- Тебе есть куда уехать, если, не дай Бог, эти твои шахтеры возьмутся за вилы и топоры? Счет в Монреале, счет в Неаполе. Дом в Барселоне, вилла в Буэнос-Айресе. Правильно?
- Спасибо, правильно…
- Дорогой Аркадий Сильвестрович, я желаю вам всяческих успехов и в дальнейшем. Вот у меня в руках опрос ваших подопечных, сделанный моими службами, где указано, что за меня собираются голосовать… Сколько это процентов?.. Что-то я плохо вижу, ну-ка, взгляните сами.
Плотненький кругленький Аркадий Сильвестрович суетливо выбирается из-за стола и спешит к развалившейся на скамье Розе.
- Вот тут, что здесь написано?
Он склоняется над листом бумаги, зажатом левой рукой Розы, и в этот момент пятерню правой она молниеносно запускает в остатки его седеющей шевелюры.
- Здесь написано - девять процентов. Девять процентов! - истерически визжит она, захлебываясь гневом, истово тряся его голову.
- Но они… Они не получали зарплату… - глупо пытается оправдываться тот.
- Ах, ты говнюк! - заходится Роза. - Мне насрать каким образом ты заставишь свое быдло голосовать так, как следует: деньги начнешь возвращать или будешь звезды им на спине выжигать, но, чтобы через две недели… Через неделю! - верещит она все более тонким голосом. - Чтобы через неделю… Или я уничтожу тебя. Я буду уничтожать тебя так, что книжки о концентрационных лагерях покажутся тебе будуарной литературой. Пошел вон!
Она наконец отталкивает его, - тот валится на розовый штучный пол, неуклюже поднимается, наскоро и безрезультатно поправляет одежду, боком продвигается к выходу, где его и прячет высокая черная дверь.
Теперь Роза сидит, молчит и смотрит в потолок на темную бронзовую люстру с гроздьями плафонов матового стекла.
За окном слышен стук проезжающего трамвая.
Наконец она возвращает обществу счастье наслаждаться ее голосом:
- Я больше не стану заглядывать в эти паскудные бумажки. Надеюсь, никто в дополнительных комментариях не нуждается. Я забочусь о вас, позаботьтесь теперь сами о себе. Без больших хлопот я могла бы и так получить это место. Но моду на наряды для социальных действий, правила артельной игры заказывают не здесь. И я не хотела бы до поры ссориться с теми, кто крепче меня. Ведь с этими титанами так или иначе знакомы и мои конкуренты. А до того, как эти титаны аннексируют наши скромные наделы, хотелось бы все-таки попастись на этом лужке. Правда?
- Правда… Правда… - несмело поддерживает Розу общество.
- Все, что я не делаю, выгодно прежде всего для вас. А для того, чтобы иметь более прочную возможность влиять на хозяйственную конъюнктуру, необходимо находиться поближе к очагу, на котором она варится. Я куплю вам хорошего президента, голосистого, нужного вам президента, для того, чтобы он правильно озвучивал ваши потребности. Ваши, Геннадий Львович. И ваши, ваше, блин, преосвященство. Но, если от президента, как от конферансье, требуется только сценическое мастерство, то мое постоянное пребывание среди фактических хозяев мира (а это уж вы мне поверьте!) обеспечит вам преуспевание на долгие годы.
Роза Цинципердт обводит взглядом два ряда приниженных жадных лиц и, кривя рот, произносит:
- Какие же все-таки у вас дохлые физиономии, - и вдруг выкрикивает: - А теперь танцы!
Розовый будуар красавицы Марины. На неохватном перламутрово-розовом ложе возлежит сама белокурая наяда в позе разученной по журналу "Playboy". Рядом с кроватью, сидя на красном пуфе, натягивает на себя брюки желтушный Эмилий Флякс. Сухой ножкой цвета лимоновой кожуры он ловчится попасть в штанину, это ему никак не удается, - и прекрасная дева разражается низким сексуальным смехом, почерпнутым у героини фильма "Дикая орхидея".
- Кар-р-р-раул, - раскатывается в своей золоченой клетке белый с розовым хохолком какаду.
Марина принимает другую, тоже очень красивую позу и, жеманно извиваясь, подползает к Фляксу поближе.
- Быть может, тебе помочь? - сладострастно щурится она.
- Нет, девочка моя хорошая, если ты мне начнешь помогать, - я отсюда никогда не уйду. Деньги я, вон, положил. Хотя, зачем тебе деньги, да? - задорно улыбается немолодой желтолицый Флякс.
- Вы, Эмилий, меня неправильно поняли, - вдруг грустнеет красотка; она садится на краю кровати, оглаживает грудь, затем берет с туалетного столика пачку банкнот, пересчитывает их. - Тысяча?.. Нет, Эмилий, деньги мне, конечно тоже нужны… Но, честное слово, вы мне нужны гораздо больше.
- Неужели? - смеется тот, уже почти справившись со штанами.
- Знаете, приходит время как-то по серьезному взглянуть на стремительно проносящуюся жизнь, - задумчиво любуется своими словами Марина, смахивающими на цитату из бульварного романа. - Мне уже скоро двадцать семь…
- Девочка милая, у меня семья. Жена больна диабетом. Четверо детей.
- Да я же не об этом… Не обязательны формальности, все эти бумажки… Но хочется постоянства. Кстати, как себя чувствует Максим.
Эмилий неизбывно весел:
- Он уехал.
- Да?! Далеко?
- Далеко. Парагвай? Уругвай? Куда-то туда, в Латинскую Америку. И надолго.
- А Роза здесь?
- А Роза здесь. Пока.
- Что ж, не даром говорят: мужику поверить - себя-то раз обмануть. Эмилий! - она бросается ему на колени, и тот едва не падает с пуфа. - Пожалуйста, не оставляй меня надолго. Правда, я так хотела бы, чтобы ты всегда был со мной.
- Что ты! Я старый больной мужчина.
- Ну и что! А мне молодые и не нравятся. Мне нравятся как раз такие мужчины, солидные, - она играя гладит его по плешивой голове, - с таким вот животиком, - она щекочет его круглое пузо, - умные… Мне ты нравишься, честное пионерское.
- Кар-р-р-раул, - надрывается попугай.
- Слушай, Мариша, твоя птица знает еще какие-нибудь слова? - раздраженно прищелкивает языком Эмилий. - Он меня извел за сегодня.
- Моя птица знает очень много слов, - проникновенно глядя ему в глаза, говорит златовласая Марина, загадочно интонируя голосом. - Он даже знает такое редкое слово, как "верность".
Она поднимается с колен Эмилия Флякса и принимается дефилировать вдоль потешных стеклянных, деревянных, фарфоровых и шелковых сокровищ своего розового гнездышка.
- Но, если мой попка так уж нервирует тебя, я накрою клетку, - развернувшись к своему другу спиной, краса ненаглядная нагибается, чтобы поднять с малинового ковра в огромных белых бабочках брошенный пеньюар, весь в жемчужных кружевах, - я накрою клетку и он уснет.
А Эмилий тем часом широко раскрытыми выпуклыми глазами своими с желтыми склерами жадно рассматривает все то, к чему так усердно пытается приковать его внимание наивная искусительница. Как-то особенно пристально он рассматривает ее стройные загорелые ноги, полную и при том весьма высокую грудь… И Марина, не встречаясь с ним глазами, но отчетливо ощущая его взгляд, всячески ловчится повыгоднее представить эти свои привлекательные детали.
- Ладно, не мучай птичку, - смягчается сердцем Эмилий. - Но какая же ты красивая, Маня! Иди лучше, приляг вот здесь, я еще раз на тебя посмотрю.
Прелестница тут же бросает пеньюар, струей воды скользнувший к ее ногам, и с готовностью исполняет просьбу. Она растягивается на шелковой глади ложа, забрасывает точеные руки за голову.
- Так?
- Хорошо. Очень хорошо, - чуть задыхаясь произносит Эмилий, и тянется к своему пиджаку, криво повисшему на спинке позолоченного стула. - А теперь еще как-нибудь…
Марина перекатывается на живот.
- Так?
Становится на четвереньки.
- Или так?
Садится по-турецки.
- Прекрасно. Волшебно, - жарко выдыхает Эмилий, и голос его дрожит. - А теперь повернись ко мне спинкой…
- Все, что ты скажешь, - она ложится на бок и, прогнув поясницу, выставляет Эмилию сочные идеально гладкие шары ягодиц.
А Эмилий достает из внутреннего кармана пиджака небольшой блестящий пистолет и приблизив дуло его почти вплотную стреляет ей в затылок. В клетке крякает и тут же замолкает попугай.
Как от сильного удара дергается ее голова, разлетаясь фейерверком красных брызг, обильно окропляя кровью розовый атлас подушек.
- И зачем ты в это ввязывалась, деточка моя… - бормочет Эмилий Флякс, хватая со стула свою сорочку. - Жила бы себе и горя не знала.
Но вдруг оглядывает распростертый на переливчатых складках розового шелка окровавленный труп, - рубашка выпадает из его тщедушной руки.
- Но какая же ты все-таки красивая… красивая… - шепчет себе самому душегубец. - Какая красивая!..
Он пересаживается на кровать и проводит желтой ручкой по крутому перламутровому бедру.
- Божественная… Бо-ожественная!.. - качает головой.
Не долго думая Эмилий сбрасывает с себя штаны и возлегает рядом с убиенной красавицей.
Зал ожидания аэропорта. В широких уютных креслах в окружении дорогих чемоданов сидят Дэвид, Наташа и дочь ее Настя.
- Дэвид, дорогой, - стрекочет Наташа, она сидит посередине, - это невероятно, это фантастика, что так сложились звезды, - и судьба свела нас, - Наташа то в порыве экзальтации припадает к плечу слева от нее сидящего Дэвида, то машинально оглаживает сжавшуюся в комок дочь, находящуюся по правую руку от нее. - Я могу показаться тебе неумеренно романтичной, может быть, инфантильной, но я столько лет ждала тебя: настоящего мужчину, который вот так возьмет меня за руку, - она берет его руку в свои, - и поведет за собой…
Бездушный механический голос наполняет гигантский объем терминала:
- Внимание! Совершил посадку рейс 4653 из Берлина воздушной компании "Люфтганза". Просьба встречающим…
- Слышишь, из Берлина прилетел. Ой, когда уже наш? Когда регистрация?
Широко белозубо улыбаясь Дэвид кладет свою руку на плечо Наташе. Их лица сближаются. Они смотрят друг другу в глаза.
- Моя ко-ро-ле-ва, всего немного минут, - и мы поднимаемся небеса.
Настя косится на них, отворачивается и еще больше съеживается.
- Несколько дней мы будем Москва. Посольство, делопроизводство. Как это у вас говорят? Совдеп, да? Мы должны немного совдеп, и потом летаем домой.
- В Сидней? - от избытка чувств почти вскрикивает Наташа.
- Сначала Сидней. Но жить мы будем другой небольшой город.
- Да-а? Не в Сиднее… - с грустью пропевает Наташа. - Ну и ничего! - тут же взбадривает она сама себя собственными фантазиями: - В Сидней всегда можно приехать. И в Ньюкасл. Я карту купила. Или хотя бы в Аделаиду, да?
Вдруг она резко разворачивается к дочери.
- Настюха, ну, что ты сидишь как замороженная? Мы в Австралию с тобой едем! Представляешь, в Австралию! Ты там… ты… Кенгуру увидишь! Правда, Дэвид, там же живут кенгуру?
- О, там очень много кенгуру. Очень много.
- Вот видишь Настя, кенгуру. И еще эти… как их, мишки плюшевые…
- Коала, - подсказывает "австралиец".
- Во-во! Коала! Да ты что, Настя, ты там будешь жить, как… как… в зоопарке! Очень весело!
Мать принимается, лаская, трепать плечико дочери, но та отстраняется.
- Ну какая ты бука! Как хочешь, можешь сидеть как снежная баба.
Она поворачивается к Дэвиду, но тут же возвращается к дочери:
- Как ты не поймешь, что все это я делаю для тебя. Чтобы ты выросла в нормальном обществе. Чтобы у тебя было будущее. Ты же потом мне спасибо скажешь. А папа потом к нам еще в гости приедет. Правильно, Дэвид?
- О, конечно. Каждый день. Вау! Я имею сказать: каждый год.
- Дэвид, какой ты благородный! Какой ты умный! - ее лицо вновь возле его лица. - Боже, за что мне судьба послала такое счастье!
Они сливаются в поцелуе, и Настя встает со своего места. Личико ее переполнено отчаянием. Она оглядывается по сторонам и вновь садится на самый краешек своего кресла.
- Дэвид, дорогой мой, ты фантастический мужчина… - шепчет разомлевшая Наташа.
- Good heavens, when will I manage to get rid of you? - лаская ее любовным взглядом, нежно молвит ей фантастический мужчина. - Why have you got such silly eyes? Why have you got such big teeth, field mouse?
- Твои слова звучат, словно музыка. Что ты говоришь, милый?
- Я хочу говорить, что ты очень прекрасная леди. Настоящая леди в мое сердце. But, if you ever know, how I’m fed with you!
- Боже! Иногда мне кажется, что мы одно целое!..
Дэвид заводит взгляд под потолок и затягивает протяжным сладким голосом:
A bear and bunny
Had plenty of money.
They went to the store
For carrots and honey.
When the bear and the bunny
Asked: "Carrots and hanny!"
The man in the store
Cried: "Where is your money?"
How strange, and how fanny!
They really had money -
And that’s how they bought
Their carrots and honey!
- Это стихи… Мне так давно никто не читал стихов!.. Кто же поэт?
- Это есть сонет by Shakespeare.
- Про любовь?..
- Да. Большая любовь.
Настя вновь встает со своего места и внимание матери переключается на нее.
- Ну, что тебе неймется?! - взмахивает руками Наташа, хватает дочь и не без некоторого насилия усаживает ее себе на колени. - Ну, что ты никак с Дэвидом не подружишься? Настенька, он очень тебя любит, очень!
Видимо, в подтверждение этих слов Дэвид обнажает белоснежные зубы в широкой улыбке, достает из пиджачного кармана шоколадный батончик, заготовленный, надо думать, заранее, и, протягивая его девочке, говорит, медово присюсюкивая:
- Моя маленькая принцесса, что ты не желаешь давать мне улыбка? Что ты так серьезная девочка? Пожалуйста, возьми этот сладкий шоколадка…
Он тянет к ней руку с конфетой, - и тут девочка начинает дрожать всем телом, точно ее охватывает ужасный озноб. Дрожат ее плечики, дрожат губы…
- Мама… Мамочка! - и слезы потоком изливаются из ее ужасом распахнутых глаз. - Мамочка, дорогая моя, пойдем домой! Пойдем уже. Пойдем к папе…
А папа тем временем сидит вовсе не дома, а в роскошной гостиной (одной из гостиных) Розы Цинципердт ультрасовременного, как говорят, авангардного дизайна, отчасти напоминающей интерьер звездолета из фантастического фильма, отчасти - оснащенную по последнему слову техники операционную. Ибо все вокруг, - и мебель, и стены, и пол с потолком, и окна-иллюминаторы, - слажено из травленого стекла, серебристого пластика, крытых никелем металлических трубок и рифленого алюминия. На зеркально отсвечивающих серых стенах, щедро оснащенных разнокалиберными светильниками в виде невероятных индикаторов и табло, голографические изображения каких-то небывалых существ в тускло мерцающих кварцевых рамочках.
Гариф Амиров восседает в кресле, надо быть, командира корабля, заваленный со всех сторон фотоальбомами вовсе не космического облика. Альбомы громоздятся горами на расположенных рядом с ним предметах мебели неизвестного назначения, на его коленях и даже на стеклянном, подсвеченном снизу, полу. Некоторые из них раскрыты, и в каждом точно размноженная призмой калейдоскопа Роза Цинципердт в таких, сяких и эдаких видах.
В комнате он один.
По отсутствующему выражению лица, с каким гость рассматривает нескончаемую галерею Розиных портретов, можно судить, что вернисаж не слишком захватывает его; а измятая поза подсказывает: заперт Гариф в этой космической мышеловке уже давно. Он зевает, потягивается, - альбомы с грохотом сыплются с его колен на стеклянный пол, брезжащий мистическим фиолетовым светом. И в этот момент слышится пронзительный взбешенный голос Розы, а следом - приглушенный кудахчущий баритональный хор. Тотчас эллипсовидная входная дверь беззвучно скрывается в стене, и в комнату решительной слоновьей поступью вваливается Роза.
- Я всех вас кастрирую! - кричит, вернее, визжит она. - Я вас назад в Бердичев запру, и вы тогда у меня…
Она стремительно, насколько то позволяет ей особенная конституция, несется по комнате, а ее поджавшая хвосты свора, боязливо поскуливая, комично топчется в нерешительности у входа, не отваживаясь переступить порог. Но вот Роза замечает спешно поднимающего с пола упавшие фотоальбомы Гарифа. Некоторое время она непонимающе таращится на него своими маленькими близорукими глазками, словно силясь припомнить прозвание этого человека и как он вообще тут оказался. Полминуты невразумительного молчания, - и вид Гарифа действует на нее, как успокоительная таблетка.
- Идите, думайте, - взмахивает она жирной лапой в сторону притихших сподвижников, и, нажав на кнопку находящегося в руке пульта дистанционного управления, закрывает перед ними дверь.
- Какой сегодня тяжелый день! Какой тяжелый! - уже на излете лихорадки слабо восклицает Роза. - Гарик, если бы ты знал, сколько они у меня крови выпивают! А сами-то ослы, ослы безмозглые. Ничего без меня сделать не могут…
Она подходит к какому-то предмету мебели, совмещающем в себе черты дивана, шкафа и внутренностей электронного аппарата, и валится на него.
- Устала… - пищит толстуха, и то подтверждает испарина на лице и тяжелое дыхание ее. - Гарик, иди, сядь со мной.
Гариф какое-то время воюет с полчищем непослушных фотоальбомов, то и знай изощряющихся вывернуться из его рук, и наконец перебирается к Розе. Она обхватывает его шею своей немалой рукой и склоняет шишкообразную голову (из-под лака гладкой прически выбилось несколько рыжих прядей) к его плечу.
- Ты так долго ждал меня… - одной рукой она меланхолично треплет колено Гарифа. - Ждал?
- Что же мне оставалось?
- Ничего, скоро у нас с тобой будет много свободного времени. И, поверь, я знаю, как его провести со вкусом. Мы не будем расставаться ни на минуту, да?
Гариф посматривает по сторонам, точно ему не хватило времени досконально изучить обстановку.
- Какая странная эта комната…
- Да-а… Хотелось немного пошутить. Ко мне тут Джорджик приезжал. Ну, этот, фантазер. Лю… Лу… Кино еще сочиняет.
- Неужели, Лукас? - не без иронии роняет Гариф.
Роза же отвечает с ленивой невозмутимостью: