- Ну и времена настали, - сказал он. - Ни на что нельзя положиться. Ни стыда ни совести ни у кого не осталось, и ладно бы еще отдельные люди! Но правительства! Пожалуй, покойный Кюль был прав, и я уж подумываю, не проголосовать ли за коммунистов на следующих выборах. Рубль - вот единственные стоящие деньги.
Он ушел в себе и два дня лежал носом в стенку.
- Придется возместить ущерб, - решил Леонс.
VII
Мы стояли на лестничной площадке шестого этажа, у окна, выходящего на улицу Кюжа. Окно было открыто, справа виднелся фонтан Медичи и начало Люксембургского сада.
- Весна! - сказал Леонс.
На подоконнике резвились воробьи: вспархивали, гонялись друг за другом, снова садились и опять взлетали с радостным чириканьем. Леонс засмеялся:
- Во дают пичуги! У них тоже весна!
На старой пыльной лестнице пахло конторой, лежалой бумагой, но парижская весна ухитрилась и сюда внести частичку веселья и света; в окно врывалось небо, а вместе с ним уличный шум и гам. Ветер гнал по небу облака и доносил до нас слабый, несмелый запах деревьев. Мне казалось, что он исходит из далекого прошлого и поднимается на высоту шестого этажа для меня одного. Левой рукой я крепко сжимал в кармане томик, с которым никогда не расставался, - это придавало мне уверенности в себе и заставляло сердце биться не так сильно. Глядя на небесный калейдоскоп из белых и голубых лоскутов, я чувствовал, как горечь в душе понемногу сменяется грустью, и перебирал в уме всю цепочку событий, которая привела меня сюда, на шестой этаж дома по улице Кюжа.
- О чем ты думаешь? - спросил Леонс.
Он стоял, прислонившись спиной к стене, жевал резинку и улыбался.
- Так… ни о чем… Пытаюсь понять.
- Что понять, чудак?
Я неопределенно повел рукой:
- Да все это…
Леонс посмотрел на небо.
- Ну-ну… Только чтобы понять все это, - он повторил мой жест, - надо сначала выучить латынь. Известное дело. Думаешь, почему во Франции все идет наперекосяк, - потому что люди не учат латынь. А потому ничего не могут понять. Вот так-то.
Я засмеялся.
- Да нет, я серьезно говорю, - обиделся Леонс. - Кто владеет латынью, тот добьется всего. Он знает, что и как. Он всюду главный. У него есть все: и атомная бомба, и пенициллин. Во Франции всего-то пара сотен человек осталась знающих латынь. У них вся сила. А остальные работают на них. Известное дело.
Он все жевал свою резинку и глядел на облака. Я высунулся из окна. Внизу у самого тротуара пристроился "ситроен", рядом, привалившись к дверце, стоял Крысенок. Он заметил меня и помахал рукой. В машине, конечно, сидел барон, застывший, расфуфыренный, с гвоздикой в петлице. Я закурил, нервно затянулся и выбросил сигарету в окно.
- Опаздывают, - сказал Леонс.
И тут я услышал сигнал: два длинных гудка, один короткий. Я еще крепче сжал книжный корешок в кармане, выглянул на улицу. Крысенок завел машину. Из выхлопной трубы вырывались клубы дыма. У меня перехватило горло, я посмотрел на Леонса:
- Пошли?
- Не спеши, - сказал он. - Им надо подняться на три этажа, а нам только спуститься на два… Надеюсь, на этот раз не прогадаем.
Я промолчал. Леонс перегнулся через перила. Уже были слышны гулкие шаги по деревянным ступеням.
- Ну, тронулись потихоньку.
Мы осторожно пошли вниз. Я слышал только нарастающий гул, тяжелые, неровные шаги все ближе… Видел коврики у дверей и белые таблички с названиями фирм: "Акционерное общество…", "Аудиторское бюро", "Энергоучет", "Обмен валют". Как и ожидалось, их было трое. Один рылся в кармане - искал ключ. У другого висел на плече зеленый холщовый мешок с буквами "Ф. Р." - "Французская Республика". Третий, помоложе, сразу понял, кто мы, и вздернул ручонки. Этот из полиции, подумал я.
- Вы тоже, да поскорее, - сказал Леонс.
Двое взрослюг моментально задрали руки. Легавый пожирал взглядом наши лица, будто внушая: "Погодите, вы у меня еще попляшете…" - но нас не проймешь, мы бывалые.
- Иди-ка сюда, ты, с мешком.
Инкассатор шагнул вперед. Он держал руки вытянутыми прямо вверх, со сжатыми кулаками. Рукава пиджака сползли, из-под них виднелась старенькая поношенная рубашка - видно, он надевал ее только на работе. На вид - типичный счетовод, у которого все всегда в ажуре. А такое с ним впервой.
- Можешь опустить руки пониже, папаша, - сказал я ему. - А то устанешь. Согни в локтях-то. Вот так..
- Извините, я просто не привык. - Он облизнул губы побелевшим языком. - Будь я вашим отцом…
- Знаю-знаю, - перебил я его и ловко снял мешок у него с плеча.
- Вы за это ответите, сопляки, - прохрипел легавый.
- Повернись-ка, милок.
Он с перекошенной рожей и поднятыми руками повернулся лицом к стенке. Я подошел к нему, отстегнул подтяжки и дернул вниз брюки. Под ними он носил белые трусы до колен. Они дрожали мелкой дрожью. Я сдернул и трусы.
- А ну, красавчик, вылезай из порток.
Он шагнул в сторону, я поднял его штаны. И вдруг третий взрослюга, тот, что до сих пор стоял смирно, с открытым ртом и держа руки вверх, согнулся пополам. Это был старик, из кармана его плохонького плаща торчал пакет с едой. Наверное, какой-нибудь курьер, мелкая сошка.
- Хе-хе-хе! Хе-хе-хе! - заблеял он по-козлиному. Скрючившись, он все же старался не опускать руки.
Беднягу так и разбирало.
- Хе-хе-хе-хе-хе!
Лицо его побагровело, по щекам текли слезы.
- Болван! - прошипел полицейский.
- Хе-хе-хе-хе-хе!
Леонс окинул обоих взглядом знатока:
- Жаль, не возьмешь их с собой, для коллекции.
Мы, пятясь, стали спускаться по ступенькам, и напоследок я еще раз обозрел эту сцену: злобный легавый повернул к нам свой рыбий профиль и старается получше запомнить наши физиономии, а старик корчится с поднятыми руками:
- Хе-хе-хе!
Мы бегом сбежали до первого этажа и вскочили в автомобиль. Крысенок сидел за рулем, барон - рядом с ним на переднем сиденье, прямой как палка, с дурашливой улыбкой, в новом сером котелке и с толстенной сигарой во рту.
- Поехали! - сказал Леонс. - Все о’кей! Автомобиль сделал рывок, и тут же мотор заглох. Снова глухой, прерывистый стрекот стартера - и снова осечка. Тишина… только сердце бухало в висках.
- Ка-ка! - сказал барон.
Я рванулся вон из машины, но все замутилось, поплыло перед глазами, человеческие лица смазались в пятна, а предметы стали казаться живыми. Я зажмурился. "Саша Дарлингтон, помоги мне! Спаси и помоги, Саша Дарлингтон!" Руки и ноги у меня отнялись, я дрожал дрожмя, нахохлился в своем верблюжьем коконе и как дурак прижимал к груди трофейные штаны. Противно сводило живот. Новая попытка завести мотор… Голос Леонса словно донесся издалека:
- Без паники, ребята! Я остаюсь тут, а вы делайте ноги. Бежать не надо, идите спокойно, все в порядке, я тут.
- Вот черт, а как же барон-то? - заикаясь, пролопотал Крысенок. - Он не сможет уйти. А тут я его не оставлю, жалко же, такой хороший…
Но Леонс уже вышел из машины и стоял посреди тротуара, держа руку в кармане. Мотор снова зачихал и заткнулся… Машина стояла прямо напротив подъезда, черным провалом зиял лестничный пролет. А улицу заливало солнце.
- Ка-ка! - капризно повторил барон.
Вдруг в машине что-то вздрогнуло, ритмично заурчало.
- Завелась! - крикнул Крысенок.
Я приоткрыл дверцу, заорал:
- Леонс, поехали!
И в тот же миг увидел легавого - он бежал вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. На нем был непомерно большой плащ курьера, так что руки утопали в рукавах и только револьвер торчал наружу. Увидев Леонса, он остановился так резко, что чуть не упал - левый рукав плаща поднялся и ухватился за перила. Леонс уже нагнулся, чтобы влезть в машину.
- Берегись! - крикнул я.
Из плаща грянул выстрел. Леонс дернулся, распрямился, крутанулся на носках и бросился к подъезду. Еще и еще один выстрел. Леонс, очень медленно, сделал шаг назад, одна рука его так и осталась поднятой, другая шарила за спиной, ища дверцу. Я взвыл, подхватил падающее тело, втащил его внутрь, машина рванула с места, а черный плащ достреливал обойму, хотя выйти на улицу трусливый гад так и не решался. Помню, как болталась дверца, как бежали за нами прохожие, помню изумленную рожу полицейского со свистком во рту и никогда не забуду запрокинутого лица Леонса у себя на коленях, волосы его растрепались, пряди падали прямо на открытые глаза. Потом помню визг тормозов, Крысенок ревел, обхватив руль, и последней моей отчетливой мыслью было, что он расплакался потому, что перетрусил и не выдержали нервы, а не потому, что убили Леонса.
- Все, с меня хватит! - прорыдал он. - Чтоб я еще когда-нибудь! - И снова дал газ.
Крысенок совсем ошалел от страха и гнал лишь бы куда. Вцепился в баранку, сгорбился, втянул голову в плечи и носился по всему городу, то кругами, возвращаясь на те же улицы, то вдруг прямо, не разбирая дороги. Мы орали друг на друга, бешеный крик до сих пор стоит у меня в ушах:
- Не гони! Не гони!
- Отстань!
- Ты едешь к Опере, дурак!
Скрежетали тормоза, Крысенок сворачивал и несся в другую сторону. Папский в своем сером котелке болтался передо мной то взад-вперед, то справа налево; помню, его мотануло лицом в стекло, так что погасла сигара, на каждом повороте он падал на Крысенка, а тот ругался и отталкивал его… Дальше в памяти туман. Кажется, мы еще несколько часов колесили по загородным дорогам, иногда замедляли ход, но никак не решались остановиться. Вот явственно проступающая картинка: один безутешный крысенок прижимает к себе тело другого крысенка, мертвого, а третий спрашивает:
- Что нам теперь с ним делать?
- Не знаю.
- Надо куда-нибудь его сбагрить.
Потом машина остановилась, Крысенок повел барона в кусты. И тут же прибежал обратно:
- Там река! Сбросим его туда.
Он обыскал карманы Леонса и отдал мне все, что нашел: деньги, ключи, картинки с голыми женщинами, Килиманджаро…
- Больше ничего?
- Ничего.
- Постой, я посмотрю, нет ли кого на берегу. Крысенок надолго пропал вместе с бароном, потом наконец вернулся и озабоченно сказал:
- Нет, тут нельзя. На берегу полно рыболовов с удочками. Поехали дальше.
Сумерки, машина трясется по ухабистой дороге среди полей.
- Плащ! - шепчет один крысенок. - Старый плащ!
- Ты чего?! - пугается другой. - Не плачь, что толку. Не он первый, не он последний…
Помню еще: два крысенка сталкивают тело третьего в Марну, кто-то из них пугливо спрашивает:
- Думаешь, нас никто не видел?
Следующая картинка: машина стоит, а оба крысенка деловито роются в ней, светя себе зажигалками.
- Доллары! - восторженно шепчет один. - Ну, теперь мы богачи!
И снова тряска на ухабах, несчастный крысенок, с мокрым носом, забился в угол. Другой, нараспев:
- Все, я завязал! Баста! Нынче же ночью сваливаю в Марсель. А оттуда - в Алжир, и барона с собой прихвачу, клянусь! У меня как раз есть вдовая тетка. Поселю молодчика у нее, пускай трезвеет. Представляю, какая у него будет рожа, когда он очухается и обнаружит, что вместо Рима попал в мусульманскую хибару и стал папашей четырех крысят. Такая, брат, судьба! Мектуб!
А справа от водителя у меня перед глазами болтается прямой как палка Папский, громоздкий, ни на что не годный талисман.
VIII
Еле волоча ноги, я поднялся по лестнице нашего дома на улице Принцессы и открыл дверь ключом. Меня шатало, липкая, холодная одежда висела как чужая кожа. Страшно болели глаза, будто кто-то вдавливал их в орбиты, все плыло, временами кружилась голова. Я пытался держаться, мне не хотелось разболеться, как в прошлый раз. Я встряхнулся, еще ниже надвинул шляпу на лоб, стиснул зубами сигарету и пошел в гостиную, где горел свет. Там, скрючившись на козетке в стиле Людовика XV, дрых с раскрытым ртом Рапсодия, он лежал в пальто, руки засунул в рукава и только снял туфли, чтобы не пачкать шелковую обивку; а развалившийся в кресле итальянец с голым пузом аккомпанировал его храпу частым тонким посвистыванием. Его усики домиком были похожи на примостившуюся под носом бабочку. Похоже, они неплохо выпили и закусили, у тенора на груди осталась салфетка, в руке - зубочистка. Накрыто на двоих: серебряные тарелки, хрустальные рюмки - парочка дармоедов устроила тут дружескую пирушку. Скрип половиц под моими ногами разбудил Рапсодию, он поднял голову, осоловело посмотрел по сторонам, рыгнул, окончательно проснулся и вскочил, ловко попав ногами в туфли.
- А где наш друг? - спросил он. - Где наш великий человек? У меня для него хорошая новость. На этот раз уж точно…
Но тут мы встретились глазами, и с губ его сползла кривая улыбка, корабль дал течь, крушение, панический ужас исказил лицо, однако по инерции, как патефон, у которого не сразу кончился завод, он договорил:
- Я… я нашел лекарство… от туберкулеза… Сдавленный голос заглох до шепота, челюсть отвисла, и он застыл, не разнимая рук, засунутых, как в муфту, в рукава потертого пальто. Итальянец тоже был уже на ногах.
- Полиция? - воскликнул он. - Тсс!
На цыпочках, как балерина, он вмиг добежал до двери и обернулся:
- Я смываюсь! Смываюсь, синьоры!
Отвесив мне театральный поклон, он уже почти вышел, как вдруг походя за что-то зацепился глазом, подскочил к стенке и снял какую-то картину.
- Вот этот примитивчик… Вы позволите?
Он снова поклонился и вышел из гостиной с картиной под мышкой. Рапсодия, звеня ворованным столовым серебром в карманах, большими шагами последовал за ним. Звон переместился в коридор, в столовую, в спальню, потом Рапсодия снова показался со здоровенным узлом на спине, на лице его читалось смятение - желание прихватить еще добра боролось с желанием поскорее бежать. Наконец хлопнула дверь, и я остался один. Вдруг я заметил, что крепко сжимаю что-то в руке - брюки! Я тупо посмотрел на них и бросил на пол. Липкая влажная одежда противно трется о кожу, кровь стучит в ушах - сейчас мне опять станет плохо… "Помните, молодой человек, что у вас несколько… кхм… болезненная возбудимость". Я прошел в спальню, разделся и лег, но лихорадка не давала мне лежать спокойно, я встал и принялся, шаркая тапками - шлеп-шлеп, - бесцельно бродить по комнатам… Нашел доллары - Крысенок всучил мне мою долю, попытался их пересчитать, но все время сбивался со счета, зеленые бумажки плыли перед глазами, я разложил их в столовой на столе и оставил лежать - на виду, перед пустыми стульями, а сам снова побрел по квартире. Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп… Вдруг зазвонил телефон, я поплелся в коридор и снял трубку.
- Не кладите трубку, с вами будут говорить из Бур-ла-Ромена…
Я подождал и скоро услышал на другом конце провода гнусавый голос:
- Это вы, юноша? А я… я… в провинции. Звоню вам, чтобы узнать, могу ли я вернуться.
- Можете, - сказал я.
- Вы уверены? Все… э-э… прошло хорошо?
- Да, - сказал я. - Все отлично. Только Леонса убили.
Послышался глухой вскрик, и после паузы гнусавый голос пробормотал:
- Так, может, лучше мне остаться здесь?
Я положил трубку. Минут через десять телефон опять зазвенел, я не ответил, но старик упрямо названивал, я будто увидел, как он там стоит, взъерошенный, с трясущимися усами, затравленно озираясь, и сдался.
- Вы правда думаете, что я могу вернуться, юноша? Думаете, не опасно? Чую я, паленым пахнет, ох, чую!
- Можете возвращаться в свою нору. Вам ничего не грозит.
- Погодите-погодите, не сердитесь. У меня есть причины соблюдать крайнюю осторожность… вы не знаете. Давайте остановимся на среднем варианте: я снимаю комнатенку в "Отель-де-Пренс", это на площади Контрэскарп. Живу там иногда под именем месье Андре. Приходите туда. Я буду вас ждать. Алло! Алло! Не разъединяйте!
Но я повесил трубку и опять пошел бродить из комнаты в комнату… ходил и ходил, бесконечно, бессмысленно, лишь бы не думать, лишь бы выдержать, лишь бы не сорваться… Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп… Внезапно мне пришло в голову, что я стал похож на Вандерпута, у меня и походка, наверно, уже такая же, и сутулюсь я так же, и глаза так же бегают. Я заглянул в зеркало: землистого цвета физиономия, глаза красные, припухшие, мешков под ними только не хватает да еще глубоких складок от носа до рта, круглого брюшка и жестар-фелюша. Ничего, подумал я, это вопрос времени. Меня знобило, тяжелые удары сердца отдавались дрожью. Я зашел в комнату Вандерпута и накинул на плечи один из его старых пиджаков, оглядел приколотые на стенах открытки, развешанные повсюду одежки, свисающие пустые рукава, зияющие шляпы, кучу барахла на столе: пружинки, ленточки, брючные пуговки, ржавые, погнутые, переломанные ключи, выпотрошенные будильники, беззубые расчески - весь этот хлам терпеливо ждал… Прочь, прочь отсюда, и опять шлеп-шлеп по комнатам, тело ломило, вокруг все шевелилось, качалось, гримасничало, насмехалось, показывало на меня пальцем. "Вандерпут! Вандерпут!" - скрипели половицы. Нет, нет, все не так, я еще молод, мне всего семнадцать лет, еще ничего не потеряно, я сверну с этой дорожки… Я снова посмотрелся в зеркало: о ужас! Унылые обвислые усы, жилетка с оттопыренными ушками, клетчатый плед на плечах. Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп шаркали тапочки. Сгорбленная спина, ускользающий взгляд, трясутся руки, я полвека прожил в одиночестве и превратился в старую рухлядь со скрипучими пружинами. В лицо мне пристально смотрит молодой парень, молодость безжалостна, я поднимаю палец и говорю ему:
- Одиночество, юноша, одиночество… Не дай вам бог!
Голос гнусавый, плаксивый, сердце закоченело, мышцы ссохлись, поэтому движения такие дерганые, и мне же первому это противно. А парень по-прежнему не сводит с меня глаз, замечает все до мелочей, разглядывает мою одежду, следит за каждым жестом, и наконец, не выдержав, я ему кричу:
- Эй, вы, не смейте так на меня смотреть! Не выношу, когда на меня пялятся!
Но быстро беру себя в руки - не стоит так волноваться, в моем возрасте это очень вредно - и с притворным добродушием говорю:
- Знаю, знаю. Вид у меня потешный. Но я не всегда был таким. Хотите, покажу фотографии.