- И вот еще одна ошибка. Ты хочешь видеть себя охотником или киногероем? А полеванье требует отсутствия резвых эмоций и присутствия сосредоточенного расчета. Кстати, о кино. Я вообще-то телик не смотрю, а тут случилось - глянул один фильмец…
- Снятый в Американском Каганате?
- Разумеется. Голливудский боевик. Так вот, там один весь такой неутомимый, весь такой американский, говорит…
- Где вы сохнете белье? - попытался пошутить я.
- Нет. Он произносит гораздо более забавную фразу: "Если человеку не нужны деньги, - он становится опасен", - и Святослав посмотрел на меня со значением.
- Угу. Ты, надо быть, хотел бы услышать, нет ли у меня мысли сделать охоту, так сказать, источником прибытка или, как теперь принято говорить - бизнесом?
- Н-нет… - опустил глаза мой друг и принялся отстегивать от "АПСа" пластмассовую кобуру, исполнявшую при стрельбе роль приклада.
- Мне казалось, мы достаточно хорошо знаем друг друга, - продолжал я, - во всяком случае для того, чтобы не проходить пройденное. Вестимо, в обществе, социальные отношения которого зиждутся на "всеобщем эквиваленте", невозможно обойтись без денег. Но фактор этот никак не связан с подвигом вдохновения (в чем нас силятся уверить партизаны нынешнего режима), ибо держится он совсем иной, не дольней нивы. Имея хорошие краски и вообще идеальные условия для работы, художник, глядишь, станет создавать и полотна более высокого качества, которые не стыдно будет имущему хозяину в богатой гостиной вывесить. Только при чем тут вдохновенный полет? Его никак на стенку не повесить, и ценность его понятна немногим сведущим.
Так начинались наши со Святославом совместные тренировки в тире безвестной воинской части, которые свершались с замечательным постоянством: не реже трех раз в неделю. Каждая длилась не менее двух часов… И как я находил на это время?!
Изобретательность же Вятичева, похоже, не знала предела. Он постоянно выдумывал все новые и новые, более усложненные упражнения. Неделя пролетала за неделей.
Два выстрела с двух рук - сорок метров до цели. Прыжок, пробежка, выстрел с колена - до цели двадцать пять. Кувырок, еще кувырок, два выстрела из положения лежа. И вновь: спиной к мишени, разворот - выстрел с двадцати метров. Пробежка несимметричной змейкой… Я оказался вовсе не бездарен.
Ну, а все основное время по-прежнему приходилось отдавать засушливому алчному телевидению, и прежде всего программам "пойди туда, купи это". Единственной отдушиной, предоставлявшей хоть какой-то выгул вдохновению, оставался наш сериал.
- До нового лета мы еще не дожили, а старого материала, отснятого прошлым летом, больше не осталось. Совсем не осталось, - разрабатывал я вопросы тактики и стратегии съемок дальнейших серий, поскольку, оставаясь моим детищем, сериал время от времени взывал к ответственности родителя. - Некоторые планы нами уже трижды использованы. Стыдно даже. Так что, до тепла все сцены будут только интерьерные.
С интерьерами, разумеется, поначалу тоже возникали проблемы, поскольку обстановка подчас нам требовалась самая пышная, самая жирная, такая, на которую двум процентам моих соотечественников остальные девяносто восемь собирают деньжонки в поте лица своего. Но телевидение уже успело выработать особый фасон в общении с держателями дорогих магазинов: дайте, мол, нашим дикторам поносить какой-нибудь ваш костюмчик или позвольте маленький такой синхрончик снять в ваших палатах, а мы за это будем вас рекламировать, рекламировать, рекламировать, и так, и эдак, и в титрах, и бегущей строкой, и еще поцелуем вас за это куда скажете.
Вот и мы решили расстаться с невинностью, и ради съемок сцен в царских интерьерах склонили к мезальянсу предивный мебельный салон с упоительным названием "Наш Версаль". Мебель в нем была столь несусветно дорога, что, если и имелось в нашем городе несколько семей, способных что-то здесь приобрести, то в течение пары лет все свои потребности они должны были удовлетворить, и совершенно не проясненным оставалось: на чем же здесь делают оборот. Впрочем, по здравом рассуждении становилось очевидным, что оборот они делают на чем-то совсем другом, а мебель выставлена тут вовсе не для того, чтобы ее покупали, а для обозначения формальных источников дохода. Вообще-то, ни в какой рекламе на нашем вечно побирающемся телевидении "Наш Версаль" не нуждался. Да вот президент мебельного салона (именно так он себя и величал, и в документах, и на словах), Руслан Фридманович Паюс, имел небольшую слабость, - ему приятно было видеть себя в телевизоре, предваряющим каждую новую серию минутным комментарием, в котором он чесал языком о своей любви к искусству. Но Руслан Фридманович сразу же выдвинул и еще одно требование: внести его имя в титры, как соавтора сценариста, то есть меня. У всех свои пристрастия. У президента Паюса они были таковы. Он как-то хвалился, что имеет три запатентованных изобретения в самых разных областях техники, и даже показывал нам свидетельства. Но тут я не могу сказать с определенностью, действительно сам ли он что-то там придумал, или, подобно Томасу Эдисону скупал перспективные идеи у малоизвестных голодных дарований.
- Так, не расслабляемся! - взывал я к измотанным артистам, до нашей съемки успевшим в поисках копейки отработать еще в нескольких местах. - Времени у нас остается совсем немного. Соберитесь. Ада Станиславовна!
- Что, мой котик? - вскинула на меня маленькие невинные глазки толстуха Ада Станиславовна, артистка Лядская, вновь обувая только что сброшенные туфли. - Я ничего не хочу сказать плохого про ваш фильм, Боже упаси! Но меня уже сегодня один раз изнасиловали в театре, и дважды на радио. Тимур, вы слушаете на сто пять и два фм передачу "Радиобазар"? Ее веду я. Нет, не слыхали даже? Тогда вы даже представления не имеете, куда вам тратить ваши деньги!
- Ада Станиславовна, у меня самого на телевидении две такие передачи, их к стыду своему веду я.
Тетеха Ада Лядская в юные годы свои была весьма и весьма прехорошенькой стройной девочкой (если верить фотографиям), ну, может быть, чуть-чуть пухленькой. И представляла она на сцене всяких голубых героинь, мытарящихся от любовной истомы. Вряд ли не было никакой ее вины в том, во что она превратилась к сорока годам. А в этом положении для большинства актрис, за долгие годы наторевших в амплуа романтических героинь, наступает полнейший крах. Однако, Лядская обладала настоящим талантом, и талант этот имел не только завидный диапазон проявлений, но также был гибок и способен к трансформациям. Ада с легкостью переключилась на роли характерных персонажей, и, надо признать, снискала в них куда более значительный успех, чем в ролях Катенек и Варенек.
Сектор огромного торгового зала, в котором мы находились, экспонировал невероятную гостиную, вытворенную каким-то модным американским дизайнером. Дизайнер, вестимо, был завзятым поклонником фильмов о приключениях космонавтов. Оттого-то и мебельный шедевр свой он уподобил декорациям из подобных лент. Алюминий, серый с искоркой пластик, матовое стекло были собраны в самые удивительные конструкции, украшенные стальными трубками, мигающими лампочками и вовсе уж какими-то радиодеталями, конструкции, в которых с большим трудом угадывались диваны, стулья и столы.
- Фарит, перестань ощупывать ножки у этого… комода… (или что это?) стола… Тебе на него за всю твою театральную жизнь не заработать, - это я адресовался к исполнителю роли Гарифа Амирова. - Вернись в искусство.
- Мне через час нужно во что б это ни стало свалить, - неохотно отрывался от пальпации барской жизни Фарит. - Между прочим, нам в театре зарплату не выдают третий месяц.
- Вот поэтому и не будем терять времени. Фарит, занимай свое, будем считать, кресло. Ада Станиславовна, Андрей, Николай Петрович, Шура, а вы - на исходную, пожалуйста. Поехали, поехали!
И вот наш извечно вредоносный юный оператор Митя, как всегда почему-то с недовольным урчанием под сурдинку, запускал камеру для очередного дубля.
Фарит, сидя в кресле, рассматривает фотоальбомы.
- Индифферентнее! Индифферентнее! - шепотом кричу я ему. - Только что ты ко всему миру был безучастен, а тут наигрывать принялся… как лошадь.
Фарит (Гариф Амиров) потягивается, груда альбомов, покоившаяся на его коленях, с грохотом валится на стеклянный пол. В этот момент за дверью слышится злобный визг Лядской (Розы Цинципердт), плавно и беззвучно уплывает в стену овальная входная дверь, - и Роза, переваливая с ноги на ногу, многопудовое тело свое, вбегает в комнату, завывая:
- Я всех вас кастрирую!
- "Кастрирую"? В сценарии такого словечка не было, - шепчу я на ухо стоящему рядом со мной Степану. - И мизансцены все поломала. Что ты молчишь? У тебя же при монтаже будут дополнительные сложности.
- Ничего, смонтируем, - довольно улыбаясь, отвечал Степан, не отрывая глаз от игры Лядской. - Лишь бы Митя все, что надо снял, а то человек он слабый - устанет, его начинают нервные припадки трепать. Но согласись, все, что Станиславовна придумывает только на пользу сериалу идет.
- Да? - по возможности прохладно отвечал я, борясь с легкими уколами самолюбия. - Возможно.
У входа топтались еще три актера в пиджачных парах и галстуках, помахивая руками, и, похоже, в чем-то извиняясь.
- Все, эта сцена есть! - вновь кричал я. - Теперь, Митя, пожалуйста, - крупно лица трех господ в галстуках и лицо Фарита в момент появления Розы, то есть Ады Станиславовны. Следующий кусок у нас уже снят. Поэтому сразу к сцене на диване. Ада Станиславовна, Фарит…
- Я еще, между прочим, не снял крупняки, - ворчал оператор Митя.
- Да-да, после того, разумеется, как ты их снимешь.
На нашей "съемочной площадке" появился управляющий салоном внешним своим видом удивительно напоминающий актеров, изображавших свиту розы Цинципердт. Величественной поступью он приблизился ко мне, удерживая возле уха коробочку мобильного телефона.
- Через полчаса в этот зал должны придти клиенты, - сообщил он со значительностью. - Так что, вы закругляйтесь.
- Да-да, конечно, - сходу соглашался я. - Если у Руслана Фридмановича впоследствии не возникнет никаких вопросов… Мы заканчиваем.
На гладком лбу управляющего мыслительный процесс вырезывал пару неглубоких морщин, и он поправлялся с поспешностью:
- Нет, я же вас не выгоняю… Просто клиенты… Я их, конечно, постараюсь задержать…
- Большое спасибо, - продолжал я уже с видом победителя, хоть меня и, сил нет, поташнивало от трафаретных ужимок этого лакея, - мы действительно заканчиваем. Осталась одна небольшая сценка.
Тем временем актеры уже приготовились к этой самой сценке: Ада Станиславовна и Фарит, уморительно заключив друг друга в объятья, восседали на громадном очень странном предмете мебели, совмещавшем в себе черты дивана, шкафа и… внутренностей электронного аппарата. Возле них вертелся Степан, что-то поправляя в их гардеробе, отдавая последние указания.
- Ты так долго ждал меня… - сладко попискивала Лядская, оглаживая жирной рукой колено своего партнера. - Ждал?
Похоже было, Фарит забыл свои слова: он как-то тревожно вертел по сторонам головой, возможно, в ожидании подсказки Степана, и это его состояние как нельзя лучше ложилось на образ затравленного пойманного существа. Он должен был сказать: "Ты же меня с альбомами оставила". Но вместо этого с едва уловимой ноткой отчаяния он выдавил из себя: "Что же мне оставалось?" Я не мог не улыбнуться, но случайный вариант вновь смотрелся симпатичнее предложенного сценарием. К тому же удачно вписанные в канву сценария поправки весьма бодрили самих актеров, создавая иллюзию свободы, сиюминутности рождения слова, как волевого порыва. И, хотя предопределенность схемы их действий ничуть не умаляла своего диктата, эти крохотные импровизации, как бы намекая на возможность присутствия в мире самобытной воли индивида, всегда расцвечивали настроение актеров благостью и наполняли их желанием творить.
- Ничего, скоро у нас с тобой будет много свободного времени, - длил сцену царапающий слух тонкий голос Розы. - И, поверь, я знаю, как его провести со вкусом. Мы не будем расставаться ни на минуту, да?
А я, как всегда, не мог оторвать взгляда от Розы Цинципердт, от Ады Станиславовны, от того, как преломляются одна в другой назначенные человеку программы действий, на то, как трагически покорно человеческое существование следует им, столь трогательно излучая радость от плескания в житейском (как нам хочется верить) море.
Лицо Розы Цинципердт во весь экран. Она что-то дожевывает, смахивает крошки с губ, облизывается.
Абсолютно мертвые бездушные интерьеры какого-то правительственного учреждения. В окружении нескольких человек, - все как один в пиджачных парах, Роза приближается к высокой кожей обитой двери. Рыжие волосы Розы уложены в гладкую прическу. Строгому черному костюму не удается сделать хозяйку стройнее, но он придает ее внешности определенный характер, долженствующий сообразовываться со случаем. Гладкий молодой Эдик забегает на два шага перед Розой и распахивает ей дверь.
Она входит в огромный кабинет, - и четыре десятка людей, находившихся в нем, тот же миг воспрянули, почитай, единовременно. Кабинет воистину огромен: под высоченным потолком гигантская (как в старосветском театре) бронзовая люстра, в одной из стен с десяток высоких и широких арочных окон с легкими кремовыми драпри, фестонами ниспадающими по сторонам; холодные площади стен, разграфленные маляром на "зеркала", имитируют рисунок розового мрамора. На розовом же паркетном полу со штучными выкладками из карельской березы громоздится в центре гигантский Т-образный стол, который с двух сторон и облепили вытянувшиеся сейчас во фронт сорок человек. В большинстве своем это мужчины (пиджаки, галстуки), но отыскивается среди них и несколько женщин, и даже некто в лиловой шелковой рясе с вишневым клобуком на голове.
- Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте! Добрый день! Здравствуйте! - гудит толпа.
В конце стола, похожего на взлетно-посадочную полосу, пустует председательское место, и понятно для кого оно приуготовлено. Но, только войдя, Роза сваливает свое многопудовое тело на стоящую почти у входа длинную обитую кожей скамью.
- Розочка Бенционовна, - всплескивает костлявыми ручками маленький седенький дедушка, находящийся к ней ближе всех, - вы можете занять место, которое по праву…
- Ничего, ничего, мне тут гораздо удобнее, - отмахивается от него Роза.
Один пиджачник из свиты подает ей какие-то бумаги, - Роза берет и тут же принимается обмахиваться ими, как веером.
- Да сядьте уже, - велит Роза публике.
Скрипят стулья.
- Я шла к вам так серьезно настроенная, но что-то своей канцелярской обстановкой вы меня сильно удручили…
- Да нет! Ну, что вы! Ха-ха! Мы как раз… - оживляется собрание.
- …и теперь, - продолжает Роза в моментально восстановившейся тишине, - для настроя я хочу послушать стихи.
Ни гласа, ни воздыхания.
- Кто знает стихи? - с самым серьезным видом Роза пробегает глазами по присутствующим. - Моргулис? Нет, Стера-Фрейда, лучше вы. Вы знаете хорошие стихи?
- Зна-аю… - поднимается со своего места, как проштрафившаяся ученица, женщина сорока с лишним лет.
- Госпожа Глейх, мы просим вас, - не сморгнув глазом скорее все-таки отдает распоряжение, нежели просит Роза.
И совершенно ошарашенная Стера-Фрейда точно под гипнозом маленьких черных глаз затягивает робким надтреснутым голоском:
- Марина Цветаева. "Я вас люблю всю жизнь и каждый день". Я вас люблю всю жизнь и каждый день. Вы надо мною как большая тень, как древний дым полярных деревень, - от произнесенных слов женщина теряется еще больше, но из стиха, как из песни, слова не выкинешь. - Я вас люблю всю жизнь и каждый час. Но мне не надо ваших губ и глаз. Все началось и кончилось - без ва-ас.
С дрожанием в голосе женщина замолкает, в глазах ее блестят слезы.
- Нет-нет, продолжайте. Очень хорошее стихотворение, - настаивает Роза.
И несчастная госпожа Глейх вынуждена продолжать:
- Я что-то помню: звонкая дуга, огромный ворот, чистые снега, унизанные звездами, - она хватает ртом воздух, - рога…
Стихотворение, прямо скажем, выбрано не очень удачно. Но в том-то и дело, что горемычной чтице выбирать и не приходилось.
- И от рогов - в полнебосвода - тень… И древний дым полярных деревень… - Я поняла: вы северный олень.
Несчастная замолчала и не мигая смотрит на полулежащую на скамье, обмахивающуюся листами бумаги, владычицу собранных здесь жизней.
- Это я - олень? - просто спрашивает Роза.
- Нет! Нет!! Это я… Это стихи такие… - одни только губы судорожно двигаются на покрывшемся бледностью лице Стеры-Фрейды.
Похоже, она сейчас грохнется в обморок. Упавшая тишина, кажется, вот-вот зазвенит. Но тут раздается визгливый хохот Розы. И общество разражается единым вздохом.
- Ладно, садитесь, - насмеявшись, отдает распоряжение Роза. - Ставлю вам четверку. И все-таки притащилась я сюда с несколько иной целью. Вот у меня тут, в руках, распечатки опросов людей, трудящихся на предприятиях вами пока возглавляемых. Рейтинги, черт бы их побрал… Что ж, не всеми из вас я… Вы вообще понимаете, зачем мне место в Верховном Совете? Это даже не мне нужно. У меня все уже давно есть. Это вам необходимо. Это ваш интерес - иметь там своего человека. Меня. Меня, а не Айзеншпица. Меня, а не Юру Вольшанского. Геннадий Львович, - указывает она стопкой листов в руке на одного из присутствующих, - как ваша кефирная промышленность? Позволяет жить красиво? А кем вы были десять лет назад?
Геннадий Львович поднимается с места и что-то невнятно бубнит в ответ.
- Что-что? Не слышу!
- Устраивал… фотовыставки…
- Ты, Гена, был фотографом. Понял, - фотографом? А сейчас во что ты одет? Что ты кушаешь? Где учатся твои дети? Да не отвечай, не надо, я знаю. Сядь. Аркадий Сильвестрович, у вас четыре шахты?
- Пять, - принимает вертикальное положение другой господин.
- Ах, да, уже пять.
- Большое спасибо, Роза Бенционовна, я всем говорю: если бы не ваша поддержка…
- А сколько месяцев вы не платили своим шахтерам зарплату? Какая у вас перед трудовым коллективом задолженность?
Невысокий кряжистый Аркадий Сильвестрович растерянно поводит из стороны в сторону глазами, стараясь угадать, какой ответ для него сейчас может быть более безопасен.
- Пять… То есть, шесть уже месяцев, - наконец отвечает он.
- Полгода! - продолжает Роза. - Я практически подарила тебе эти шахты. Я назначила для себя минимальный процент. Я позволила тебе, Кадя, не отдавать рабочим зарплату, чтобы ты смог составить свой капитал. Теперь тебе есть на что жить?
- Спасибо, есть…
- Ты живешь хорошо?
- Спасибо, хорошо…