- Извините, что пришли без предупреждения, - сказала госпожа Перельмутер, - мой муж хотел с вами срочно поговорить насчет вашей поездки в США…
- Да, а в чем дело? - спросил я.
- Это уже не важно, - сказал доктор, - собственно, дело не такое уж срочное…
Я чувствовал, что мы должны как-то объяснить происходящее, иначе мы просто не будем существовать для культурных людей. Жена набралась смелости:
- Вы, конечно, удивляетесь, как эта картина попала сюда?
Они замерли:
- А действительно - как?
И тогда вошел дядя Морис. Мы представили его гостям. Мы увидели, что он производит очень хорошее впечатление на гостей.
- Вы хотели сказать нам что-то насчет картины, - напомнил жене доктора Перельмутер.
- Да, - прошептала женушка, - Эфраим, пожалуйста…
Я перевел взгляд на жену-дезертира, посмотрел на замерших Перельмутеров, на ешиботников в тени мельницы, на дядю Мориса, излучающего веселье и довольство.
- Красивая картина, - сказал я, опустив глаза, - пространственная, кисть, преисполненная выразительности… много солнца… масло… кстати, мы получили ее в подарок от дяди!
- Господин собирает картины? - спросила госпожа Перельмутер.
- Не такие, - сказал дядя с извинительной улыбкой, - я лично предпочитаю миниатюры. Но к сожалению, - только не обижайтесь, детки, - говоря откровенно, я-то знал, что нынешняя молодежь, с ее испорченным вкусом, предпочтет такую гигантскую мешанину…
- Не совсем так, - вмешался я в легко текущую беседу, доставая из ящика ножницы, - в определенной степени и небольшие картины имеют некоторую ценность в моих глазах…
И с этими словами я воткнул ножницы в речной пейзаж и вырезал трех коров с некоторым количеством облаков. Потом вырезал кораблик с двумя музыкантами сбоку. Первозданная радость охватила меня как пожар, и весь я преисполнился юношеской энергии. Я с жизнерадостным смехом воткнул ножницы в рыбацкие сети и вырезал рабби. Мельница пошла вместе с одним из юношей-талмудистов… козы - с бар-мицвой… луна - со стиркой…
Когда я закончил свое дело в художественном опьянении, мы были в квартире одни, жена, несколько напуганная, с видимым облегчением раскладывала мои произведения. Она насобирала тридцать две картины за четверть часа. Открываем галерею.
Обмен родственниками
Нет события, более освежающего душу, чем открытие дальних родственников, внезапно обнаружившихся дядей и племянников на полях семейной карты. Напротив, близкие родственники, вписанные в наши повседневные серые будни, неспособны пробудить в нас никакого интереса. Эта стандартная плоть от плоти не требует нашей постоянной личной заботы. Они сами собой появляются у человека в момент его рождения, не оставляя никакой возможности для апелляции. Пишущий эти строки всегда был против автоматизации индустрии родственников. Меня всегда тянуло к полуизвестным родственникам, к потомкам какой-нибудь тети со стороны свекра, к всевозможным полузабытым племянникам, к такого рода замечательным пограничным случаям, в которых есть значительная доза неожиданности.
Подобный случай произошел с отцом моего соседа Феликса Зелига.
Дедушка Зелиг, родившийся в Риге, встретился в туалете аэропорта Бен-Гурион со своим братом, которого не видел пятьдесят три года. Пятьдесят три года, господа! Дедушка Зелиг закричал "Гриша!", и братья бросились друг другу в объятия с рыданиями. Тут пошли незабываемые воспоминания, не прекращавшиеся, пока дедушка Зелиг не вспомнил между объятиями, что он, собственно, единственный сын, и брат в ответ не заметил, что родился в Новой Зеландии и зовут его Гарри Саншайн. Это была волнующая встреча. Ну кто бы мог подумать, что два совершенно чужих человека, которые не видели друг друга пятьдесят три года, вдруг встретятся при столь драматических обстоятельствах? Они не могли разлучиться до поздней ночи - из-за забастовки грузчиков - и предавались воспоминаниям о прошлом, которое по чистой случайности не было у них общим, и о превратностях судьбы… До сих пор они переписываются, называя друг друга домашними именами.
Давайте представим себе на минуту это событие и задумаемся: ведь эта волнующая встреча никогда не могла бы состояться, если бы не страстное желание обеих сторон открыть утраченных родственников. Это первобытное стремление, непреодолимый семейный импульс, гнездится в сердце рожденных женщиной и имеющих уровень доходов ниже среднего, подобно стремлению аистов улетать на юг с приходом зимы, с той лишь разницей, что эскадрильи аистов не тянутся всей душой в Северную Америку. Непреодолимая тяга к родственникам особенно усиливается в послевоенный период, в периоды массовой эмиграции и других катаклизмов, и достигает пика, когда какой-нибудь банк требует гарантов. На этом этапе маленький человек, потрясенный происходящим с ним, озирает пространство в поисках каких-нибудь родственников - кого-нибудь там, на верху общественной лестницы. До сих пор вспоминается нам трогающий сердце случай с новым репатриантом М.Р., что вдали от исторической родины служил специалистом по хоккейным клюшкам, а по прибытии на землю предков решил как можно скорее собрать информацию о своем забытом племяннике со стороны жены. И пошел он, и спросил, и дал объявление, и подкупал слабых на золото служащих, пока не нашел своего возлюбленного родственника, и направил стопы свои к нему в Париж, и упал в объятия барона Ротшильда, и рыдал как дитя, и был изгнан.
Первая доказанная теорема индустрии поиска родственников - у бедных родственников память лучше.
Да не возникнет здесь недопонимания: в отличие от барона, мы лично очень любим дальних родственников всех видов, без различия пола и происхождения. Вот, скажем, на моем пороге появляется окутанный мраком тайны мужчина пенсионного возраста и объявляет:
- Я - Шандор, сын Хельги, которая вышла замуж за его дядю, покойного Амнуэля Шмулевича.
В этот момент глаза мои увлажняются, и сердце колотится как барабан, и мысли обгоняют друг дружку: откуда взялся этот Шандор, и где он был до сих пор, и кто такой Амнуэль Шмулевич, черт бы его побрал?
Разумеется, есть менее проблемные случаи, не требующие верификации, как, например, тетя Илка со стороны кого-то из членов семьи.
Моя мама несколько раз в год спрашивает меня, навестил ли я уже тетю Илку, и я, как обычно, отвечаю, что в конце осени непременно к ней заскочу. Нет, я не имею ничего против тети Илки, напротив, я весьма ценю ее как музейный экспонат, но есть в ней несколько моментов, затрудняющих прямой контакт.
Во-первых, она живет в гуще Яффо, во-вторых - ей восемьдесят девять в тени, и она постоянно делает замечания, а это неисправимо. То есть всякий раз, когда я появляюсь на пороге ее развалюхи, она поднимает на меня свои глубоко посаженные глаза и говорит, прерывая речь хриплым кашлем:
- Ну наконец-то ты вспомнил о своей старой тетке.
- Я был очень занят последние пять лет, - отвечаю я измученным голосом заброшенного родственника, - но я все же пришел, тетя Илка…
Тогда тетя говорит мне, чтобы я почистил ботинки, ибо старушка поражена тяжелой болезнью пола. Она чистит и наводит лоск на полах своей хижины бесконечно, пока у человека не появляется желание парить там в воздухе, дабы не загрязнять своими копытами храм чистоты. Поэтому тетя знает каждую половую плитку в лицо и даже пронумеровала их по принципу шахматной доски. Она, к примеру, говорит "Г-18 снова влажная", ну и все в таком духе. Вот я и не особенно горю желанием посещать полы тети Илки. Наша беседа быстро переходит на тему кошек. Глаза тети увлажняются, и она шепчет в жестокий послеобеденный туман:
- Ах, Бланка!..
Бланка - это незабвенная кошечка тети Илки, которая преставилась в середине 50-х годов. Я кошку имею в виду. Я не так уж хорошо помню бессмертное животное, ибо в те годы я еще мучился за пределами Израиля и не следил так уж пристально за судьбой еврейских котов. Тогда тетя достает фото из старинного комода, находящегося между Д-21 и З-24, и шепчет сквозь кашель.
- Она всегда сидела на кресле, где ты сейчас сидишь…
Она говорит это и тогда, когда я стою. При упоминании кошечки я всегда встаю, дабы почтить память покойной, и гляжу на фото. Ну что сказать, кошка как кошка, без всякого сомнения кошка.
С усами.
- Она любила тебя, Роберт, - голос тети дрожит, - как не любила никого в мире.
Восемьдесят девять лет тете, может, даже девяносто исполнилось с тех пор, как эта книга вышла. Я киваю головой в знак того, что разделяю печаль утраты, но поглядываю на старые стенные часы. Жаль, что я не успел познакомиться с Бланкой, жаль, что я не Роберт, все жаль.
А вот - дядя Кальман из рода звонящих родственников. Этот экземпляр преклонных лет - потомок моей тещи справа, - имеет обыкновение частенько звонить и спрашивать:
- А почему ты мне не звонишь?
У дяди Кальмана кассеншос в развитой стадии - болезнь, пригодная для долгоиграющего описания. По случаю этой неотвязчивой болезни я установил в своем кабинете особый телефон с громкой связью, что позволяет не держать трубку во время разговора. Это меня и спасает - руки свободны. Дядя изливает все свои беды в трубку, в то время как я пишу в кабинете халтурные пьесы, немного дремлю, мою голову, занимаюсь ритмической гимнастикой. Он же непрерывно передает мне на длинных волнах свои сообщения, при условии, что я каждые четверть часа восклицаю в трубку:
- Что вы говорите, дядя Кальман!
Особенностью беседы является то, что в среднем через каждые три минуты мой добрый дядя начинает монолог сначала, произнося:
- Кстати, что я хотел спросить? Ах да, почему ты мне не звонишь?
Отсюда следует вторая теорема разветвленной индустрии родственников - родственники помнят только то, что произошло более сорока лет тому назад. То есть дядя Кальман вспомнит лишь в 2041 году то, что сказал мне получасом ранее. Неплохие шансы, в самом деле…
Западня памяти - это чертовски подлое оружие в руках престарелых родственников. Если Кальман поднимается по лестнице своих воспоминаний, он не спустится оттуда до захода солнца. Правда, начало всегда замаскировано под некую актуальную тему.
- Я читал, что организация экспортеров нефти хочет повысить цены на нефть, - открывает дядя тему ("что вы говорите, дядя?!") и добавляет: - Я далеко не сегодня, сынок, начал заниматься проблемами энергетики. Если память мне не изменяет, я уже в восьмом классе составлял работы по этой проблеме. Я сидел в классе на второй скамье слева напротив стола учителя в среднем ряду от третьего окна, а возле меня сидел, если уж ты об этом спрашиваешь, Герман Шпиндлер, который впоследствии женился на дочери клептомана Эгона Гольдфлакера из семьи Гольдфлакеров из Солнока, который омывают воды Дуная и где дважды были наводнения - в первый раз в 1874 году, а второй - в апреле 1909-го, когда я все же сидел за третьей партой со стороны второго окна, мне надо будет как-нибудь это проверить…
Где-то в районе 1917 года мною начинает овладевать тревожная слабость, граничащая с легким обмороком. Не раз домочадцы вытаскивали меня из кабинета, когда я был распростерт без чувств на письменном столе, в то время как моя рука все еще обхватывала динамик…
И что же, черт побери, происходит?
Однажды после особенно изнурительной беседы с дядей Кальманом я вышел немного проветриться и увидел моего соседа Феликса выходящим из дому и тепло прощающимся с неким смирным старичком. Они обнялись без слов, и старик исчез в тумане, как не бывало.
- Это старый Готтхаймер, - объяснил мне Феликс Зелиг, - мой дядя, если не ошибаюсь.
Я спросил его - может, старик глухой или что-то в этом роде?
- Нет, - ответил сосед, - он просто тихий. Из него слова не выжмешь, к моему глубокому сожалению.
У меня просто слюнки потекли. В отличие от моего соседа, обожающего шум, если вы помните эту жабу в человеческом облике, старичок был человеком молчаливым.
- Послушайте, - сказал я Зелигу, преисполненный зависти, - у меня есть дядя того же возраста, в хорошем состоянии, который рта не закрывает. Так, может, нам…
Мы совершили обменную операцию с испытательным сроком на шесть месяцев. С тех пор дядя Готтхаймер сидит в уголке моего кабинета и молча смотрит в потолок, а дядя Кальман каждый день звонит Зелигу и делится с ним воспоминаниями…
Дядя мне - дядя ему.
Все, мне кажется, довольны бартерной операцией. Даже моя мама поддержала это функциональное решение: "Главное, чтобы Кальману было с кем поговорить". Будущее - за обменом родственниками.
Разумеется, в воскресенье я помещу объявление в рамочке насчет тети Илки: "Заинтересован в обмене старой тети, помешанной на чистоте, на двоюродную сестру преклонного возраста".
Новый домработница
В один из дней, покрытый пылью пустыни, я позвонил Вайнробу по одному делу, сейчас не важно какому. Звоню я ему домой, ибо хочу с ним поговорить. Берут трубку:
- Алло, - говорю я, - кто это?
- Не знаю. Я здесь никого не знаю.
- Я спрашиваю - кто говорит?
- Где?
- Да, там, у вас.
- Это я, алло!
- Кто вы?
- Новый домработница.
- Мне нужен господин Вайнроб.
- Господин Вайнроб? Где?
- К телефону.
- Да. Минуту.
Я жду.
- Алло.
- Это Вайнроб?
- Нет. Это новый домработница.
- Я просил Вайнроба.
- Вы говорите по-румынски?
- Нет, я прошу вас, позовите Вайнроба.
- Да. Минуту. Алло… Не могу сейчас.
- Что такое? Его нету?
- Не знаю, алло.
- Когда он вернется?
- Кто?
- Вайнроб. Когда вернется Вайнроб? Где Вайнроб?
- Не знаю, - горько рыдает новый домработница, - я только сейчас приехала из Румынии.
- Дочь моя, - говорю я с чувством, - я хочу поговорить с господином Вайнробом. Его нет? Хорошо. Вы не знаете, когда он вернется? Ладно. Но вы хоть можете ему передать, что я его искал, хорошо?
- Минуту, - плачет женщина, - алло.
- Ну что там еще?
- Я не могу ему сказать.
- Почему же?
- Что такое Вайнроб?
- Что значит "что такое"? Вы его не знаете?
- Вы говорите по-румынски? Хоть немножко.
- Куда я попал?
- Дом Имануэля Кастелянского.
- Какой это номер?
- Семьдесят три. Второй этаж.
- Какой номер телефона?
- Не знаю.
- Что там написано?
- Не знаю.
- Там не написано имя?
- Нет. У нас вообще нет телефона.
Ужасные родители
"Человек, неспособный на решительные шаги, - говорили наши мудрецы, - заболеет или уедет". Взять нас, к примеру. Вот уже несколько месяцев мы колеблемся - ехать ли нам за границу? Это называется кризис совести. Многие уже давно заболели от таких переживаний. Словом, мы решили ехать за границу.
Раз решили, надо решение выполнять. Только одна проблема вставала перед нами: что будет с детьми? Рафи уже большой, с ним можно разговаривать как со взрослым, он, конечно, поймет, что папу и маму пригласил швейцарский король, а королю отказывать нельзя, потому что он рассердится. С Рафи все нормально. Но что мы скажем Амиру, которому всего-навсего два с половиной? Ведь это период, когда дети больше всего привязаны к родителям.
Тяжелая проблема. Слышали мы о случаях, когда безответственные родители оставляли своих младенцев на две недели, в результате чего ребенок попадал в сложную ситуацию и терпел затем неудачу на всех экзаменах по географии. Говорят, что одна девочка из Нетании, чудовища-родители которой уехали в Югославию на целый месяц, начала проявлять признаки паранойи, и с тех пор она левша и худая…
За обедом мы обсуждали эту проблему с женой. Но как только мы сказали друг другу несколько фраз на английском, на лице Амира появилось неописуемо грустное выражение, он уставился на нас своими огромными глазами и слабым голосом пролепетал:
- Почему, почему?
Было ясно, что ребенок что-то чувствует, он боится. Он очень к нам привязан, наш Амир. Мы с женой переглянулись и тут же решили отказаться от поездки. Заграниц много, а сыновей у нас раз-два и обчелся. То есть один из них совсем маленький. Не едем, и все тут. Кто нас заставляет? Какое удовольствие мы получим от Парижа, если все время в наших головах будет звенеть, что Амир уже, наверно, пишет левой рукой? Дети - это вам не развлекательная поездка, господа, это - цель жизни, и тем, кто не способен приносить жертвы ради своих детей, лучше оставить все и уехать за границу.
Нам все же тяжело отказаться от поездки. Мы хотим поехать за границу.
Но что же делать с Амиром большеглазым?
Мы обратились с этой проблемой к нашей соседке Гов-Арье, муж которой - летчик гражданской авиации, а она получает бесплатный авиабилет два раза в год. Выяснилось, что она приучает детей к отсутствию родителей постепенно. Она рассказывает своим чадам о красотах пейзажей, над которыми мама с папой будут пролетать, кроме того, родители фотографируют все те замечательные места, где они побывали, и привозят фото домой. Таким образом, ребенок становится как бы участником поездки. Немного такта - вот и все.
Еще каких-нибудь сто лет назад дети госпожи Гов-Арье, услышав, что родители летят в Америку, сошли бы с ума или в лучшем случае стали бы карманниками-психами. Но сегодня, после изобретения психологии и самолетов, они принимают все это как само собой разумеющееся.
Мы позвали Амира, чтобы поговорить с ним наедине, втроем:
- Знаешь, Амирчик, в мире есть такие высокие горы, что…
- Не уезжайте, - заорал Амир, - не уезжайте! Амир - не один! Амир, папа, мама! Никакие не горы! Папа, мама, всегда Амир! Не уезжайте, не уезжайте!
Из его голубых глаз покатились слезы, и он прижался к нам, дрожа всем своим маленьким тельцем.
- Мы не уедем, - закричали мы оба, - не уедем за границу! Остаемся с Амиром! Горы - бяка! Папа, мама, Амир навсегда! Не сдвинемся отсюда!
В самом деле - ко всем чертям эту поездку! Все пейзажи Италии не стоят одной слезинки нашего ребенка! Одна-единственная его улыбка дороже нам, чем все эти чертовы закаты в мире! Остаемся - решено! Когда ребенок будет постарше, хотя бы в возрасте шестнадцати, двадцати лет, тогда и поедем за границу, без этого не умирают…
Все было бы хорошо, если бы не одна мелочь. Дело в том, что на следующий день мы улетали. Мы очень любим Амира, но ездить за границу мы тоже любим, это правда, так что же делать с этим маленьким мерзавцем?
Мы решили подойти к делу серьезно. Одна наша подруга - вроде как психолог для малышей, и мы к ней обратились и изложили ей нашу тонкую ситуацию со всеми ее нюансами…
- Вы сделали большую ошибку, - постановила психолог, - ребенок не терпит обмана, у него чистая и нежная душа. "Говорите со мной откровенно", - требует он, и вы обязаны говорить с ним начистоту. Например, вы не должны паковать чемоданы по секрету от него, делайте это у него на глазах, чтобы он видел, что вы от него ничего не скрываете и не пытаетесь убежать…
Дома мы сняли два чемодана и впустили ребенка в комнату.
- Амир, - сказали мы ему честно и откровенно, без уверток, - папа и мама…
- Не уезжайте, - заорал Амир, - Амир любит папу-маму! Амир не один! Не уезжайте!