Ночь и еще день я мог глазами и сердцем вспоминать город, в построение истории которого были положены и мои мытарства. С прежним восхищением я вглядывался в его пирамиды, в его каменные параллелепипеды, точеные арки и мудреную систему уличных галерей, переходящих одна в другую, скрещивающихся и вновь плетущих кружево некоего единого плана, втиснутого в них, столь объемного и многослойного, что его не в состоянии вместить самодовольный мозг отдельного человека. Но, объединенные слепой силой взаимного притяжения, люди покорно выстрадали предписанный им труд, поместив его в минеральную оболочку. Однако это многомиллионное скопище людей никак нельзя было бы назвать сообществом. Они слетелись сюда, как слетаются ночные насекомые, большие, малые, разных видов, на свет электрической лампочки; каждое существо прилетело совершенно независимо от остальных, и ровно ничего их друг с другом не связывает. Ведь сообществом можно назвать лишь то объединение людей, в котором индивидуумы всечасно ищут поддержку себе подобных и, сопряженные единой генетической идеей, остаются вместе, друг подле друга, куда бы ни направлял их общий закон. Так что, вернее было бы сказать, эта исполинская каменная скорлупа заключала в себе сразу несколько сообществ мыслящих существ. Многие века она давала им приют, и те за этот срок, с переменным успехом воюя друг с другом, то возносили свои принципы и способы существования до превосходных степеней развития, то вдруг недавно владычествовавшие символы веры уничижались до едва различимой ничтожности, а то и вовсе развеивались. Ведь люди в сообществе не только держатся вместе, но и действуют совместно, несмотря на то, что между членами каждой группы существует строжайшее разделение труда. Увы, ладность группового поведения не просто выгодна для каждой отдельной особи, но обеспечивает выживание вида.
Многознаменательный день начинался самым заурядным манером. Мы со Святославом, груженые тяжеленными сумками, ни свет ни заря покинули наше временное убежище. Быстро и просто позавтракали в какой-то забегаловке, встретившейся на пути к метро, и не замедлили продолжить свой путь. Договор с Гарифом был таков, что мы сами своим ходом доберемся до означенного места и, заняв там определенные планом позиции, будем дожидаться дальнейшего разворота событий. Казалось бы, день готовил нам чрезвычайные испытания, сообразно предвкушению которых и общему нашему настрою, вроде бы, следовало нести печать мрачной углубленности и неугомонного жгучего трепета. Ничуть не бывало! Напротив, настроение наше было на удивление шалым и почти лучезарным. Да, некая особенная взбудораженность нервов присутствовала, но, если с чем и можно было бы ее сравнить, то всего скорее с некой предпраздничной ажитацией. Шутки, всякие каламбуры и курьезные истории сыпались из каждого из нас, что из рога изобилия. Поразительно! Мы не задумывались и на чуть, что затеяли не просто сложное, но скорее неисполнимое дело, что счастливых шансов у нас, ну, может быть, пять из сотни. Уж у кого-кого, а у Розы, представлявшейся нам пусть опасной, но бесконечно потешной исполинской плошицей, были возможности оберечь свою пищу и территорию.
Но в том-то и дело, что нам не нужна была ее пища, и даже - ее территория (в прямом смысле или символическом), по сути, отнятая у нас. Важно было уничтожение Розы, как паразитического злокачественного образования, так или иначе посягающего на формирование окружающей действительности, ежесекундно пожирающего здоровые ее ткани, тем самым понуждая и нас к противным нашей природе перерождениям. Понятно, что это был всего лишь внутренний взгляд. Роза так же ходила, таскала свою тушу под этим солнцем, и она, и еще множество подобных ей имели, вестимо, отличные от наших виды на жизнь, свои замыслы и умыслы. А вот, кому в тот день суждено было торжествовать, решалось не в назначенном Розой суде.
Мы доехали до автовокзала. Теперь большой красный автобус должен был переместить нас на несколько десятков километров от города, а там уже пешим ходом, следя за указанными Гарифом ориентирами, нам следовало пересечь небольшой лесок, чтобы не вышагивать по шоссе, миновать березовую рощицу, вплотную подступающую к устью балки. Сперва мы думали, что нам со Святославом необходимо занять позиции на противоположных ее склонах, но, поразмыслив, пришли к выводу, что в тактическом отношении это добавит нам не много очков, в случае же вполне вероятных осложнений дружеская подмога будет иметь куда более существенное значение. Поэтому решено было укрепиться мне и Вятичеву неподалеку друг от друга, залечь в низкорослом кустарнике на южной стороне балки, приблизительно в трехстах метрах от ее устья, и ждать. Сколько предстояло ждать и чего, собственно, никто нам рапортовать, понятно, не мог. Не исключалось, что провалявшись под кусточком день, мы вернемся не солоно хлебавши, и тем будет завершен наш достославный поход.
Раннее солнце было уже столь жарко, что от него ничуть не спасала ветхая загвазданная желтая занавесочка на окне автобуса, - чего же следовало ждать, когда оно поднимется в зенит? За окном мелькали бесконечно новые пейзажи, все решительнее освобождавшиеся от власти бетона, и вот уже - вовсе свободные, сине-бело-зеленые, почти древние, мои.
В один из этих пейзажей мы и были приняты, лишь только простились с духотой железной коробки. Двери за нашими спинами лязгнули, и автобус умчался по почти пустынному шоссе, овевая себя смрадным черным дымом. Перед нами лежал размахнувшийся на пару верст пестрый от разнотравья луг, за которым поднималась синяя стена молодого леса.
Сколь не разнообразны были краски этого луга, все же большинство цветов, убиравших зеленый простор, были желтого цвета. Точно солнечные капли лежали они на широких и узких листьях травы, обозначая нашу дорогу, а разгоравшийся зной выдавливал из их лепестков благодетельный бальзамический дух. В струящемся золотистом воздухе веселые пируэты наших слов.
- Знаешь, Слава, ведь мне немало в этих краях земли пришлось исходить, - болтал я, несомый все тем же приподнятым настроем.
- Зачем? Ежей собирал?
- Ежей?
- Ну, чтобы грибы у них отнимать, на иголки наколотые.
- Нет, ежей я никогда не обижал. Да и с грибами на иголках их только в детских книжках рисуют. Нет, я на этюды сюда ходил. Рисовать.
- Ежей? - Святослав продолжал шутить все в той же, свойственной ему, слишком уж безыскусной манере, впрочем, не лишенной обаяния.
- Да отвяжись ты со своими ежами! Пейзажи я рисовал. Ходил, искал Бог весть чего. И все-то, мне казалось, не находил подходящего мотива. А сейчас смотрю… Глаза разбегаются. Хочешь - то рисуй, хочешь - вон, полоса белая в зеленом небе над лесом…
- Ты чего, смеешься? Где ты зеленое небо увидел? Дальтоник, что ли? Я знаю, художники тоже дальтониками бывают.
- Ну, не важно: зеленое - не зеленое… - не стал спорить я. - Эх, где мои кисти!
- Ты сейчас не о том художестве думаешь, - пожурил меня Вятичев. - Тебе сейчас надо не пейзаж, а портрет изобразить. Портрет огромной жирной хищной свиновши. Вот, если эта картина у тебя выйдет, тогда всяких там пейзажей у тебя впереди будет видимо-невидимо.
Лес. Немного сосен и много высоко шелестящих осин, дубов, берез и лип. Негустое подлесье из молодых деревьев и калиновых кустов. После кипящего над лугом солнца здесь показалось холодно и сыро. И даже какая-то тревога шевельнулась в душе, не смотря на слаженную умиротворенность голосов вольных обитателей этого большого зеленого дома. Хрустнула под ногой осыпанная голубым лишайником ветка, пискнул поползень, и впервые с того момента, как время отвело меня на перрон, вспомнилась прежняя жизнь, бледная страховидная неплодородная, но зато и снисходительная весьма. Ее пошлые дары были малочисленны и пресны, так ведь и каждодневная плата за них, казалось бы, взималась мизерная, льготная. Так, может быть…
- Все-таки интересно, - оживотворил меня голос Вятичева, - в этом лесу ежи водятся?
И внезапный приступ хохота едва не разорвал меня на части.
Но и лес закончился. Он все редел, редел, все больше берез встречало и провожало нас, и наконец широкое собрание этих статных розовоствольных деревьев образовало прозрачную, напоенную перламутром рощу. Затяжная холодная весна позволила ей до этих дней сохранять золото-зеленую майскую свежесть. Березовая роща… Это означало, что мы почти достигли цели своего пути. Еще немного, и мы войдем в устье лощины, а там…
А там, за светозарной березовой рощей, нам открылось неохватное самоцветное пространство, где яркое небо и жаркая зелень, точно распаленные любовники, отражаясь одно в другом, славили прошлое и будущее земли.
Все-таки наше предварительное изучение этой местности, при помощи Гарифом составленной схемы, было основательным. Проходя по дну балки, осматривая ее склоны, я узнавал каждую деталь рельефа. Миновав оговоренное расстояние, мы поднялись по левому склону на самую его вершину. Здесь к нашим ногам подступало поле озимой ржи, почти зрелое, с уже налитыми усатыми колосьями. По ту сторону балки та же открытая перспектива, завершаемая плоским, чуть смазанным от испарений земли, горизонтом. Но там все, что можно было охватить глазом: разрытая рыжая и черная земля, наскоро проложенные бетонные подъездные дороги, кое-где уже виднелись крепостные стены многометровых каменных заборов, захватывавших подчас изрядные куски территории. За некоторыми из них успели вознестись громадные замки. Вероятно, новоиспеченные владетели земли так возводили очередной филиал своего обособленного потаенного эдема, но пока все здесь, еще не прикрытое декоративным флером, являло собой самый бесстыжий кавардак с вывороченными наружу потрохами истинной сути пришлых канонов.
С нашего форпоста можно было разглядеть и Розин ломоть земли. Недавно отстроенный высокий каменный цоколь, смахивавший скорее на руины, обозначал масштаб будущего дворца. Рядом временные служебные постройки для рабочих, горы строительных материалов… И, точно знаменательный сигнал посреди этой тоскливой картины, - капот ослепительно-лимонного авто, выглядывающий из серого дощатого сарая. Это была машина Гарифа. Гариф был здесь и, так же, как мы, в нетерпении считал минуты. Кое-где на искореженном черном поле можно было разглядеть маленькие фигурки людей, копошившихся среди всего этого строительного разора. Легкий ветерок доносил их слабые голоса, визг и стук инструментов. Дабы завтрашний день не принес им жестоких искушений, мы поторопились на несколько шагов спуститься вниз по склону и укрыться в низкорослых кустарниковых массивах на расстоянии метров десяти-пятнадцати друг от друга.
Не знаю, что там за кусты достались Святославу, но мой чудный эрмитаж почти полностью состоял из шиповника, от шипов которого ничуть не спасала моя легкая летняя одежонка. Тем не менее я пролез в самую гущу злобных колючек. И там, кое-как очистив крохотную площадку, раскрыл принесенную с собой сумку. Я достал своего "стечкина", на всякий случай проверил наличие патронов в магазине, помещенном в рукоятку, и присоединил к нему коричневую пластмассовую кобуру, выполнявшую роль приклада; положил перед собой еще один "АПС" и шесть запасных магазинов, по три к каждому, ведь было очевидно, что двадцатью "маслятами" не обойтись. После того я попытался выглянуть из своего укрытия, - мне этого удалось добиться ценой всего лишь в несколько десятков новых царапин. Но, как не странно, это только усилило мою насмешливую веселость к происходящему.
Отсюда хорошо просматривалось дно балки, а также грунтовая дорога бегущая вдоль противоположного ската. Над моей головой почти вертикально взмыл ввысь жаворонок. Сперва он замер на месте на высоте где-нибудь сотни метров, затем, - ти-и, тю-ю, тю-ю-и, - затянув звенящую торопливую трель, принялся описывать небольшой круг. Но, оборвав песню, также отвесно бросился вниз. Три-ик, - вновь послышался его голос уже откуда-то из травы. А мне вдруг пришло на ум: "О жаворонок, летняя птица, красных дней утеха, взлети под синие небеса, посмотри на сильный город Москву, воспой славу великому князю Дмитрию Ивановичу и брату его Владимиру Андреевичу…" Это воспоминание так распотешило меня, что я просто покатился со смеху, и тотчас из соседних кустов донеслось недовольное бурчание Вятичева.
Время шло, солнце поднималось все выше и уже нестерпимо жгло затылок и плечи, поскольку не слишком плотная листва шиповниковых кустов служила мне щитом спереди и почти совсем не закрывала от немилосердных лучей возносящегося за спиной светила. Ветер стих, и уже не видно было пробегавших подчас вдалеке маленьких пыльных смерчей. Напитанный жгучими травами воздух стал колким и, казалось, сыпался, как песок. Фигурок возделывателей черного поля становилось меньше и меньше. Все затихло в огне раскрывающегося полдня. Но ничто не говорило нам о приближении заветной минуты. Казалось, что жизнь в очередной раз пошутила над нами, и, пролежав так вот, в комичных позах под расплавленным солнцем день-деньской, мы в конце концов понурые отправимся восвояси, выдирая из задницы шиповниковые колючки.
Я лежал неподвижно. Ждал. Легкий стрекот бумажных крыльев коснулся моего слуха, и прямо перед моим лицом на темно-зеленый зубчатый лист бухнулось тяжелое насекомое. Крупный бурый кузнечик с многими почти черными пятнышками на сложенных крыльях, он находился так близко от моих глаз, что я мог отчетливо разглядеть и колючие желтые голени его сильных лап, и короткие членистые усики, и густую щетину на нижней части груди, даже мощные верхние челюсти синего цвета. И челюсти эти, лишь только насекомое возникло передо мной, пришли в энергическое движение, впившись в зеленую пластинку листа, заходили ходуном. То была саранча в мрачном наряде стадной своей фазы. Но, если это особь обширной группы, - значит, какая-то случайность отделила ее от стада, и где-то совсем рядом "казнь египетская" уже опустошает поля. Я дунул на нее, - насекомое резко скакнуло в сторону и, застрекотав крыльями, унеслось прочь. А я тут же подумал, что солнце не такое уж жаркое, во всяком случае, вполне терпимое, и нужно ждать, и нужно дождаться.
Время шло…
И вот на безжизненной белой дороге (и то, кому бы пришло в голову в такую пору кататься без крайней нужды), на выбеленной солнцем дороге, пролегавшей между черным полем и желтеющей ржаной нивой, терявшейся в жидком стекле змеистого марева, далеко-далеко появился подвижный столбик пыли, не смотря на царящий вокруг штиль. В нашу сторону двигалась машина, а чуть позже можно было понять, что и не одна. Конечно, это мог быть кто угодно, но сердце, точно бегун, сорвавшийся со старта, заколотилось бешено и понеслось в будущее закусив удила.
Уже через несколько минут стало возможным различить, что по проселку движутся три автомобиля. Впереди шел огромный сине-зеленый "Land Rover Discovery" с пятидверным кузовом, за ним следовал серебристый "Rolls-Royse", явно неуютно чувствовавший себя на этой дороге, и в арьергарде - черный угловатый "внедорожник" "Mercedes Benz G-320", так называемый "офицер в спецовке". Машины двигались точно в связке, не меняя порядка и даже сохраняя расстояние между собой. И кто-то невидимый насмешливый шептал мне: "Ой-йой-йой, что ж ты так разволновался! Вон и ручонки как дрожат. Да вовсе это не Роза Цинцинат. Да мало ли кто. Вон, за гранитными стенами того забора, поднимается почти законченный замок с пошлыми псевдоготическими башенками, может это его хозяин везет для ознакомления с новым фронтом работ свою секретаршу. Может, какой другой микронаполеон прибыл осматривать очередной клочок покоренной земли". "А не пошел бы ты…" - отвечал я ему, по-прежнему напряженно вглядываясь в даль.
Меж тем, серый "Rolls-Royse", сопровождаемый малым своим эскортом, все приближался. Теперь дорога должна была провести машины над самым уклоном противоположной стороны балки. Сердце билось так мощно, что казалось, оно одно уже заполнило все мое тело. И вот тройка машин, взрывая сокрушительными протекторами сухую землю, оказалась буквально напротив меня, нас разделяла балка, всего какая-то сотня метров, я смог бы даже различить лица, не будь окна автомобилей густо зачернены. Вздрагивающая моя рука вцепилась в рукоятку "АПСа"… Вот же они, рядом… Но время еще не наступило.
Метров двести автомобили двигались над балкой, а затем дорога развернула их в сторону перерытого поля, провела по бетонной полосе и наконец доставила к тому самому участку, на территории которого из дощатого сарая торчал лимоновый капот спортивного авто. У одного из временных рабочих бараков, сооруженных на участке, появилась маленькая фигурка Гарифа, одетого в тельняшку без рукавов и светлые джинсы ("Вот так перемены погоды! - подумал я. - Ведь позавчера на вокзале он был в плаще".), затем к нему присоединились еще двое, вероятно, кто-то из охранителей кирпичей, цемента и навалов щебня. Из джипов бодро повысыпали крепкие (это можно было разглядеть даже издали) хлопцы в белых рубашках, беззастенчиво перечеркнутых портупеями, и черных брюках, на некоторых были даже галстуки. Один из холопов подскочил к серебристому "Rolls-Royse(y)", распахнул дверь, подал руку кому-то, находящемуся в салоне. Едва ли не пару минут понадобилось ему для того, чтобы вытащить этого кого-то из машины.
Появление Розы в бледно-лиловом шелковом брючном костюмчике и широкополой панаме цвета моркови было подобно цирковому фокусу, - она сама казалась размером едва ли не с машину, из которой только что была извлечена, непостижимо, как ей удавалось там помещаться. К Розе подошел Гариф, та по-хозяйски огладила его оголенное плечо, и они о чем-то заговорили, а вся стража расползлась по участку, направляемая энергичными жестами небольшого лысого мужичка, который, как видно, и являлся начальником охраны. Всего же аргусов в белых рубашках я насчитал тринадцать человек, но вот из сине-зеленого "Land Rover(a)" вылез еще один, водитель, и их стало четырнадцать. Безусловно, это был какой-то сокращенный комплект, ведь, если бы выезд на пленэр готовился, здесь бы за две недели прочесали всю местность, поставили оцепление, и сторожевых было бы задействовано не менее сотни, с пулеметами, с вертолетами, а, пожелай того Роза, - и с танками. Но в том-то и дело, что госпожа, как пить дать, не доверила службе охраны свои планы и, совершая один из обычных выездов по каким-нибудь гнусным своим делам, нежданно-негаданно отдала распоряжение поворотить туда-то и туда-то; и как бы там не представлялось лысому, что задница его сидит на угольях, всерьез противиться велению своей хозяйки он, разумеется, не посмел.
Огромный бледно-лиловый шар с красной шапочкой сверху в сопровождении Гарифа, покачиваясь, проследовал в тот самый деревянный барак, из которого Гариф несколько минут назад появился. Если до этого минуты ожидания были тягостны, то теперь они сделались мучительными. Кругом вновь воцарилось отупляющее безжизненное оцепенение, Розина охрана попряталась где-то по щелям, нигде не было видно ни одной живой души, даже жаворонок куда-то пропал, даже напевы полевых козявок сделались редкими краткими и какими-то усталыми. И хотя совсем рядом находился друг, я почувствовал себя одиноким и заброшенным, так, словно мои моления никогда и не могут быть услышаны создателем моего "я", будто приспевшие обстоятельства - это уже навсегда… Но что сетовать, ведь Гариф ничего определенно и не обещал.