Страсть
В конце недели я обратил внимание на странное явление - я перестал получать письма. Я было подумал - может, новый почтальон тренируется на местности и разносит письма, руководствуясь внутренними ощущениями.
Но позавчера я в спешке вышел из дому и заметил юного рыболова, сына Циглера, что живет напротив. Невинное создание выуживало письма из моего почтового ящика, запустив в него два пальца. Вытащив три письма, юный рыболов пустился наутек и исчез в зимнем жарком хамсине, а я вернулся домой, надел праздничную рубашку и, объятый гневом, направился к господину Циглеру.
Господин Циглер встретил меня в коридоре и спросил:
- Что слышно?
- Господин, - процедил я сквозь зубы, - ваш сын ворует мои письма!
- Ребенок собирает марки.
- Простите!
- Послушайте, господин, я живу в Израиле уже сорок три года, слава Богу, я строил здесь заводы, и мало кто знает, что их строил я, а не правительство. Я вам говорю - сегодня можно НЕ получать писем.
- Но если это важное письмо?
- Важное? Ну что там может быть важного? Штраф? Или трепотня ваших родственников из Америки? Я вам говорю - у нас нет важных писем.
- Извините, но…
- Мой брат работал в правительственном учреждении и однажды получил заказное письмо, что его хотят послать в Нигерию как специалиста по акулам. Мой брат побежал и потратил уйму денег на всякие книжки про Нигерию и акул. Короче, назавтра выяснилось, что произошла ошибка. Сегодня он работает в какой-то столярной мастерской в Яффо. Вот вам и "важное письмо"…
- Но я все же хочу прочесть свои письма!
- Ладно, я попробую повлиять на сына, чтобы он после снятия марок вернул вам самые важные письма.
- Спасибо, может, мне дать вашему сыну ключи от моего почтового ящика?
- Ни в коем случае. Ребенок должен знать, что собирание марок - нелегкое занятие.
Так мы подписали соглашение на поставку марок. Циглер-младший заявил, что мне будут переданы лишь письма с цветными марками.
Безобразие
Однажды я пошел спать раньше обычного - назавтра мне нужно было встать в пол-десятого. Крепкий сон смежил мои веки, но через некоторое время я проснулся.
- Дайте спать! - рычал в темноте голос, преисполненный ненависти. - Уже пол-одиннадцатого! Выключите радио!
Я привстал на кровати - и действительно, с конца нашего дома доносилось что-то вроде музыки. Правда, точнее сказать я ничего не мог из-за криков.
- Мы хотим спать! - орал весь микрорайон. - Тихо! Выключите радио!
Начали просыпаться и жители соседних домов. В домах зажигали свет, город пробуждался. Торговец, живущий сверху, включил новости на всю громкость, и это нарушало права личности на тишину в Тель-Авиве. Разносчик льда йеменского происхождения - старик Салах, живущий наискосок от нас, несколько раз упомянул Бен-Гуриона, что обычно свидетельствует о том, что он взволнован. Я подскочил к окну, ибо должен присутствовать при ссорах. Ведь это свойственно человеку.
- Тихо! - закричал я во все горло. - ТИХО! Где домком? ДОМКОМ!..
Сантехник Штокс, он же председатель домкома, вышел на свой балкон и начал топтаться на нем в смятении.
- Ну, чего же вы ждете, - говорили ему, - вы председатель домкома или нет? Сейчас строго наказывают за включенное на всю громкость радио.
- Бен-Гурион! - кричал Салах. - Прекратить эти глупости, Бен-Гурион!
…Да, Штокс героизмом никак не отличался. Вообще-то его выбрали только из-за хорошего почерка и способности к слепому послушанию.
- Выключить немедленно… я очень прошу… ну в самом деле… - закричал председатель, но никакой реакции не последовало. Ужасная музыка продолжала портить всем настроение.
Штокс понял, что честь его семьи и будущее его детей поставлены на карту, и поэтому продолжал более энергично:
- Если не прекратится это безобразие, я обращусь в муниципалитет!..
Напряжение росло. Вдруг звуки музыки усилились, дверь распахнулась и на пороге квартиры первого этажа появилась статная фигура доктора Биренбойма, государственный отдел туризма.
- Кто тот невежда, - изрек доктор Биренбойм проникновенно, - для которого Седьмая симфония Бетховена - это безобразие?
Молчание. Тяжкое молчание.
Имя Бетховена заполнило пространство, проникнув в нас до мозга костей.
Штокс дрожал всем телом. Я отступил на несколько шагов, дабы продемонстрировать, что я с ним не заодно. Прекрасная музыка царила в наступившем молчании.
- Значит, для господина Штокса Седьмая симфония - это безобразие? - Доктор Биренбойм решил завершить свою победу. - Поздравляю, господин Штокс!
С этими словами он вернулся к своему приемнику походкой, выражающей полное презрение к окружающим. Его поведение свидетельствовало о полном и несомненном интеллектуальном превосходстве. Штокс остался на арене, он был разбит наголову.
- Я был так рассержен, - шепотом оправдывался он, - что даже не обратил внимания, что это Бетховен.
- Тихо, - ополчились на него, - музыки не слышно!
Горе побежденному! Штокс весь сжался, а мы предались прослушиванию торжественной музыки величайшего гения всех времен. Мы растянулись в креслах и были увлечены прекраснейшими мелодиями до наступления приятного головокружения. Я возвел глаза к звездам, и меня объял священный трепет: Бетховен. Такие чувства я испытывал в эти минуты.
Однако наискосок от нас Салах и его жена Этрога все время шептались.
- Что это? - спрашивала Этрога. - Что это?
- Кто, кто? - спрашивал Салах.
- Этот. Господин Бейт Ховен.
- Не знаю. Я с ним не знаком.
- Наверно, он из правительства, - объясняла Этрога, - я видела, как все его боятся.
- Бен-Гурион, - бормотал Салах в некотором раздумье, - Бен-Гурион…
- Господи! Так чего же ты орал, несчастный!
- Все орали.
- Им можно. А ты - Салах, твои документы не в порядке. Ты забыл, что случилось с беднягой Селимом, когда он нагло вел себя в учреждении?
Салах испугался.
- Хорошо, - закричал он тут же, громко, чтобы все слышали, - замечательная музыка, ну просто счастье всей жизни…
Игаль, сын аптекаря со второго этажа, проснулся, среди наступившей паузы вышел на балкон и закричал:
- Безобразие!
Тут же он получил пощечину от отца. Все выразили удовлетворение.
Тот, кто не воспитан с юности в уважении к классической музыке, со временем станет полным невеждой. Господин учитель, живущий справа, и его тридцатичетырехлетняя жена, которые раньше дрались друг с другом, теперь сидели рядышком на подоконнике, прижавшись друг к дружке. Гениальная музыка сблизила две души, прежде испытывавшие взаимную неприязнь.
- Доктор Биренбойм, пожалуйста, - вдруг попросил Штокс, - нельзя ли сделать музыку погромче? Здесь, внизу, почти не слышно…
Звуки музыки усилились.
- Спасибо, большое спасибо.
* * *
В тот вечер мы, все жильцы дома, были как одна семья. Мы возлюбили друг друга.
- Какое великое произведение это рондо, - шептал очарованный аптекарь, сын которого учился играть на аккордеоне, - только кажется мне, что это анданте.
Торговец сразу же согласился, что это - замечательное анданте. Жена учителя дважды прошептала как зачарованная: "Ля мажор, ля мажор". Салах настаивал на том, что это "куколка". Я тихонько подошел к книжной полке и небрежным движением руки достал "Справочник по концертам". Это маленькая книжечка, и ее можно держать на коленях так, чтобы никто не заметил. Я открыл на Седьмой.
- Значит, так, - заметил я голосом, приковывающим внимание аудитории, - симфония в А-dur - это бессмертное произведение. Возвращение к экспозиции - виртуозное, но кода, по мнению некоторых эстетиков, недостаточно совершенна.
Я почувствовал, как мое сияние усиливается с каждой минутой. До сих пор от меня было в этой компании немного пользы в силу моей природной скромности. Но сейчас все были просто потрясены уровнем моего музыкального образования. Дочь водителя из дома напротив послала своего брата принести ей бинокль. Только аптекарь продолжал сопротивляться.
- Это очень хорошая кода, господин, - бормотал он, - замечательная кода.
Я тут же пролистал свою книжечку.
- Как видно, вы совсем забыли, - обратился я к аптекарю, - что "аллегро кон барио" написано в cis-moll!
Все соседи были повержены в прах и лежали у моих ног.
Это был момент нашего с Бетховеном торжества.
- Бах тоже неплох, - защищался поверженный аптекарь слабым шепотом, преисполненный сознанием своего поражения.
В музыке тем временем прозвучало возвращение к главной теме, духовые слились в опьяняющем крещендо вместе со струнными, незабвенная музыкальная идиллия закончилась громом больших барабанов. Вздох облегчения вырвался у всех, и в наступившей тяжелой тишине радио объявило:
- Вы слушали сюиту "Колодцы Нетании" Йоханана Гольдберга в исполнении оркестра радио Израиля. Во второй части нашей программы прозвучит классическая музыка в записях на грампластинках. Итак, слушайте Седьмую симфонию Бетховена…
Тищина. Какая-то особенная тишина.
Скрюченный Штокс распрямился первым.
- Безобразие! - прорычал он в примитивной радости среди жестокой ночной мглы. - Слышишь, Биренбойм, - это тебе Бетховен? Безобразие!
Гнев распространялся среди публики как лесной пожар.
- Бетховен?! - кричала жена учителя, - Ну и что еще, Биренбойм?
Салах и Этрога держались друг за дружку в заметном страхе.
- Мошенничество, - постановил Салах, - опять ваши ашкеназские штучки.
- Сейчас приедет полиция, - объяснила Этрога. - Салах, мы тут ничего не слышали.
- Бен-Гурион…
Однако жители микрорайона начали широко позевывать. Этот дегенерат Биренбойм выставил себя на посмешище перед нами на всю жизнь.
Хамсин
- Жена, - прошептал я, - моя ручка упала пятнадцать минут назад.
Жена лежала на диване и сосала кубики льда.
- Подними, - пробормотала она, - подними.
- Не могу. Сил нет.
У нас в квартире множество градусов. В спальне - сорок два. На южной стороне кухни мы намерили в полдень сорок восемь градусов в тени. С одиннадцати часов утра я сижу без сил перед белым листом бумаги, пытаясь сочинить какую-нибудь сатиру, но у меня ничего не получается. Единственная мысль - для того, чтобы каким-то образом поднять безвременно упавшую ручку, необходимо нагнуться под углом сорок пять градусов, и тогда грелка соскользнет с моей головы - и конец.
С известными предосторожностями я вынул левую ногу из миски с водой и попытался дотянуться пальцами ноги до ручки, но она была вне пределов досягаемости. Я был в беспомощном состоянии. Вот уже пятый день я провожу так над пустым листом без всяких мыслей. За это время я сумел написать лишь единственное предложение: "Очень жарко, господа!" Действительно жарко.
Просто ужасно. Африка - мой язык поворачивается во рту со странной тяжестью. Африка. Аф-ри-ка. Что такое Африка? Что это за слово - А-ф-р-и-к-а?..
- Жена, что такое Африка?
- Африка, - бормочет она, - Африка…
Она говорит "Африка". Африка? Может, это и правильно. Сейчас я уже не знаю. Говоря по правде, с тех пор как началась эта ужасная жара, я чувствую себя вот так. Из-за жары. Я в эти дни сижу на чем-нибудь не очень важном и стараюсь не двигаться. В течение недели я, может, трижды моргнул остекленевшими глазами. В голове - ничего. Ничего. Что я хотел сказать?
Да, очень жарко сейчас…
Телефон звонит. Это чудо, что он еще работает. Я протягиваю правую руку на значительное расстояние до трубки.
- Алло, - шепчет в трубке хриплый голос нашего соседа из соседней квартиры Феликса Зелига, - я на улице Буграшов, чувствую себя ужасно. Может, можно поговорить с моей женой?
- Конечно, только наберите свой номер.
- Я об этом не подумал. Спасибо…
В трубке послышался сильный звук падающего тела. Дальше воцарилась тишина. Очень хорошо. Долгие разговоры меня выматывают. Я показал жене знаками, что Зелиг, по-видимому, умер.
- Надо сказать Эрне, - прошептала жена. Летом мы говорим короткими предложениями, без усложнений. Жена, кстати, все время читает карманное издание книги ужасов. Она утверждает, что ее от этого бросает в дрожь и это помогает ей переносить жару.
Что мы хотели? Ах да, сообщить Эрне, вдове Феликса, что он пал на Буграшов. Она живет через две стены от нас, но как до нее добраться?
С нечеловеческими усилиями я встаю и тащу свое измученное жарой тело к двери моего жилища. Я выхожу на лестничную площадку, и дверь за мной закрывается. Опираюсь на перила, тяжело дыша. Какая жара, Господи!
Можно просто отупеть от этого! Собственно, зачем я вышел из квартиры?
Зачем? Уже не помню. Я хочу вернуться домой, но дверь закрыта. Что же теперь делать? Человек находится перед дверью своей квартиры, жена там внутри лежит навзничь, а дверь закрыта. Жуткое положение. Что же делают в таких случаях? Жарко. Очень жарко.
Я спустился по лестнице, чтобы попросить кого-нибудь сообщить жене, что я здесь, снаружи. Можно также телеграмму послать. Но как попасть на почту?
На улице, понятно, нет ни души для моего спасения. Автобус подходит. Я вхожу. И здесь жара.
- Что? - спрашивает водитель, пристально глядя на меня, и я нахожу в пижамных штанах банкноту в десять лир и даю ему.
- Извините, - интересуюсь я у стоящего рядом. - Куда он едет?
Он поворачивается ко мне. Его взгляда я никогда не забуду.
- Что, - спрашивает он глубоким голосом, - что едет?
- Автобус.
- Какой автобус? - бормочет он и тащится в тень. Если он сойдет, и я с ним.
- Эй, - шепчет водитель, - ваша сдача со ста лир.
Я даже не обернулся. Зануда.
На углу улицы меня обуяло необузданное желание купить мороженого, ваниль и карамель и немного клубники, и сунуть все это за рубашку со стороны спины. Почему я стою на улице? Ах да, дверь наверху закрыта.
Вдруг в моем мозгу мелькает мысль, что, если бы я позвонил в звонок своей квартиры, жена бы поняла, что кто-то снаружи есть и хочет войти, и она бы открыла. Почему же я об этом не подумал? Странно. Чего же я хотел?
Да, к почте…
- Мистер, - обращаюсь я к полицейскому, который прячется в тени навеса магазина, - вы не видели, поблизости здесь не проходило почтовое отделение?
Полицейский достает из кармана свою книжечку и листает ее. Он очень потеет под своей летней легкой формой.
- Господин, - говорит он спустя некоторое время, - переход только по обозначенной полосе, пожалуйста, идите домой.
И он тоже говорит странным голосом, шероховатым. Его красноватые глаза горят как пара раскосых угольков. Я заметил, что и я время от времени издаю рычащие гортанные звуки, как дома, так и на улице.
Может, это из-за жары. Да, он сказал, что нужно идти домой. Но где я живу? Вот в чем сейчас вопрос. Не волноваться, не нервничать. Я найдусь. Вот, голова начинает работать. Все становится на удивление ясным: я припоминаю точно, что я живу в трехэтажном доме с окнами наружу! Он должен быть где-то здесь. Но как эти дома похожи друг на друга! В каждом - вход, столбы, телеантенны на крыше. Чего я хотел? Да, такой жары никогда не было. Мне нужно где-то добыть свой адрес, пока я не погиб. Но где? ГДЕ, черт побери?
Я вновь беру себя в руки: думать! ДУМАТЬ! Есть. Надо поискать свое имя в телефонной книге. Там мой адрес. Все можно решить, если немного подумать. Вопрос в том, как меня зовут? Да. Это имя вертится на языке. Начинается на С, как солнце.
Да, солнце жуткое… ужасное. С каждой секундой все тяжелее поддерживать корпус в вертикальном положении. Впервые в жизни я вижу жару воочию: она фиолетовая и состоит из кружочков, то здесь, то там косые линии и две порции хумуса. Пить! Фигура Феликса Зелига вырисовывается на углу. Он еще жив, сволочь. Он ползет с улицы Буграшов на четвереньках, за ним тянется ручеек с пузырьками. Он подползает ко мне, его глаза жутко выпучены.
Он скалится и рычит:
- Рррр!
- Рррр, - отвечаю я и странно естественным образом опускаюсь на четвереньки. Мы потерлись друг о друга боками, издавая горловое рычание, и разошлись легкими скачками по направлению к болотам. За шторами кричали: "Носороги! Носороги!" - но какая разница? Жара продолжается. Говорят, что еще никогда, нигодгав, нигог… жарко… Очень жарко…
Сирена
Где-то в час ночи я проснулся от рыка раненого льва. Воющий звук доносился снаружи, и казалось, он никогда не прекратится. Я слегка дотронулся до спины спящей жены.
- Эй, - прокричал я ей прямо в ухо, - ты слышишь?
- Сирена, - пробормотала жена сквозь сон, - грабят прачечную…
Объяснение звучало убедительно. Я заткнул уши подушкой и попытался снова заснуть, но мое сердце было переполнено тревогой: ведь в прачечной есть наше белье и с ним может случиться что-то ужасное.
Я снова коснулся жены:
- Что делать?
- Найди в ванной вату и принеси мне тоже.
Я выглянул в окно. У прачечной стояла белая машина с зажженными фарами. Сирена выла как сумасшедшая, и с каждой минутой вой становился все сильнее. Я закрыл окно и увидел, что и другие делают то же самое. Шум был действительно очень неприятным. Мы с женой заткнули уши ватой, и я снова попытался заснуть, но через короткое время у постели зазвонил телефон:
- Извините, я вас увидел в окне. Это прачечная?
- Да. Ограбление.
- Опять?
Третий или четвертый раз за последние пол-года. В ноябре просто разбили большим молотком железную дверь. Прошло больше часа, и все жильцы в округе уже оглохли от ужасного рева сирены. Эти из преступного мира забрали все вплоть до последней рубашки. После ограбления старик Вертхаймер заказал железные ставни на фасад своей прачечной, и поэтому грабителям пришлось распиливать каждое кольцо в отдельности. Распиливание продолжалось до утра. В жизни не слышал более раздражающего звука - от этих жутких взвизгиваний мы порой подпрыгивали до потолка. Как их сами грабители выносят, просто не знаю. Две недели тому назад старик Вертхаймер установил усовершенствованную систему сигнализации, сделанную в Голландии. Совершенные фотоячейки реагируют на каждую попытку проникновения в прачечную и автоматически включают мощную сирену.
- Но почему, ради всех святых, они не перерезают провода, если они уже внутри? - сокрушался тот, кто мне звонил. - Я напишу мэру, ведь у простого гражданина есть право на сон.
- В аптеке, - сказал я, - продают маленькие вакуумные затычки для ушей. Многие берут их от сирены.
- У меня есть. Не помогают.
- Ну тогда я не знаю. А кто это говорит?
Трубку тут же положили. Может, он не хотел оказаться замешанным или что-то в этом роде. Я выглянул наружу. Несколько низеньких мужчин вертелись у входа в прачечную, один из них забрался на плечи другого и измерял что-то метром. Они еще не влезли внутрь, а сирена выла оглушительно и беспрерывно.
Никогда я не слышал такого мощного воя. "Филипс", одним словом.
- Пошли съедим сандвич, - предложила женушка, продолжая дремать.
У нее был тяжелый день с ребенком. Кто-то постучал в дверь. Наш новый сосед Феликс Зелиг, одетый в тяжелую пижаму, ворвался к нам с глазами, опухшими от бессонницы.
- Когда это кончится? - спросил я его. - Так будет продолжаться всю ночь?