил Крылов, принимаясь за жаркое, – что все мы, хотя и смотрим на один и тот же предмет, да глядим-то с разных сторон.
* * *
Однажды, на набережной Фонтанки, по которой И.А. Крылов обыкновенно ходил в дом Оленина, его нагнали три студента. Один из них, вероятно, не зная Крылова, почти поравнявшись с ним, громко сказал товарищам:
– Смотрите, туча идет.
– И лягушки заквакали, – спокойно отвечал баснописец в тон студенту.
* * *
Однажды в английском клубе приезжий помещик, любивший прилгать, рассказывая за обедом о стерляди, которая ловится на Волге, преувеличивал ее величину.
– Раз, – сказал он, – перед самым моим домом, мои люди вытащили стерлядь, вы не поверите, но уверяю вас, длина ее вот отсюда… до…
Помещик, не договоря фразы, протянул руку с одного конца длинного стола по направлению к другому, противоположному концу, где сидел Крылов. Тогда последний, отодвигая стул, сказал:
– Позвольте, я отодвинусь, чтобы пропустить вашу стерлядь.
* * *
На одном литературном вечере Пушкин читал своего "Бориса Годунова". Все были в восхищении, один Крылов оставался равнодушным.
– Верно вам, Иван Андреевич, не нравится мой "Борис"? – спросил его Пушкин.
– Нет, ничего, нравится, – отвечал Крылов, – только послушайте, я вам расскажу анекдот. Один проповедник говорил, что всякое создание Божие есть верх совершенства. Горбун, с горбами спереди и сзади, подошел к кафедре проповедника, показал ему свои горбы и спросил: "Неужели и я – верх совершенства?" Проповедник, удивившись его безобразию, ответил: "Да, между горбунами горбатее тебя нет: ты совершеннейший горбун". Так и ваша драма, Александр Сергеевич, наипрекрасна в своем роде.
* * *
Крылов, как старый холостяк, мало занимался своим туалетом и был вообще неряшлив и рассеян. Когда он приехал в первый раз во дворец для представления императрице Марии Феодоровне, А. Н. Оленин, который должен был представить его государыне, сказал ему:
– Дай-ка взглянуть на тебя, Иван Андреевич, все ли на тебе в порядке?
– Как же, Алексей Николаевич, – неужто я поеду неряхой во дворец? На мне новый мундир.
– Да что же это за пуговицы на нем?
– Ахти! Они еще в чехлах, а мне и невдомек их распутать.
* * *
Крылов нанял квартиру у известного богача, купца Досса. Тогда еще страховых обществ в Петербурге не было, и Досс в черновом контракте, посланном прежде на рассмотрение Крылова, между прочим пометил, что "в случае, если по неосторожности жильца дом сгорит, он обязан заплатить хозяину 100 000 рублей". Крылов, прочитав, прехладнокровно к цифрам 100 000 прибавил нуль и отослал контракт с надписью: "Согласен на эти условия".
– Помилуйте, Иван Андреевич, – сказал ему Досс при встрече, – миллион слишком много, напрасно вы прибавили.
– Право, ничего, – ответил Крылов, – для меня в этом случае все равно, что сто тысяч, что миллион: я ничего не имею и вам одинаково не заплачу.
* * *
Раз приехал Иван Андреевич Крылов к одному своему знакомому. Слуга сказал ему, что барин спит.
– Ничего, – отвечал Иван Андреевич, – я подожду.
И с этими словами прошел в гостиную, лег там на диван и заснул; между тем хозяин просыпается, входит в комнату и видит лицо, совершенно ему незнакомое.
– Что вам угодно? – спросил проснувшийся Крылов.
– Позвольте лучше мне сделать этот вопрос, – сказал хозяин, – потому что здесь моя квартира.
– Как? да ведь здесь живет N?
– Нет, – возразил хозяин, – теперь живу я здесь, а г. N жил, может быть, до меня.
После этих слов хозяин спросил Крылова об имени, и когда тот сказал, обрадовался случаю видеть у себя знаменитого баснописца и начал просить оказать ему честь отобедать у него.
– Нет уж, – сказал Крылов, – мне и так теперь совестно смотреть на вас, и с этими словами вышел.
* * *
Однажды Крылов был приглашен графом Мусиным-Пушкиным на обед, где среди прочего были макароны, отлично приготовленные каким-то знатоком итальянцем. Крылов опоздал, но приехал, когда уже подавали третье блюдо – знаменитые макароны.
– А! виноваты! – сказал весело граф, – так вот вам и наказание.
Он наложил горою глубокую тарелку макарон, так что они уже ползли с ее вершины, и подал виновнику.
Крылов с честью вынес это наказание.
– Ну, – сказал граф, – это не в счет, теперь начинайте обед с супа, по порядку.
Когда подали снова макароны, граф опять наложил Крылову полную тарелку.
В конце обеда сосед Крылова выразил некоторые опасения за его желудок.
– Да что ему сделается? – ответил Крылов, – я, пожалуй, хоть теперь же готов еще раз провиниться.
* * *
Известно, что Крылов любил хорошо поесть и ел очень много. Садясь за стол в английском клубе, членом которого он состоял до смерти, повязывал себе салфетку под самый подбородок и обшлагом стирал с нее капли супа и соуса, которые падали на нее; от движения салфетка развязывалась и падала. Но он не замечал и продолжал обшлагом тереть по белому жилету (который он носил почти постоянно) и по манишке. Каждого подаваемого блюда он клал себе на тарелку столько, сколько влезало. По окончании обеда он вставал и, помолившись на образ, постоянно произносил:
– Много ли надо человеку?
Это возбуждало общий хохот его сотрапезников, видевших, сколько надобно Крылову.
* * *
Как-то раз вечером Крылов зашел к сенатору Абакумову и застал у него несколько человек, приглашенных на ужин. Абакумов и его гости пристали к Крылову, чтобы он непременно с ними поужинал; но он не поддавался, говоря, что дома его ожидает стерляжья уха. Наконец, удалось уговорить его под условием, что ужин будет подан немедленно. Сели за стол. Крылов съел столько, сколько все остальное общество вместе, и едва успел проглотить последний кусок, как схватился за шапку.
– Помилуйте, Иван Андреевич, да теперь-то куда же вам торопиться? – закричали хозяин и гости в один голос, – ведь вы поужинали.
– Да сколько же раз мне вам говорить, что меня дома стерляжья уха ожидает, я и то боюсь, чтобы она не простыла, – сердито отвечал Крылов и удалился со всею поспешностью, на какую только был способен.
* * *
Граф Хвостов, рассердившись на Крылова за какое-то сатирическое замечание о его стихотворениях, написал на него следующую эпиграмму:
Небритый, нечесаный,
Взвалившись на диван,
Как будто неотесанный
Какой-нибудь чурбан,
Лежит совсем разбросанный
Зачем Крылов Иван:
Объелся он, иль пьян?
Крылов, разумеется, тотчас же угадал, кто стихокропатель. "В какую хочешь нарядись кожу, мой милый, а ушка не спрячешь", – сказал он и отмстил ему так, как был в состоянии мстить только умный и добродушный Крылов: под предлогом желания прослушать какие-то новые стихи графа Хвостова, Крылов напросился к нему на обед, ел за троих, и после обеда, когда амфитрион, пригласив гостя в кабинет, начал читать стихи свои, он без церемонии повалился на диван, заснул и проспал до позднего вечера.
* * *
Крылов, как известно, умер от несварения желудка, покушав натертых сухих рябчиков со сливочным маслом на ночь. Он прохворал только несколько дней, и в это время его часто навещал Я.И. Ростовцев, искренно любивший Ивана Андреевича. В одно из таких посещений Крылов сказал Ростовцеву:
– Чувствую, что скоро умру, и очень сожалею, что не могу написать последней басни – на самого себя.
– Какой басни? – спросил Яков Иванович.
– А вот какой. Нагрузил мужик воз сухой рыбы, сбираясь везти ее на базар. Сосед говорит ему: не свезет твоя клячонка такой грузной клади! – А мужик ему в ответ: ничего! Рыба-то сухая!
И.П. Кулибин
(1735–1818)
Славный механик Иван Петрович Кулибин никак не хотел расстаться с бородою своею, несмотря на предложение ему чинов и титулов. Наконец, по усиленному настоянию князя Григория Григорьевича Орлова, решился побриться, если точно узнает, что сие непременно угодно императрице. Князь доложил государыне, но мудрая царица Екатерина велела сказать Кулибину, что она еще более его уважает за почитание обычая предков; и не только позволяет, но приказывает остаться в бороде, а если чины и титулы нейдут к его костюму, то знает, чем его отличить, и жалует ему для ношения золотую медаль с выбитым его именем, чего никто еще никогда не получал.
Н.К. Милославский
(1811–1882)
Известный актер Николай Карлович Милославский отличался находчивостью. Однажды он играл в одном из южных городов какую-то старую комедию… Актер, исполнявший роль дядюшки, вышел на сцену и, обращаясь к Милославскому, произнес:
– Я твой дядюшка… фамилия моя…
Актер забыл фамилию и не мог расслышать суфлера.
– Фамилия моя… Окуньков!
Милославский посмотрел на него и ответил:
– Вы ошиблись… Вы приняли меня за другого… У меня никогда не было дядюшки Окунькова.
– Но позвольте…
– Если не верите, то посмотрите хоть в афише.
Актер до того сконфузился, что убежал со сцены при громком хохоте зрителей.
Н.А. Некрасов
(1821–1877)
В домашней жизни поэт Николай Алексеевич Некрасов был неподражаем. Особенно интересны были отношения, установившиеся между поэтом и его старым слугой Семёном.
Между ними часто происходили весьма лаконические разговоры.
– Сколько? – спрашивал Некрасов за завтраком.
– Десять! – отрывисто отвечал Семен.
Это значило 10 градусов мороза.
– Сани!
– Ветер.
– Сани! – настойчиво повторял Некрасов.
Через полчаса Семен появлялся в дверях и докладывал мрачным тоном:
– Карета подана!
– Как карета? Я велел сани! – прикрикивал на Семена Некрасов.
– А ветер?
– Не твое дело! Вели кучеру заложить сани.
Семен удалялся и через четверть часа, еще более мрачным голосом, произносил:
– Готово!
Некрасов выходил и находил у подъезда все-таки карету. Он начинал бранить Семена, который, отворив дверцы, говорил:
– Садитесь, что на ветру стоять.
Некрасов покорно садился в карету, убедившись, что ветер точно сильный.
В передней иногда происходили такие сцены. Некрасов выходил, чтобы ехать в клуб. Семен держал наготове шубу.
– Пальто! – произносил Некрасов.
Семен, не слушая, накидывал ему на плечи шубу. Некрасов сбрасывал ее и, горячась, говорил:
– Русским языком тебе говорю: подай пальто!
Семен, что-то ворча, подавал пальто и совал в руки Некрасову меховую шапку. Тот бросал ее на стол, тогда Семен мрачно его спрашивал:
– Простудиться, что ли, хотите?
– Не умничай! – отвечал Николай Алексеевич, – подай шляпу.
Семен подавал кашне. Некрасов отстранял рукой кашне и шел с лестницы, а Семен, провожая его до экипажа, тихонько всовывал ему кашне в карман.
Если Некрасов уезжал в клуб обедать в санях и приказывал кучеру приехать за ним в такой-то час, Семен распоряжался, чтобы кучер заложил карету, взял шубу, меховую шапку и отвез их в клуб, а пальто и шляпу немедленно привез бы домой.
А.Н. Островский
(1823–1886)
К знаменитому драматургу Александру Николаевичу Островскому часто обращались новички-писатели, с просьбою просмотреть их незрелые произведения и преподать им совет касательно дальнейших литературных попыток.
Однажды является к нему молодой человек с объемистой тетрадью и говорит:
– Я написал драму, которой не решаюсь дать ходу без вашего совета.
– Что же вы хотите? – спрашивает Островский, по привычке подергивая плечами.
– Хотел бы, чтоб вы хоть мимолетно пробежали ее и откровенно высказали бы свое мнение: имеет она какое-либо достоинство или нет?
– Ну, ладно, погляжу… Оставьте ее у меня.
– А за ответом?
– Через недельку, что ли…
Аккуратно через неделю является молодой человек за решением своей писательской участи.
Он заискивающе смотрит в глаза драматургу и с замиранием сердца спрашивает:
– Ну, что?
– Ничего…
– Прочли?
– Прочел!
– Есть недостатки?
– Да… один есть…
– Один только? – с восторгом восклицает молодой человек.
– Один только, – не изменяя равнодушного тона отвечает Островский.
– Какой?
– Очень длинно…
– Ну, это-то ничего!
– Конечно, ничего…
– Что бы вы посоветовали с ней сделать?
– А вот что: сначала отбросьте первую половину…
– Потом?
– А потом… вторую.
* * *
Островский выражался своеобразно, однако очень метко.
Он все характеризовал просто, каким-нибудь одним словом, но так понятно, что всякие его определения надолго врезывались в память собеседника.
Однажды спрашивают его:
– Как вам петербургская труппа нравится?
– Ничего… труппа хорошая… играют ловко, но только все как-то мимо мысли…
* * *
Молодые писатели, в большинстве авторы ни на что не пригодных пьес, сильно досаждали Островскому, несмотря на частую с его стороны несправедливость.
Является к Александру Николаевичу какой-то солидный господин, рекомендуется и вручает ему большую рукопись.
– Что это?
– Мой первый сценический опыт, ожидающий вашей оценки.
– Хотите, чтобы я прочитал?
– Да, многоуважаемый А.Н., уделите чуточку вашего драгоценного времени.
– Ну, ладно! Через недельку заходите.
Проходит неделя.
Новый драматург в кабинете Островского. Выражение лица – тревожное.
– Ну, что? – спрашивает он не без робости Александра Николаевича.
– Хорошо, – отвечает тот, по обыкновению подергивая плечами. – Очень хорошо… Смысла, правда, мало, а так – хорошо.
* * *
А.Н. Островский в театральном мире имел друзей, которым назначал лучшие роли в своих пьесах, или свои произведения отдавал для их бенефисов. В Петербурге у него неизменным любимчиком был Бурдин, в Москве – Садовский (сперва отец, потом сын).
При постановке одной из последних его комедий "Красавец-мужчина" кто-то спрашивает Александра Николаевича:
– А кому вы поручили заглавную роль?
– Разумеется, Садовскому… Роль очень хорошая, выигрышная…
– А ведь Садовский вовсе не красавец?
– Ах, что вы! – восклицает Островский. – Совершенный красавец.
– Впрочем, виноват, это дело вкуса…
– Разумеется, батенька, дело вкуса. По мне он вдвойне красавец: он мой крестник.
* * *
Играется в первый раз на сцене Александринского театра драма Островского "Грех да беда на кого не живут".
Успех огромный.
Автор, по своему обыкновению, прохаживается во время действия за кулисами с закинутыми за спину руками и прислушивается к исполнению пьесы.
Вдруг, в самом патетическом месте, до слуха Островского доносится чей-то глубокий вздох и затем восклицание:
– И-ах, хорошо! Как есть правда…
Александр Николаевич пробирается за кулисы, в ту сторону, откуда это послышалось.
Наткнулся он на плотника.
– Это ты говоришь "хорошо"? – спрашивает его драматург.
– Я.
– Что же, по-твоему, тут хорошего? – вступает он в общение с восторженным зрителем.
– Все хорошо, потому что эта пьеса христианская…
– Христианская?..
– Конечно, христианская… Такой, примерно, скандал в дому и никто еще ругаться не принялся…
Островский наскоро сунул в руку плотника пятирублевку и поспешил от него отойти.
А.С. Пушкин
(1799–1837)
Когда Александр Сергеевич Пушкин учился в Царскосельском лицее, одному из его товарищей довелось писать стихи на тему: "восхождение солнца". Этот ученик, вовсе не имевший поэтического дара, сделал, впрочем, отчаянную попытку и написал следующий неуклюжий семистопный стих: "От запада грядет великий царь природы".
Далее стихотворение не продвигалось. Мученик-стихотворец обратился к Пушкину с просьбой написать ему хоть одну строчку. Лицеист-поэт подписал под первым стихом вот что:
И изумленные народы
Не знают, что начать:
Ложиться спать
Или вставать.
* * *
Во время пребывания Пушкина в Оренбурге, в 1833 году, один тамошний помещик приставал к нему, чтобы он написал ему стихи в альбом. Поэт отказывался. Помещик придумал целую стратегию, чтобы выманить у поэта несколько строк.
Он имел в своем доме хорошую баню и предложил ее к услугам дорогого гостя.
Пушкин, выходя из бани, в комнате для одеванья и отдыха нашел на столе альбом, перо и чернильницу. Улыбнувшись шутке хозяина, он написал ему в альбом:
"Пушкин был у А-ва в бане".
* * *
Один лицеист, вскоре после выпуска из императорского Царскосельского лицея (в 1829 г.), встретил на Невском проспекте А.С. Пушкина, который, увидав на нем лицейский мундир, подошел и спросил:
– Вы, верно, только что выпущены из лицея?
– Только что выпущен с прикомандированием к гвардейскому полку, – ответил лицеист. – А позвольте спросить вас, где вы теперь служите?
– Я числюсь по России, – был ответ Пушкина.