Бить будет Катберт; Сердце обалдуя; Лорд Эмсворт и другие - Пелам Вудхаус 3 стр.


– Странно. Я думал, штука в том, чтоб стать самым английским из всех молодых английских писателей.

– Вздор! Кому нужны английские писатели в Англии? Здесь непременно надо быть русским или испанским. На мистера Дивайна снизошел великий русский дух.

– Из того, что я слышал об этих русских, не хотел бы я, чтоб на меня такое снизошло.

– Не бойтесь, вам не грозит, – фыркнула Аделина.

– Ах так? Позвольте заметить, что вы меня сильно недооцениваете.

– Вполне возможно.

– Вы думаете, я духовно неразвит? – обиженно проговорил Катберт. – Так знайте, завтра же я присоединяюсь к вашему литературному обществу.

Выпалив эти слова, он обозвал себя олухом и чуть было не добавил пинка под зад, но смягчился, увидев обрадованное лицо Аделины, и по дороге домой даже решил, что в обществе ему понравится. Только холодным хмурым утром он понял, во что ввязался.

Не знаю, доводилось ли вам бывать в деревенских литературных обществах, но смею вас заверить, что под бдительным оком миссис Уиллоби Сметерст произрастало нечто особенное. Сил моих не хватит передать, что выпало на долю Джей Катберта Бэнкса в последовавшие недели, но даже если бы я мог, не думаю, что стоило бы это делать. Оно конечно, трагедия, как говаривал Аристотель, должна вызывать сострадание и страх – но всему же есть предел. В античных театрах существовало незыблемое правило: кровь не должна проливаться на сцене – и я последую мудрому совету древних. Достаточно сказать, что моему герою пришлось несладко. После одиннадцати дискуссий и четырнадцати лекций о свободном стихосложении во Франции, об эссеистах XVII века в Англии, о неоскандинавском течении в Португалии и еще о многом другом он так ослабел, что в те редкие мгновения, когда удавалось взять в руки клюшку, мяч без полного размаха не пролетал и двадцати ярдов.

Но не только гнетущая атмосфера лекций и дебатов высасывала из него жизненные силы: стократ мучительнее было видеть, с каким обожанием относилась Аделина к Рэймонду Парслоу Дивайну. Этот господин явно оставил неизгладимый след в ее девичьем сознании. Когда он говорил, она подавалась вперед и слушала, открыв рот. Когда он не говорил – что случалось гораздо реже, – она отклонялась назад и молча созерцала его. А если ему доводилось сесть рядом с ней, она поворачивалась и пожирала его глазами. Катберту хватило бы мимолетного взгляда на мистера Дивайна, но Аделина не уставала им любоваться. Она смотрела на него с жадностью маленькой девочки перед полным блюдцем мороженого. И все это на глазах у Катберта, которому приходилось постоянно быть начеку, чтобы вовремя нырнуть и затеряться в толпе, если вдруг кто-нибудь захочет узнать его мнение о суровом реализме Владимира Брусилова. Стоит ли удивляться, что юноша потерял сон и долгими ночами беспокойно ворочался в постели, хватаясь за одеяло, и что портному пришлось на три дюйма подтянуть внезапно повисшие на нем жилеты?

Упомянутый мной Владимир Брусилов был знаменитым русским писателем, чьи книги – вероятно, потому, что автор разъезжал в турне по Англии, – достигли вершины популярности. Литературное общество Зеленых Холмов неделями разбирало его произведения, и Катберт уже всерьез намеревался выбросить белый флаг. Владимиру особенно хорошо давались мрачные зарисовки беспросветной тоски, где до триста восьмидесятой страницы ничего не происходило, а потом русский мужик решал наложить на себя руки. Неслабая нагрузка для человека, чьим самым серьезным чтением до сей поры была вардоновская монография о прямых ударах, и терпение, с которым Катберт переносил эти романы, лишний раз говорит о чудесах любви. Но напряжение было ужасным, и, думаю, юноша сдался бы, не заглядывай он в газеты, где писали, какая безжалостная резня разворачивается в России. Катберт был в душе оптимистом и потому решил, что с той скоростью, с какой население этой странной страны убивает друг друга, запасы русских писателей должны в конце концов иссякнуть.

Как-то утром, бредя вниз по дорожке во время короткой прогулки – единственного упражнения, на которое он еще был способен, – Катберт увидел Аделину. Боль пронзила его тело, когда в ее спутнике он признал Рэймонда Парслоу Дивайна.

– Доброе утро, мистер Бэнкс, – сказала Аделина.

– Доброе утро, – глухо ответил Катберт.

– Слышали новость о Владимире Брусилове?

– Умер? – с надеждой спросил Катберт.

– Умер? Что за вздор! С чего бы ему умирать? Нет, вчера после брусиловской лекции в Квинс-холле тетя встретилась с его менеджером, и тот пообещал, что в следующую среду мистер Брусилов будет на нашем приеме.

– А, вот оно что, – вяло сказал Катберт.

– Не знаю, как ей это удалось. Думаю, она упомянула, что там будет мистер Дивайн.

– Но говорили ведь, что он и так приезжает, – попытался возразить Катберт.

– Я буду очень рад, – заявил Рэймонд Дивайн, – возможности увидеть Брусилова.

– Наверняка Брусилов так же рад возможности увидеть вас, – подхватила Аделина.

– Возможно, – согласился мистер Дивайн. – Возможно. Искушенные критики считают, что мои работы сродни творениям русских мастеров.

– У вас такие глубокие персонажи.

– Да, да.

– И атмосфера…

– Весьма.

Исполненный душевными муками, Катберт собрался покинуть воркующих голубков. Мир для него почернел, птицы перестали чирикать. Русский мужик с триста восьмидесятой страницы – и тот нашел бы больше радости в жизни.

– Вы ведь придете, мистер Бэнкс? – спросила Аделина, когда он повернулся.

– А? Да, хорошо, – сказал Катберт.

В следующую среду Катберт вошел в гостиную миссис Сметерст и занял свое обычное место в дальнем углу, откуда, слившись со стенами, можно было в свое удовольствие смотреть на Аделину. Его взору предстал великий русский мыслитель, окруженный толпой поклонниц. Рэймонд Парслоу Дивайн еще не появлялся.

Вид у мыслителя был необычный. Владимир Брусилов – несомненно из лучших побуждений – позволил своему лицу полностью скрыться за колючей растительностью, но из-под нее проглядывали глаза испуганной кошки, которую на незнакомом дворе прижала к забору ватага мальчишек. Писатель выглядел брошенным и обреченным, и причину тому Катберт приписал страшным известиям с родины.

Но Катберт ошибался. В последнее время новости из России были для Владимира Брусилова особенно радостными. Трое из его главных кредиторов пали от рук пролетариата, а богач, которому он вот уж пять лет как был должен за самовар и пару галош, сбежал из страны и больше не давал о себе знать. Нет, не дурные вести из дома тяготили Владимира. Беда была в том, что из посещенных им по приезде в Англию деревенских литературных обществ это было по счету восемьдесят первым, и писателя от них уже с души воротило. Когда ему предложили отправиться в литературное турне, он не глядя подписал все бумаги: в пересчете на рубли предложенный гонорар казался очень привлекательным. Но сейчас, вглядываясь сквозь космы в лица сгрудившихся вокруг него дам и зная, что чуть ли не каждая держит при себе собственные рукописи и ждет, когда можно будет выхватить их и приступить к чтению, он мечтал вновь оказаться в своем тихом доме в Нижнем Новгороде, где хуже чем шальная бомба в утреннем омлете случиться ничего не может.

Его раздумья прервал вид приближающейся хозяйки, которая держала под руку худосочного юношу в роговых очках. Выглядела миссис Сметерст так, словно вела на ринг соискателя чемпионского титула.

– Пожалуйста, мистер Брусилов, – сказала она. – Я с огромным удовольствием хочу представить вам Рэймонда Парслоу Дивайна, нашего талантливого молодого писателя, с чьими работами вы наверняка знакомы.

Достопочтенный гость с опаской поглядел из-под нависших бровей, но промолчал. Про себя он думал, как похож этот Дивайн на восемьдесят предыдущих молодых деревенских писателей. Рэймонд Парслоу Дивайн учтиво поклонился, в то время как Катберт сверкал глазами из своего угла.

– Критики, – произнес мистер Дивайн, – великодушно сочли, что в моих скромных трудах есть изрядная доля русского духа. Я многим обязан вашей великой стране. Особенно писателю Советскому, он сильно повлиял на мое творчество.

В чаще что-то зашевелилось: это раскрылся писательский рот. Владимир Брусилов не привык много говорить, особенно на иностранном языке, и каждое слово будто извлекалось на свет сложнейшей горнодобывающей машиной. Он смерил мистера Дивайна ледяным взглядом и отпустил три слова:

– Советский нехорошо.

Машина на мгновение замерла, потом заработала вновь и выдала на-гора еще четыре слова:

– Плевать мне от Советский.

Настала тягостная минута. Судьба кумира привлекательна, но уж больно суетна: сегодня тебя любят, а завтра и помнить перестали. До сей поры акции Рэймонда Парслоу Дивайна котировались в интеллектуальных кругах Зеленых Холмов значительно выше номинала, но теперь спрос на них резко упал. Только что Дивайна уважали за влияние Советского, но, выходит, Советский – нехорошо. Советский, прямо скажем, – скверно. Пусть за любовь к Советскому вас не посадят в тюрьму, но ведь есть еще и нравственный закон, а его Рэймонд Дивайн явно преступил. Женщины отодвинулись от него, приподняв юбки. Мужчины обратили на него осуждающий взгляд. Аделина Сметерст вздрогнула и выронила чашку. А Катберт, зажатый в углу, как сардина в банке, впервые за долгое время увидел проблески света.

Несмотря на глубокое потрясение, Рэймонд Парслоу Дивайн попытался восстановить утраченный авторитет.

– Я хотел сказать, что когда-то попал под влияние Советского. Молодому писателю так легко ошибиться. Но я давно уж перерос этот этап. Фальшивый блеск романов Советского больше не ослепляет меня. Теперь я всей душой принадлежу к школе Настикова.

Это возымело эффект. Слушатели понимающе закивали. Ну не посадишь же, в самом деле, мудрую голову на молодые плечи – так стоит ли строго судить давние ошибки тех, кто наконец прозрел?

– Настиков нехорошо, – холодно произнес Владимир Брусилов. Он остановился и прислушался к работавшей в недрах машине.

– Настиков хуже Советский.

Снова пауза.

– Плевать мне от Настиков.

В этот раз сомнений не было. Привилегированные акции Рэймонда Парслоу Дивайна рухнули в бездонную пропасть. Всей честной компании стало ясно, какую змею они пригрели на груди. Тот, чьи слова принимали за правду и кого доверчиво почитали, все это время, оказывается, принадлежал к школе Настикова. Вот и верь после этого людям! Гости миссис Сметерст были воспитанными, поэтому громкого протеста не последовало, но на их лицах читалось отвращение. От Дивайна поспешили отодвинуться дальше. Миссис Сметерст строго поднесла к глазам лорнет. Послышался злой шепот, а в конце комнаты кто-то шумно открыл окно.

Какое-то время Рэймонд Дивайн силился заговорить, потом осознал свое положение, повернулся и проскользнул к выходу. Когда дверь за ним закрылась, гости облегченно вздохнули.

Владимир Брусилов перешел к подведению итогов.

– Все писатели не хорошо, кроме меня. Советский – э! Настиков – у! Плевать мне от них всех! Нигде писатели не хорошо, кроме меня. Вудхаус и Толстой – неплохо. Не хорошо, но и не плохо. Никто не хорошо, кроме меня!

И, вынеся этот вердикт, он схватил кусок пирога, протолкнул его сквозь заросли и начал жевать.

Я покривил бы душой, если б сказал, что воцарилась гробовая тишина. Там, где Владимир Брусилов уплетает пирог, гробовой тишины быть не может. Но разговор, как вы сами понимаете, притих. Никому не хотелось первому открывать рот. Ценители прекрасного испуганно переглядывались. Что до Катберта, то он смотрел на Аделину. Аделина же смотрела в никуда. Бедняжке изрядно досталось. Ее глаза испуганно хлопали, щеки пылали, а грудь часто вздымалась.

Мысли вихрем кружились в голове Аделины. Весело шагая по зеленой тропинке, она едва остановилась на краю бездны. Не стоит отрицать, что Рэймонд Парслоу Дивайн привлекал ее безмерно. Но внезапно кумир, в которого она успела влюбиться, оказался истуканом на глиняных ногах. Уж так устроен свет: поклонники, души не чающие в знаменитости, не колеблясь бросают ее, встретив знаменитость покрупнее. Рассуждать на эту тему можно долго – да жаль терять время. Скажем только, что лик Рэймонда Дивайна померк для Аделины навсегда, и ее единственной четкой мыслью было добраться до своей комнаты, сжечь три подписанные фотографии писателя, а как придет посыльный от бакалейщика – сбагрить ему все дивайновские книги.

Миссис Сметерст тем временем пыталась возродить пир чистого ума, полет души.

– Как вы находите Англию, мистер Брусилов? – спросила она.

Знаменитость замешкалась с ответом, уписывая очередной кусок пирога.

– Неплох, – наконец великодушно ответил он.

– Полагаю, вы успели объехать всю страну.

– Ага, – подтвердил философ.

– И, наверное, встречались с нашими выдающимися соотечественниками.

– Да, да, много джентльменов, Ллойда Джордж – но… – печаль легла на заросшее лицо, а в голосе послышались плаксивые нотки, – но я не встречал самых лучших англичан. Где Арбмичел, где Арривадон? Я их не видел, грустно. А вы?

На лице миссис Сметерст, равно как и ее гостей, отразилось отчаянное усилие. Звезда русской литературы подбросил им два совершенно новых имени, и их невежество вот-вот могло раскрыться. Что подумает о них Владимир Брусилов? Судьба литературного общества Зеленых Холмов висела на волоске. В немом страдании миссис Сметерст обвела комнату взглядом, надеясь на чью-то помощь. Все без толку.

Но вдруг из дальнего угла послышалось тихое покашливание, и гости увидели, что Катберт Бэнкс, до этого со скуки вращавший правую стопу вокруг левой лодыжки, а левую – вокруг правой, выпрямился и приобрел почти разумный вид.

– Э-э-э… – начал Катберт и густо покраснел, когда все уставились на него. – По-моему, он говорит об Эйбе Митчелле и Гарри Вардоне.

– Эйбе Митчелле и Гарри Вардоне? – тупо повторила миссис Сметерст. – Я никогда не…

– Да! Да! Они! Точно! – обрадованно закричал Владимир Брусилов. – Арбмичел и Арривадон. Вы их знаете? А? Э?

– Мне часто доводилось играть с Эйбом Митчеллом, а в паре с Гарри Вардоном мы выиграли прошлогодний Открытый чемпионат.

От вопля русского мыслителя задрожали стекла.

– Открытый чемпионат? Почему, – укоризненно обратился он к миссис Сметерст, – меня не представили этому юноше, который играет в Открытых чемпионатах?

– Ну, понимаете, мистер Брусилов, – замялась миссис Сметерст, – все дело в том, что…

Здесь она остановилась. Да и как ей было объяснить, никого при этом не обидев, что Катберт ей всегда казался не более чем дыркой в сыре.

– Представьте меня, – потребовала знаменитость.

– Да, да, конечно, сейчас. Это мистер…

Она умоляюще посмотрела на Катберта.

– Бэнкс, – поспешил добавить тот.

– Бэнкс?! – вскричал Владимир Брусилов. – Сам Котобут Бэнкс?

– Ваше имя, случайно, не Кот-обут? – слабым голосом спросила миссис Сметерст.

– Ну, вообще-то Катберт.

– Да! Да! Кот-обут!

Буйный новгородец с плеском нырнул в толпу и быстро поплыл к Катберту. Добравшись до него, он замер, восторженно разглядывая его, а потом молнией нагнулся и расцеловал застигнутого врасплох юношу в обе щеки.

– Дорогой вы мой! Я видел, как вы победили в чемпионате Франции. Блеск! Шик! Класс! Так всем и передать! Позвольте мне, всего лишь восемнадцатому в Новгороде, сделать вам низкий поклон.

И он снова расцеловал Катберта. Затем, распихав кучку интеллектуалов, он пододвинул к нему стул и сел.

– Вы великий человек, – заявил он.

– Ну что вы… – скромно ответил Катберт.

– Да! Великий! Самый! Очень! Вы попадали в лунку отовсюду.

– Ну, это пустяки…

Владимир Брусилов пододвинулся ближе.

– Я вам сейчас расскажу смешно. Мы в Нижнем играли как-то в паре против Ленина с Троцким. Мяч в двух дюймах от лунки, бить Троцкому. Но когда он замахнулся, кто-то из толпы попытался застрелить Ленина из револьвера – это у нас народная забава: стрелять в Ленина из револьверов – и от выстрела мяч улетает на пять ярдов от лунки. Настал черед Ленина – но он напуган, сами понимаете – и он тоже мажет. После чего мы забиваем мяч, выигрываем партию и получаем триста девяноста шесть тысяч рублей, или, по-вашему, пятнадцать шиллингов. Вот это была игра! А вот еще одно смешно…

Комната постепенно заполнилась приглушенными голосами: не желая признать, что они так же не вписываются в это воссоединение двух родственных душ, как бродячие кошки в собачью выставку, интеллектуалы Зеленых Холмов пытались чем-нибудь себя развлечь. Время от времени они вздрагивали от раскатов писательского хохота. Может, от радости Брусилова им хоть чуть-чуть было легче.

Что до Аделины – то как мне описать ее чувства? Она была в полной растерянности. На ее глазах камень, отвергнутый строителями, сделался главой угла; темная лошадка на круг обскакала фаворита скачек. Нежность к Катберту Бэнксу заполнила ее сердце. Она поняла, что кругом не права. Катберт, к которому она всегда относилась со снисходительным покровительством, оказался на деле героем, достойным поклонения. Глубокий вздох сотряс воздушную фигуру.

Через полчаса Владимир и Катберт собрались уходить.

– До свидания, миссис Самотрест, – сказал светило. – Спасибо за отменный прием. Я с другом Кот-обутом пойдем сыграем партию. Вы одолжите мне клюшки, друг Кот-обут?

– Какие пожелаете.

– Я обычно играю нибликом. До свидания, миссис Самотрест.

На пути к двери Катберт почувствовал легкое прикосновение руки. Аделина нежно заглядывала ему в глаза.

– Можно и мне с вами? – спросила она.

У Катберта перехватило дыхание.

– Да я, – дрожащим голосом сказал он, – готов всю жизнь прошагать с вами рядом.

Их глаза встретились.

– Думаю, – мягко прошептала она, – это можно устроить.

Как видите, гольф может стать сильнейшим подспорьем в борьбе за существование. Рэймонд Парслоу Дивайн был никудышный игрок. Он тотчас покинул Зеленые Холмы и сейчас сидит небось где-то в Калифорнии и пишет сценарии для тамошних киношников. Аделина теперь миссис Бэнкс, и Катберту стоило немалых усилий отговорить ее от того, чтобы назвать их первенца Эйбом Митчеллом Мэши Бэнксом, ибо она теперь такая же страстная поклонница великой игры, как и ее муж. Все их знакомые говорят, что союз их настолько крепок, настолько…

Старик не договорил. Юноша сорвался с места и стремглав выбежал в дверь. Было слышно, как он громко требует обратно клюшки.

Назад Дальше