- Тогда давай провернем большое дело. Не сейчас, конечно. Мы еще мелковаты, внешность не та. Никто таких не испугается. Но через годик, глядишь, повзрослеем. Не на всю же жизнь шестнадцать лет.
- Блеск! Просто блеск! - отозвался я.
XI
Однако когда тебе пятнадцать, так сразу не повзрослеешь. Сколько бы я ни покупал длинных, до колена, пиджаков, сколько бы ни укутывал свой гладкий подбородок в яркие шарфы, как бы старательно ни строил, зажав в зубах сигарету, мужественную гримасу и ни скрывал для верности лицо дымовой завесой, но обмануть никого не мог. И только в темном кинозале чувствовал себя свободно. Усевшись в полумраке, я облегченно вздыхал, забывал про самого себя и, впившись взглядом в экран, зачарованно следил за приключениями настоящих мужчин. Почти каждый вечер Жозетта таскала меня куда-нибудь на танцы. Она обожала танцевать и заставляла меня служить ей партнером. Умирая от робости, я отважно выходил вместе с ней на площадку и пускался в пляс, вращаясь то на месте, то вокруг Жозетты, все быстрее и быстрее, наконец входил в раж и, даже когда музыка умолкала, продолжал кружиться, как собака за своим хвостом; мы танцевали джиттербаг, и самое главное для меня было не останавливаться, не видеть лиц вокруг… еще подскок, еще вираж, я путался в брюках клеш, судорожно хватался за большущий галстук-бабочку, который душил меня и упрямо съезжал набок, в голове мутилось от дыма и бесконечных пируэтов, если же я на миг приходил в себя, то не мог понять, что я тут делаю, почему кручусь волчком посреди площадки и зачем все это нужно. Стоило, однако, появиться кавалеру половчее, как Жозетта тут же бросала меня и принималась отплясывать с ним, я же плелся куда-нибудь в угол - опять разоблаченный и забракованный, я и тут оказывался не на высоте, - сидел, мрачно напиваясь джином, от которого меня тошнило, и то и дело поправляя трясущейся рукой проклятую бабочку. Немая, раболепная любовь, с которой я повсюду следовал за Жозеттой, внушала ей только веселое любопытство и легкое сочувствие. Накладные плечи, замашки крутого парня, привычка по-мужски молчать, скупо роняя в нужную минуту "йеп", - все шло насмарку, стоило ей только появиться: меня выдавал преданный собачий взгляд. У нее было неважно со здоровьем. Она часто простужалась, все время кашляла. Но курила сигарету за сигаретой, а закашлявшись, объясняла, что у нее просто "неладно с горлом" с тех пор, как она надорвала голос, подражая Лорен Бэколл. Словом, пустяки. Однако, глядя на нее, я почему-то испытывал жалость и желание защитить, заслонить ее - тогда я еще не понимал, что эта нежность больше делала меня похожим на мужчину, чем вся нелепая напускная мужественность. Да и выразить это чувство в словах, как подобает мужчине, я не мог. Не помогали и киногерои: я не знал, как перевести honey, sugar или sweetheart, - по-французски все это звучало совершенно идиотски, пошло, теряло вкус. Но не называть же мне Жозетту "милочкой", как какую-нибудь шлюху. Странно, думал я, французский язык вроде бы не так уж плох, скорее даже очень ничего, а любовных слов в нем не хватает. Иногда это тихое обожание злило Жозетту.
- Слушай, Лаки, - говорила она, - я не люблю немое кино. Люблю, когда поют. Ты что, не можешь сказать: я тебя люблю?
- Я тебя люблю, - гундосил я, не выпуская сигареты изо рта. - Теперь довольна?
Жозетта с жалостью смотрела на меня и не отставала:
- И это все? А дальше? Ты все сказал?
- Я тебя люблю, чего еще-то?
- Видали деревенщину? Это и все, что ты можешь из себя выдоить?
Я вдруг припомнил, как хозяйка фермы в Везьере ругала свою корову Фернанду, которая давала мало молока. И до чего же мне стало обидно! Я напустил целое облако дыма, чтобы скрыть выражение лица, но это все равно было заметно.
- Ну, старик, ты же не виноват, - сказала Жозетта. - Просто у тебя в нутре ничего нету.
- Как это ничего нету? - слабо возмутился я.
- Чувства - это не для тебя, вот и все. У тебя нет такой железы.
- Чего-чего у меня нет?
- Железы. Которая выделяет гормоны чувств. У Хамфри Богарта есть такая железа, у Кэри Гранта тоже. А у тебя нету. Ты не виноват. Такой уж уродился. Бедняжка!
Она по-матерински погладила меня по головке.
- Подумаешь! - сказал я.
Но на самом деле я похолодел, окаменел от ужаса. Да неужели это правда и у меня не хватает этой самой железы? Не может быть…
- Иногда это лечится, - утешала меня Жозетта. - В Америке есть такие врачи. Тебе пересаживают железу обезьяны, и ты все начинаешь чувствовать.
Как-то вечером я зашел к ней в комнату за киножурналом. Она лежала и пила горячий ром с аспирином "для голоса". Глаза у нее блестели. Рыжая шевелюра распушилась, как будто большая белка сидела на подушке, склонившись над ее щекой.
- Лаки!
- Йеп?
- Я тебе нравлюсь?
- Йеп.
- Посмотри…
Она расстегнула пижаму и показала мне свои белые трепещущие грудки, взяв их в руки, точно двух голубок.
- Красивые?
У меня перехватило горло, я даже "йеп" не смог сказать.
- Как будто хотят улететь… Лаки!
Я все старался, но никак не мог проглотить огромный ком.
- Иди сюда…
Я подошел, сел на ее кровать. Сигарета как-то криво застряла у меня в углу рта, так что слезился глаз. Я смотрел на этих голубок, не смея прикоснуться. Но почему-то мне захотелось защитить их.
- Лаки…
- Йеп?
Жозетта улыбнулась, повернула голову, обрушив всю шевелюру, и шевельнулась в постели. Голубки тоже пошевелились. Она грустно вздохнула. Они тоже.
- Да ничего. Дурак ты.
Она схватила меня за волосы. Я ощущал тепло ее грудей, видел их совсем рядом, так близко, что мог бы коснуться губами.
- Убери свою сигарету. Какой же ты дурак! - Жозетта оттолкнула меня.
- Дурак, - повторила она. - Но я тебя ужасно люблю.
Я не решался шелохнуться, чтобы не спугнуть голубок. И ждал, что Жозетта велит мне делать.
- А теперь уходи. Иди, иди отсюда.
Я вышел. Вернулся в свою комнату и бросился на кровать.
- Что с тобой? - спросил Леонс.
- Ничего.
- Что-нибудь случилось?
- Все нормально.
- Оно и видно!
А потом Жозетта опять разыгрывала добрую мамочку, гладила меня по головке и называла малышом.
- Ну как твоя железа? - спрашивала она время от времени. - Еще не выросла?
Однажды вечером я не выдержал. Схватил ее за руку и сказал:
- Пойдем!
Она хотела вырвать руку, но я держал крепко.
- Куда это мы пойдем в такое время?
- В кино.
- Ты с ума сошел, Лаки! Отпусти меня!
Я вытащил ее на улицу. Сначала она упиралась, потом перестала, мое упорство на нее подействовало. Я держал ее под локоть и толкал вперед. Пот катился у меня по лицу, сердце громко стучало - странно, что прохожие не оборачивались.
- Да что тебе вдруг приспичило? Куда хоть мы идем?
- Не важно.
У меня стали дрожать и подгибаться ноги. Я сунул в рот сигарету. Жозетта тоже задрожала.
- Лаки, мне больно!
Я и правда вцепился в ее локоть, но скорее чтоб самому не упасть. В горле пересохло, а сердце билось уже чуть ли не во рту, и я все время пытался заглотнуть его обратно. Все же у меня хватило ума не соваться в самые людные и самые близкие места. Я свернул на улицу Ниор и наконец остановился перед табачной лавочкой, где никого не было. Мне вдруг захотелось оставить тут Жозетту и сбежать, но я сумел взять себя в руки и пробормотал:
- Давай заходи…
В лавке было пусто и сумрачно. Хозяйка сидела за прилавком и перебирала почтовые марки. Я подтащил Жозетту к кассе и сказал:
- Пачку "Балто".
Своего голоса я не услышал, но Жозетта посмотрела на меня испуганно. Струйка пота просочилась из-под шляпы на шею.
- Пожалуйста, - сказала хозяйка и положила передо мной сигареты. Надо бы оглянуться, посмотреть, нет ли кого-нибудь в дверях, подумал я, но не решился повернуть голову. Потной дрожащей рукой я вытащил из правого кармана пальто маузер. Рука так тряслась, что пришлось прижать ее к прилавку. Хозяйка как раз собиралась приклеить очередную марку и уже подносила ее к языку, да так и застыла - с открытым ртом, вытянутым языком и маркой в руке, тупо таращась на дуло пистолета. Я ничего не соображал, не знал, что собираюсь делать, и хотел только одного: поскорее выбраться отсюда и бежать прочь без оглядки. Внезапно я чужим голосом крикнул:
- Спички, да поживее!
Бедная женщина положила на пачку сигарет коробок спичек. Я все еще цеплялся за Жозетту, но тут на минуту выпустил ее локоть, сгреб сигареты и спички и спрятал в карман. Потом снова схватил Жозетту под руку и попятился к двери, увлекая ее с собой. На улице я все же не поддался панике и не пустился бежать. Мы дошли до метро, и только тут, среди людей, я немного успокоился. Снял пальто, шляпу, насквозь пропотевший шелковый шарф. Зажег сигарету. Вдохнул полной грудью. И торжествующе посмотрел на Жозетту:
- Ну что? Довольна?
Она была бледнее обычного и прошептала:
- Милый… милый…
Теперь уже она держала меня под руку. Мы оба без сил прислонились к стенке.
- А касса? - спросила Жозетта. - Почему ты не взял деньги?
Господи, а ведь правда - главное-то я и забыл. Я передвинул языком сигарету. Поправил бабочку. И пожал плечами:
- Ну, я же просто из принципа.
Этот подвиг вскружил мне голову. Дома я ходил с видом бывалого вояки и так перепугал старого Вандерпута, сунув ему как-то раз под нос свой маузер, что он закрылся у себя и долго визгливо орал на меня из-за двери. Даже Леонса разбирала зависть, и он совершил несколько молниеносных налетов. Делалось это так: он незаметно проникал в раздевалку какого-нибудь ресторана на Елисейских Полях, снимал с крючка первое попавшееся пальто или шубу и быстренько смывался. Это была такая игра, упражнение в мастерстве и стиле, искусство для искусства. Раз-другой я увязывался за ним. Вандерпута эти изящные игры приводили в бешенство; каждый раз, когда мы гордо приносили домой шикарное пальто или надушенную шубу, он воздевал руки к небу, ругал нас на чем свет стоит, потом выхватывал нашу добычу и запирал в своей комнате.
Мои старания принесли результат: Жозетта смягчилась и стала ласковее со мной. В кино, когда гасили свет, она прижималась ко мне и позволяла себя обнимать; я обхватывал ее за плечи и смотрел на величайших звезд экрана как равный на равных. На танцульках, куда она по-прежнему таскала меня по вечерам, посреди неистового джиттербага где-нибудь в ближайшем погребке она могла вдруг выбиться из ритма, уткнуться лицом мне в шею и опереться на меня всем телом.
- Все плывет, - шептала она, и я вел ее, шатающуюся, к столику. В зале было страшно накурено, она кашляла от дыма и озабоченно говорила: - Мне надо беречь голос!
Жозетта стала брать уроки пения. Часто, войдя к ней, я заставал ее с куклой-амулетом на коленях - безрукой, с черным лицом и пестро раскрашенным телом. Она сидела и пела глуховатым голосом:
Однажды я сидела в баре,
И вдруг туда вошел мой парень,
Он был в шикарной летней паре,
Но по груди струилась кровь,
Прощай, прощай, моя любовь!
- Как красиво! - говорила она, утирая глаза. - Я так люблю поэзию!
XII
Во дворе нашего дома, в гараже, расположился склад лекарств UNRRA - Администрации помощи и восстановления Объединенных Наций. Мы, как всегда в таких случаях, заметили это самыми последними. Однажды вечером Вандерпут, укутавшись в плед, сидел в гостиной спиной к золоченому каминному зеркалу - он не выносил зеркал, - лицом к портрету папы римского с поднятой в благословении рукой и раскладывал пасьянс. Вдруг он сказал:
- Чем-то пахнет.
Застыв с картой в руке и упершись взглядом в портрет понтифика, он пошевелил усами и прибавил:
- Приятный запах!
Потом встал, подскочил к окну и открыл его:
- Эфир? Ай-ай-ай! Погляди-ка, Леонс.
Леонс выглянул в окно - там происходило нечто невероятное! На склад привезли лекарства и как раз их сгружали. Несметное количество - Леонсу показалось, миллионы! - ампул инсулина. С грузовика уронили ящик с эфиром, эфир разлился по земле - этот запах и учуял Вандерпут.
- Молодые люди! - сказал он. - Небеса посылают нам знак!
Он забегал по комнате, бросился на лестницу, выбежал во двор, снова поднялся, опять спустился и, казалось, помолодел лет на пятьдесят.
- Там столько добра! - Старик аж облизывался. - Йод, камфарное масло, сульфамиды… Надо что-то делать! Не пропадать же всему этому задаром!
Как только подъезжал новый грузовик, Вандерпут бежал во двор, прихватив для отвода глаз мусорное ведро. А вернувшись, чуть не стонал:
- Препараты мышьяка! Опий-концентрат… целое состояние!
От волнения и алчности в голосе его появлялись плаксивые нотки.
Замок на складе оказался очень незамысловатым, так что сделать отмычку не составило никакого труда, но там был сторож, и это осложняло дело. Вандерпут понаблюдал за ним и выяснил, что обычно между одиннадцатью и двенадцатью ночи он отлучается пропустить перед сном стаканчик рома. И вот каждый вечер ровно в одиннадцать мы втроем, Вандерпут, Леонс и я, крадучись, не зажигая света, спускались по лестнице, я занимал пост у ворот, а они ныряли в гараж и выходили пять минут спустя с полным мусорным ведерком ампул, тюбиков и флаконов - Вандерпут предпочитал "откусывать помаленьку", а не грабить по-крупному, сразу привлекая к себе внимание. Лекарства скапливались у нас в квартире, лежали на кроватях, стояли на шкафах. Кончилось тем, что сторожа все-таки арестовали, но доказательств его вины представить не смогли, что спасло Вандерпута от угрызений совести. После этого нам пришлось прекратить столь удачные вылазки, но к тому времени у нас скопилось тысяч пять флаконов с витаминами, несколько тысяч ампул инсулина и морфина, это если считать только самые ходовые на черном рынке медикаменты. Реализовывали мы свой товар маленькими партиями, чтобы не вызывать подозрений и не сбивать цены. Дела шли превосходно. Леонс купил на имя Вандерпута переднеприводной "ситроен", хотя формальный владелец наотрез отказывался садиться в авто. В то время в Париже орудовала знаменитая банда "ситроенов", Леонс восхищался их подвигами, по сравнению с которыми наши делишки были, как он выражался, "детским лепетом". Каждый раз, когда газеты писали о новом ограблении, он скалил свои гнилые зубы в широкой улыбке и с гордостью настоящего патриота говорил:
- Есть все-таки и у нас парни что надо!
Водить машину я умел, это одна из немногих вещей, которым отец научил меня, когда в конце войны приезжал ко мне на грузовике. Но мне не хватало практики, и Леонс охотно давал мне поездить.
- Валяй, катайся! Всегда пригодится.
И часто сам выезжал со мной, чтобы посмотреть, как у меня получается. Я садился за руль с сигаретой в зубах, катил через весь Париж, выезжал за город и на полной скорости гнал по шоссе. С улыбочкой, небрежно крутя баранку, наматывал на колеса серую асфальтовую ленту, со всех сторон гремели выстрелы, я легко обгонял набитые агентами полицейские машины, они пытались перегородить мне дорогу, но я точно рассчитанным ударом сталкивал их в кювет и под автоматными очередями прорывал все заслоны. Граница уже рядом, еще чуть-чуть поднажать - и мы будем в безопасности. И не Леонс рядом со мною, а Жозетта. Мы купим ранчо, заведем стада коров, и я не дам спуску ни одному скотокраду по всему побережью Ла-Платы. На мне кожаные штаны, широкополая шляпа, за поясом пистолеты с перламутровой инкрустацией на рукоятках… Иногда для остроты ощущений я придавал сюжету трагический оборот: мне всаживали пулю в сердце, и я умирал на руках у Жозетты, а потом она медленно подносила кинжал и вонзала его себе в грудь. Или она умирала первой от смертельной раны, а я взрывал с собою вместе шерифа и всю вражескую банду. А то еще по-другому: мы попадали в катастрофу, Жозетта оставалась изуродованной на всю жизнь, но я не переставал ее любить и женился на ней, потому что любил ее не за красоту, а вообще. Другой вариант: она оставалась красивой, но из-за потрясения теряла зрение, и я опять-таки ее не бросал, читал ей вслух специальную книгу для слепых, написанную азбукой Брайля.
- Эй-эй, дружище, притормози-ка! - вдруг осаждал меня Леонс.
Я нехотя сбавлял скорость и возвращался в город.
Со временем я раздобыл себе поддельные права и все, какие надо, документы на машину. И иногда, в осуществление мечты, пытался зазвать Жозетту прокатиться со мной.
- Не люблю природу, там грязно, - говорила она.
Но в конце концов, несмотря на отвращение к загородным прогулкам, соглашалась. И тогда восхищалась:
- Ну ты даешь! Мощно!
Я давил на газ по полной. Жозетта жалась ко мне. Мы влетали в лес Фонтенбло.
- Ты не боишься? - спрашивала Жозетта.
- Я ничего не боюсь, - гордо отвечал я.
- Ничего? А если я заболею и умру от легких, как в "Даме с камелиями"?
- Ну, в жизни это всегда хорошо кончается, - говорил я. - Не то что в кино.
- Нет, Лаки, ответь! Если у меня будет что-нибудь с легкими?
Я знал, что надо отвечать, и играл свою роль:
- Я вылечу тебя. Ограблю банк, а с деньгами можно сделать все. Выпишу из Америки на самолете врача, самого лучшего специалиста, и он спасет тебя в последний момент. В таких случаях всегда спасаются в последний момент.
- А если этот твой врач возьмет и влюбится в меня?
- Я ему не позволю.
Она задумывалась, сдвинув брови. Ветер трепал ее рыжую гриву - пятнышко осени на летней зелени.
- А если он скажет: ладно, я ее вылечу, но при условии, что она станет моей?
- Я тебя не отдам.
- И что, дашь мне умереть?
- Да нет же, глупая! Я ему скажу - ладно, согласен. А когда он тебя вылечит, выгоню его вон.
- А если он окажется хитрее и потребует, чтобы я вышла за него сначала? - торжествующе продолжала она. - До того, как он меня вылечит? Такой окажется хитрый малый.
Я притормаживал. Нельзя же решать такую сложную задачу на полной скорости. К чему она клонила, я, разумеется, понимал. В последний раз она смотрела "Двойную страховку".
- О’кей! - говорил я. - Пусть он на тебе женится, и я его тут же прикончу. Без проблем. Что-нибудь придумаем, уберем его аккуратненько, чтобы никто ничего не заподозрил. Как в "Двойной страховке".
Жозетта покосилась на меня:
- В "Двойной страховке" главная злодейка - я сама. А в конце Фред Макмюррей попадается и во всем признается.
- Да он слабак. Уж я тебя не выдам. Можешь не волноваться.
Тут Жозетта обвила мою шею руками и поцеловала. Я чуть не врезался в дерево. Не так часто она меня баловала нежностями. Это за то, подумал я и вздохнул, что я совершил ради нее убийство и удачно избавился от трупа…
Жозетта бредила героями.