- Однако же, тайных путей власти ты не знаешь, - продолжал пленный. - И обучить этому тебя некому. Так и останешься слепцом там, где знающие люди видят многое… очень многое. Жаль будет, если так и проживешь простым воином, хотя по уму и талантам мог бы подняться высоко, ты даже и не представляешь, как высоко!
"Сэр, вас пытаются вульгарно вербануть. Позвольте отдать должное вашей прозорливости - визави ваш отнюдь не прост. Очень даже не прост. Может, подыграть? Глядишь, что-то и раскроется между делом".
Так же молча, Мишка попытался изобразить осторожную заинтересованность: ну, не может подросток не клюнуть на подобные разговоры!
- Ты посмотри, в какой узел все завязалось, сколько князей в нынешние дела втянуты, да еще и ляхи, а там тоже своя борьба. А княгиня-то Туровская из ляшского рода Пястов, а за знатными ляхами замужем две княжны Святополковны. Ты видишь, как все переплелось? Кто тебе подскажет, как себя верно повести, чью сторону принять?
"Ну-ну, все так сложно, просто ужасно. Утопить пацана в избыточной информации, заставить испугаться, искать сведущего в этих делах советника… Дешево покупаешь, шер ами "панталексус". А ну-ка, попробуем обострить…"
Мишка, все так же не издавая ни одного звука, указал подбородком на искалеченную руку пленника и многозначительно приподнял носок сапога.
- Да, можно разговорить пытками, - правильно понял намек "панталексус", - но для этого надо знать, что спрашивать. А ты знаешь? Да и совет, данный вынужденно, очень сильно отличается от совета, данного добром, - кажется, полочанин все больше входил в роль Змия-искусителя. - Ты же не дурак, понимаешь, о чем я говорю. А поначалу-то, наверное, думал, что красного зверя добыл, великий откуп за княгиню с детьми получишь? Думал, думал, любой бы на твоем месте так думал. Но скольким сильным мира сего ты их намерения поломал? Об этом задумался?
Мишка, будто обуреваемый сомнениями, опустил взгляд и пару раз качнулся, переминаясь с одной ноги на другую.
- А ведь от мести властей предержащих защититься легко, если умеючи, - пленный перешел уж вовсе на отеческий тон. - И выгоду немалую поимеешь, и к сильным мира сего приблизишься, и благодеяния их тебя не обойдут. Только знать надо тайные пути власти, слабости властителей, да способы, которыми можно заставить их поступать, как тебе надобно. Непроста наука эта, иной и за всю жизнь ее постигнуть не может, но если есть рядом знающий человек…
Сладко пел "панталексус", прямо-таки сирена из античных мифов! Мишке даже стало слегка обидно, когда вернувшийся с Матвеем и еще одним опричником Дмитрий прервал это сольное выступление.
- На-ка вот, горло пополощи, - Матвей передал Мишке завернутый в тряпицу туесок с какой-то слегка маслянистой, пахнущей медом и травами горячей жидкостью. - И давай-ка я тебе горло укутаю, в тепле его подержать надо… ну и помалкивай, разве что шепотом, да и то не надо бы.
Тут же нарушив предписание лекаря. Мишка прошептал:
- Что там с бабами?
- Да не пустили меня! - досадливым голосом ответил Матвей. - Сами как-то управляются.
Мишке тут же вспомнилось, как после падения матери из саней точно таким же тоном возмущалась Юлька: "И меня выгнала! Говорит - не мое дело, а как я учиться буду, если до больных не допускают?" Мотька вроде бы и боялся, говорил, что не умеет с бабами, а вот поди ж ты, не допустили - и раздосадовался. Истинно лекарское нутро у парня.
- Там в доме трое раненых из этих… - Матвей мотнул головой в строну лежащего на земле "панталексуса", - не жильцы. Один уже отошел, двоим другим недолго осталось. Раны черные, смердят гадостно, сами в жару и без памяти. И… - Матвей поколебался - брошенные они какие-то. Лежат в клетушке малой, и похоже, что за ними никто и не ходил. Ну, разве что девчонка та, которую ты у стены тискал. Да много ли она могла? Так только - напиться подать да пожалеть. И из тех, что мы побили, троих сразу насмерть, еще один совсем плох - я думал, ему только лопатку болтом раздробило, а он вдруг кровью харкать начал. Видать, глубже достало. Второй, которому ты, Минь, локоть разворотил, вроде бы ничего - может и руку отнимать не придется, ну и этот, - Матвей указал на "панталексуса", - ему бровь болтом начисто смахнуло и жилу за запястье порвало, ладонь, как тряпочная болтается…
- Стой! - прервал Матвея Дмитрий. - Так у него кость не сломана? А зачем палка примотана тогда?
- Так затем и примотана, чтобы ладонь не болталась и рана не открылась. А чего вы с ним делали-то?
"Та-ак… Это, значит, он с потерей сознания ваньку валял? Нет, разорванное сухожилие тоже не подарок, но не сравнить же с раздробленной костью".
Мишка глянул на пленного, и тот не отвел взгляд, а полуприкрыл веки, словно соглашаясь с чем-то.
"А ты наглец, "мусью панталексус", уже, надо полагать, решил, что установил со мной "особые отношения"? Видимо, ты из тех, кто, упав в горшок с молоком, плещутся, пока не собьют масло. Ну-ну, будем посмотреть…"
Мишка знаком велел Матвею и опричнику оставаться с пленным, а Дмитрию махнул, чтобы шел с ним туда, где лежали еще двое раненых. По крайней мере, с одним из них, судя по словам Матвея, можно было разговаривать. Сзади донесся командный голос старшины Младшей стражи:
- Матвей меняет повязку, а ты охраняй. Стоять не ближе трех шагов, самострел держать наготове. Если что, стрелять сразу, не раздумывая. Лучше по ногам, но не выйдет по ногам - бей, куда получится. А ты смотри: два болта уже словил, задуришь - словишь третий.
Раненый оказался один - видимо, второй уже отмучался, и его отволокли к убитым. Молодой, лет двадцати, парень сидел, мерно раскачиваясь из стороны в сторону и прижимая к животу перевязанный локоть: рана сильно болела.
- Как звать? - не дожидаясь мишкиной подсказки, рявкнул Дмитрий.
- Селиван.
- Как смел княгиню с детьми обидеть, тать?
Селиван глянул на Дмитрия, как на безнадежного идиота и коротко процедил:
- Приказ.
Мишка придержал рукой своего старшину, явно собиравшегося вразумить пленного добротной затрещиной, и прошептал:
- Почему не повезли, куда уговорено?
- Почему не доставили княгиню, куда следовало, а потащили в другое место? - грозно вопросил Дмитрий.
- Боярин так велел.
- Какой боярин? - Дмитрий снова не стал ждать мишкиного вопроса.
- Боярин Никодим.
"Ага, значит, не просто дружинник, а все-таки боярин. Ну, нетрудно и догадаться".
- А зачем это ему? - прошептал Мишка. Дмитрий повторил вопрос.
- Так кто ж его знает? - Селиван поморщился то ли от боли в руке, то ли от странности вопроса. - У него вечно все не как у людей.
- И что? Никак вам это не объяснил?
- Сказал: "Так надо". И все.
- А ляхи?
- А в морду! - с неожиданным ожесточением ответил пленный. - И ногами еще попинали.
- Ну, а дальше что было?
- Дальше прятались… детишки заболели… потом нас боярин Васята нашел…
- Ну-ка, ну-ка… - Мишка на секунду даже забыл про горло, но оно тут же напомнило о себе саднящей болью. - Вы Васяту искали, или он вас нашел?
- Мы прятались. Он нашел. Ругался с Никодимом… вроде бы, я не слышал.
- Из-за чего?
- Не знаю, но у Левши же все вечно навыворот…
- У кого?
- У боярина Никодима прозвание "Левша". Он же все не так, как другие делает. Не только руками, у него еще и голова не так, как у всех людей думает.
"Левша!!! Не хотел называть своего прозвища! У него же левая рука здоровая!".
Мишка сорвался с места и кинулся к зарослям ивняка, в которых оставил Матвея с пленным и опричником Янькой.
- За мной! - раздался за спиной голос Дмитрия.
И бежать-то было всего ничего - меньше полусотни шагов или около того, но этот путь показался Мишке таким длинным… Ветка хлестнула по лицу, Мишка не обратил внимания, потому что уже видел: Матвей сидит на земле, закрывая лицо руками, и из-под ладоней сочится кровь.
"Слава богу, живой!"
Рядом, скрючившись в "эмбриональной позе" неподвижно застыл на земле опричник Янька.
"Господи, еще один…".
Не останавливаясь - все потом - Мишка ломанулся сквозь ивняк дальше. Споткнулся, упал, заметил, что кто-то его обогнал, вскочил и попер, раздвигая ветки склоненной головой в шлеме. Когда выскочил на берег, только и успел заметить, как скрывается в камышах спина Никодима Левши. Тут же щелкнуло несколько самострелов (кажется не попали) и во все стороны полетели брызги от ног отроков, с разбега влетающих в воду. Затрещали камыши…
Сам Мишка с трудом, но удержался на берегу - проблема с горлом никак не облегчилась бы еще и от купания в сентябрьской водичке. Да и самострел… только сейчас вспомнил, что выпустил оружие из руки, когда оно зацепилось за что-то в ивняке.
"Ничего, ребята шустрые, догонят… да и куда он в реке денется-то с покалеченной рукой? Мотька! Янька!".
Мишка торопливо повернул назад. По дороге сбился с направления и вышел к ребятам вовсе не с той стороны, с какой ожидал. Матвей все так же сидел на земле и ощупывал пальцами расквашенный, прямо на глазах синеющий, нос. Кровь на его лице мешалась со слезами.
"Да-а, силен Левша, как он левую руку-то высвободил? Так, а с Янькой что?".
Опричник, свернувшись клубочком, лежал на правом боку, рядом валялся разряженный самострел, а в двух шагах из земли торчал хвостовик болта.
"По ногам стрелял, да не попал… Так… дышит, пульс есть, крови… крови нигде не видно. И что это может быть? Да понятно что - ногой в промежность получил. Ну, боярин Левша, если живым попадешься, я тебя специально на пять минут наедине с Янькой оставлю… когда оклемается, конечно".
В ивняк с шумом и треском со стороны дома вломился еще кто-то. Мишка поднял взгляд - Артемий с двумя отроками.
"А кто у дома командовать остался? Бардак…"
Говорить, впрочем, ничего не пришлось - Артемию оказалось вполне достаточно зверского выражения лица сотника, беззвучно, но явно ругательно, шевелящихся губ и вытянутой в сторону дома руки. Ни слова ни говоря, поручик развернулся и дернул назад, на ходу осаживая еще кого-то из подчиненных:
- Куда претесь? Назад! Там и без вас управятся!
Двое отроков, прибежавших с Артемием, растерянно топтались на месте, поглядывая то на Мишку, то на пострадавших. Жестами (в очередной раз спасибо Немому) Мишка объяснил им, что требуется, и ребята дружно подхватив Яньку, поволокли его к воде, в таком деле холодненькое приложить к поврежденному месту - самое то.
- Гы-ы… - гнусаво подал голос Матвей.
Мишка схватил его за волосы (шляется без шлема, раздолбай) и притянул к себе.
- Думаешь, пожалею? А вот те хрен на блюде! Еще и добавлю! Кхе…кхе… Вернемся, каждый день будешь заниматься с Демьяном рукопашкой и ножевым боем! А будешь… кхе… будешь отлынивать, Юльку напущу!
- Гы-ы…
- Козлодуй драный… кхе… раздолбай! - ругаться шепотом было ужасно неудобно. - Ты не только себя, ты и раненого… кхе-кхе… защитить…
Мишка с чувством пнул Мотьку сапогом по заднице, постаравшись, правда, чтобы тому не попало железной подковкой на носке сапога.
- У-у! Гыыв… - лекарь попытался оттолкнуть Мишку, но тот и сам не собирался продолжать телесное наказание.
- Вот и лечи себя сам! Других лекарей нету… кхе-кхе… Туды тебя в дедушку Рентгена и аппарат его, эскулап хренов!
До дома Мишка дойти не успел, из леса вылетел рысью отрок, посланный выяснить, как дела у отряда, пустившегося по берегу преследовать ладью полочан, и еще с седла заорал:
- Господин сотник, дозволь обратитьтся… Егора убили!!!
- Что-то? - и откуда голос взялся? - Как убили?
- Стрелой! Они в ладьях… ну, которые там две были, днища хотели прорубить… Наши налетели… они - бежать, а с ладьи стрелами… Наших много побили… и десятника Егора…
- Сам видел?
- Ага… лежит вместе с конем, а из головы стрела торчит.
- А Роська… кхе-кхе… поручик Василий?
- Живой… командовал что-то… А мне же велено поглядеть и назад… вот я и… это самое…
"Все, блин… один остался. Вот теперь по-настоящему один. Что ж делать-то? Спокойно, сэр Майкл! А ну, без паники! Да, совет опытного мужика - великое дело, но вам-то тоже не четырнадцать лет! Не стоять столбом! На вас все смотрят, все слышали, что Егор убит. Артемию подать знак, чтобы продолжал распоряжаться, самому отойти и присесть на завалинку… Да, голову опустите, чтобы вашей растерянной морды никто не видел. Вот так: поза "Чапай думает, никому не мешать!"
Мишка оперся локтями на раздвинутые колени, ссутулился и… все! Окружающий мир начал куда-то пропадать, уходить за пределы восприятия. Краем сознания еще отметился голос кого-то из отроков: "Господин сотник…" и окрик Артемия: "Не трожь его…", а потом пришло знакомое еще ОТТУДА противоестественное сочетание пустоты и тяжести, и заслонило собой все. Знакомое, повторявшееся не единожды состояние, поначалу вовсе и не связанное с чьей-то смертью…
* * *
Впервые это чувство тяжкой пустоты пришло еще в детстве, в начале шестидесятых годов, на фоне чужого счастья и радостных хлопот: ленинградцы массово переезжали из бараков, чердаков и подвалов в "хрущобы", тогда представлявшиеся новоселам очень даже приличным жильем. Почти каждый выходной день возле длиннющего дома барачного типа, в котором жил Мишка Ратников, появлялись грузовики, в кузова которых перетаскивали небогатую мебель и прочий домашний скарб, сажали детишек и старух (почему-то почти обязательно с фикусами или кошками на коленях) и… на одну знакомую с детства соседскую семью становилось меньше.
Вот так, однажды МАЗ, воняющий дизельным выхлопом, увез и девочку, с которой у Мишки Ратникова… ну что там могло быть в двенадцать-то лет? Однако было, и на том месте, которое эта девочка занимала в… (в душе? в подсознании? в мироощущении?), образовалась пустота. И пустота эта оказалась, вопреки всем законам физики, очень тяжелой - так и гнула к земле. А еще у этой пустоты, возможно, тоже вопреки каким-то законам, был свой смысл, выражавшийся в понимании: "Уже никогда…"
Потом это чувство забылось - психика подростка пластична, а через пять лет снова возникло по, в общем-то обыкновенному, но в семнадцать лет трагическому поводу, когда не прошедший по конкурсу в ВУЗ Мишка Ратников смотрел первого сентября на студентов и школьников. Впервые за десять лет он оказался вне этого потока, стремящегося в классы и аудитории. И снова пришло ощущение "Уже никогда…"
Не то чтобы он так уж любил школу, вернее четыре разные школы, в которых пришлось поучиться за десять лет - слова песни "Школьные годы чудесные…" вызывали у Михаила Ратникова скорее саркастическую, чем ностальгическую улыбку. Однако в тот день он понял, что привычный и понятный образ жизни закончился для него навсегда, а что дальше?..
Какими мелкими, смешными, детскими показались ему эти переживания спустя всего два года! Тогда, хрипя издерганными легкими, на подгибающихся ногах, с пальцами, которые непонятно какими силами еще удерживали рукоятки носилок, он тащил по горному склону солдатика, получившего две пули в живот. Тащил, хотя твердо знал, что живым не донесут - Карпаты хоть и невысокие, а все равно горы, и вертолет может сесть далеко не везде. Там-то он и ощутил по-настоящему многотонную тяжесть пустоты, образующейся на месте ушедшего человека, тогда-то и оформилось в четкие, словно высеченные на граните слова, ощущение "Уже никогда…"
За полвека жизни ТАМ Михаилу Ратникову еще не раз пришлось пережить подобное. Всякое было… Смерти родственников и просто близких людей, ликование дерьмократов при спуске знамени, которому он присягал, проигрыш четвертой избирательной кампании после выигрыша трех предыдущих, камера в "Крестах" вместо защиты диссертации…
Не то чтобы привык - привыкнуть к такому невозможно, но научился переносить с минимальными потерями и минимальными же внешними проявлениями. Однако однажды выяснилось, что это еще не все. К словам "Уже никогда…" добавилась еще одна фраза. Если подумать, то пострашнее первой.
Так уж переплелись факты биографии с особенностями характера Михаила Ратникова, что он лет с четырнадцати-пятнадцати мечтал пожить один. Чтобы рядом не присутствовал никто, чтобы не только не выполнять чьих-то просьб или требований, не согласовывать свои действия и режим с существованием пусть сколь угодно близких, даже любимых людей, но и напрочь отгородиться от окружающего мира небольшим, но исключительно личным пространством. Вот такой "таракан" в голове, порожденный невозможностью побыть одному, когда это необходимо. Это не стало навязчивой идеей или просто горячим желанием, но время от времени посещала мысль: "А хорошо было бы… что хочешь, то и делаешь, и никто не видит, и ничего не скажет, или не подумает, или не спросит, и никому не надо ничего объяснять, и все такое прочее…"
Сбылось… Стал жить один. Справил девять дней со смерти жены, проводил гостей, начал убирать со стола… Прямо так - со стопкой грязных тарелок в руках - сел на подвернувшийся стул, и вместе со знакомыми словами "Уже никогда…" пришло: "Не смей больше мечтать - мечты сбываются!" Сказать, что захотелось по-волчьи завыть на луну - ничего не сказать. Кто сам не испытал - объяснять бесполезно. Но выводы сделал.
Не мечтал больше никогда и ни о чем (да и какие, к черту, мечты, когда под полтинник подкатывает?) - только рассчитывал и планировал. Помогло, прямо скажем, слабо: сначала, во исполнение чьих-то чужих планов, загремел за решетку, а потом, опять же по чужим расчетам, в двенадцатый век.
"Новое молодое, здоровое тело, впереди целая жизнь, и не надо вздыхать: "Если бы молодость знала, если бы старость могла…", потому, что знаешь и можешь! Разве это не сбывшаяся мечта? Но ведь не мечтал и не просил!
* * *