- Но я со своей стороны понимаю-таки людей, которые у меня работают. Им тоже нужно кушать, они тоже хотят намазывать на булку сливочное масло. Но такой кризис! Все телевидение существует только от рекламы. Исключительно от рекламы! - Артур Бобров говорил вдохновенно, с великолепно отрепетированной искренностью. Его большие глаза в пушистых ресницах масляно туманились, точно от невозможности выплеснуть весь поток переполнявшей его нутро душевности: - Да, реклама, одна реклама. И я говорю людям, если вы хотите иметь-таки возможность покупать сливочное масло (я говорю образно, вы понимаете), если вы хотите смотреть дома хороший телевизор иностранного производства, и, чтобы он был с дистанционным управлением, и, чтобы в это время вас обдувал престижный кондиционер, и, чтобы под ногами вашими находился ламинатпаркет… Тогда нужно больше работать: искать рекламу, искать-таки рекламодателей, спонсоров. Вы понимаете? Ведь мы от областного государственного телевидения ни копейки не получаем, мы организация коммерческая. И что заработали, - то и съели. Я даю человеку работу, и говорю: вот тебе как бы удочка, и давай будем ловить, давай постараемся жить лучше…
Ощущение было такое, будто купаешься в каком-то сахарном дерьме, посему я страстно желал, можно сказать, вожделел скорее покончить с этим собеседованием, и, по-быстрому обусловив все договоренности, умчаться отсюда на всех парах. Я рискнул осадить поток словесных излияний, уже успевших меня очень сильно убедить в том, что передо мной мудрый, честный руководитель, неустанно пекущийся о том, чтобы бытье его работников напоминало молочные реки с кисельными берегами.
- Все это, безусловно, очень справедливо. Но…
- Понимаю. Очень понимаю, - с легкостью уловил он мою мысль. - Естественно, вас, как мужчину, прежде всего интересует… У вас семья есть?
- Есть.
- Как мужчину, и как главу семейства, вас, конечно же, интересует, сколько вы сможете-таки здесь заработать. Да?
- Да, - чистосердечно признался я.
- Так я вам скажу, что касается той передачи, о которой я вам говорил, - это передача о культурной жизни нашей области, о всяких исторических памятниках, - ее будет оплачивать один очень солидный банк. Теперь всякая солидная организация должна заботиться-таки о своем имидже, ну, и банк, который поддерживает культуру… Это понятно. Передача должна выходить еженедельно, четыре раза в месяц, значит. Всякие детальки мы потом обговорим. А, что касается оплаты, я могу предложить вам по десять долларов за выпуск. Понимаю-понимаю-понимаю, деньги это, конечно же, небольшие, - заторопился с комментарием собственных же слов Бобров, знать, углядевший в моем лице проскочившее замешательство, - но это, разумеется, по началу. Между прочим, на канале "Вавилон" все дебютанты два месяца работают вовсе бесплатно, весь, так сказать, испытательный срок. Так что, у нас здесь еще по-божески. Ну, а насчет рекламы, как и говорил, тут все карты в руки! - вновь Бобров был улыбчив и светел. - Тут - сколько угодно! Между прочим, если уметь находить рекламодателей, - то можно очень, очень-таки неплохо зарабатывать. Приводите заказчика, и только он расплачивается, - тут же вы получаете десять процентов, тут же, наличными.
- Прекрасно. Начнем трудиться на таких условиях, - учтиво улыбнулся я, поднимаясь со стула.
- Что же, я очень рад, что уже с первой минуты у нас с вами возникло такое взаимопонимание, - Бобров тоже улыбался, улыбался упоительно, выползая из-за своего стола. - Но к сожалению, сегодня, сейчас, я не могу дать вам никаких гарантий на будущее. Однако надеюсь, я уверен, что ваша работа будет продуктивной, и наша совместная, так сказать, творческая деятельность продлится-таки ни один год.
При этих словах директор Бобров помалу надвигался на меня, и по мере того, как крупное отвислое брюхо его приближалось ко мне, - я невольно отступал, пятясь к входной двери. А Бобров все приближался, улыбался и говорил:
- Впрочем, я уже сейчас чувствую, я вижу, что мы с вами должны сработаться. Ой, я вижу, что вы таки человек умный и умеете зарабатывать деньги.
Мы уже подошли к входной двери почти вплотную, когда дверь эта вдруг чуть растворилась, и в неширокую щель протиснулись две головы. Одна - принадлежала Ксюхе, вторая, коротко стриженая, с лицом желтоватым и сухим (о таких говорят: щека щеку ест), небольшой, но хищный носик которого был украшен прямоугольными очками в тонкой золотой оправе, - принадлежала энергичной женщине лет, эдак, сорока. На лица обеих голов были надеты улыбки, но улыбка энергичной женщины определенно теряла выразительность, вследствие накладывавшегося на нее гораздо более яркого выражения какой-то сосредоточенной плотоядной заинтересованности.
- А мы пришли на новобранца посмотреть, - кокетливо, если то можно было назвать кокетством, проговорила жилистая голова в золотых очках. - Добрый день.
И женщина протиснула в кабинет свое небольшое извивающееся тело облаченное в оливкового цвета брючки и свитер болотной зелени с узором переплетенных желтых и черных колец. За ней последовала Ксюша.
- Вы уже все? - наивно осведомилась моя подруга юных дней.
- Почему "все"? Мы только начинаем, - пошутил руководитель студии, и все тотчас рассмеялись.
Посмеявшись некоторое время, достаточное для экспонирования друг другу дружелюбия, каждый из присутствующих предъявил обществу свой пакет стандартных комплиментов и тривиальных пожеланий. И я пыжился не ударить в грязь лицом, хотя и смущала меня бесперечь та абсолютно неприкрытая внимательность, с которой ни на секунду не прекращала изучать меня особа в золотых очках.
- Если вам интересно взглянуть… - с обыкновенной своей мягкостью начал было Бобров, как энергичная тетя весело перебила его.
- Я могу показать! Я могу все ему показать! Все наше хозяйство.
Бобров едва заметно нахмурился, но спорить с нею не стал:
- За радостями да шутками я и забыл вас представить…
- А что нас представлять? Что нас представлять? - вновь оживленно заверещала особа. - Мы и сами друг другу представимся. Наина Военморовна.
- Военморовна? - не удержался я, но тут же поторопился пусть и неуклюже замять допущенную бестактность: - Я это… чтобы лучше запомнить.
Она, похоже, и не заметила моего конфуза, хотя вряд ли могла пропустить что-то мимо своего небольшого хищного носика и острых, увеличенных линзами, глазок. Просто я был в ее сорокалетней жизни не первым, и даже не сотым, кто споткнулся на таком ее отчестве.
- Да, Военморовна, Военморовна, - вновь завертелись петлисто слова, - дедушка так отца назвал в честь Красной Армии.
- Он моряком был? - сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
- Ну-у… Да нет! Нет-нет. Каким там моряком! - продолжала тараторить Наина Военморовна немало не замечая досадливого сопения своего патрона. - Просто, вы же знаете, тогда так надо было. Такая была ситуация.
- Ну, вы идите смотрите, наверное, - умудрился все же протиснуть несколько слов между тарахтением Наины Военморовны директор Бобров.
- А мы уже идем, мы уже идем, - подхватила она. - Все посмотрим. Ксюшечка, ты здесь подождешь? Можешь, конечно, с нами, если боишься, что я украду твоего протеже.
- Я это… Подожду… - захлопала глазами Ксюха.
- Вот и хорошо, - пискнула Наина Военморовна, по причудливой виляющей траектории выскакивая из кабинета, и за руку увлекая меня за собой.
Вослед за ней я вылетел в сумеречный коридор, в самом конце коридора раззявила пасть устрашающего вида большая железная дверь. Туда-то, как я понял, и лежал наш путь. Коридор был безупречно прям, но Наина Военморовна и здесь умудрялась в движении своем странно петлять, точно всечасно увертывалась от вражеского обстрела.
За монументальной железной дверью находилась крохотная передняя, владевшая в свою очередь еще тремя дверями.
- Это наш компьютерщик. Это Фимочка, - возбужденно повизгивала моя чичероне, как заведенная вертя и потряхивая головой, от чего стекла ее очков безустанно взблескивали. - Фимочка замечательный, изумительный специалист. Фимочка может такие вещи, которые никто, кроме него в городе не может. А это наш новый коллега, - наконец вспомнила она и о Фимочке.
Компьютерщик Фимочка, молодой кучерявый черноволосый красавец палестинского образца, по временам апатично поглядывал на нас из-за монитора своими прекрасными коровьими глазами. Слишком низкий и неширокий лоб несомненно портил общее впечатление от его лица, но матово-смуглый румянец, любострастный рот и, главное, нескрываемая уверенность в себе, особым образом гармонизирующая все черты, могли нравиться, а, взглянув на удвоившееся вихляние сухопарого тела Наины Военморовны, становилось очевидным, что и нравились.
Несомый верткой энергией своей вожатой, вслед за ней я покинул компьютерную, голые стены которой в старой желтоватой побелке, в пятнах сомнительного происхождения, с оббитой кое-где штукатуркой, мутное стекло окна и загвазданный навсегда пол производили впечатление, будто люди сюда только, вот въехали, либо же не сегодня-завтра собираются съезжать, и, подобно персонажам "Мелкого беса" пакостят жилье "назло хозяйке".
- А здесь наши рабочие места. Здесь телефоны. Вы еще не представляете, сколько приходится работать с телефоном! Вот, Борис Михайлович, наш новый сотрудник, коллега, будет вести культурную программу, ну, ту, которую Донских вел. Зовут - Тимур, - представляла меня Наина Военморовна уже в другой комнате человеку-дирижаблю. - Очень симпатичный молодой человек.
Эта комната была несколько попросторнее только что осмотренных, но гляделась столь же сирой и неприютной. Здесь, пусть и в безнадежной тесноте, помещалось шесть столов, совершенно пустой книжный шкаф и крашеный голубенькой краской металлический сейф, чаятельно, "времен очаковских и покоренья Крыма". Обшмыганные стены тут и там украшали просто монструозные икебана из ядовито-ярких пластиковых цветов и листьев.
- Тимур? - переспросил человек-дирижабль. - Собираетесь разгромить Золотую Орду? Шучу. Я историк.
Из шести столов на этот момент заняты были только два. Один - был охвачен исполинским телом Бориса Михайловича, тыкавшего своими оплывшими виноградинками-пальцами в маленькую оранжевую печатную машинку, и между делом отправлявшего нам с Наиной Военморовной телеграфно куцые фразы. Не смотря на свою экстраординарную внешность, он чем-то смахивал на господина Боброва, точно нарочно был создан в качестве живого гротеска, знаменующего недалекое будущее директора студии "Молох". Соседний стол, прилепившийся вплотную к столу Бориса Михайловича, занимал чахлый мальчик лет двадцати. Мальчик просматривал цветную газету с рекламными объявлениями, при этом рот на его зело беспородном лице был постоянно открыт. Спервоначалу могло показаться, что это необыкновенное внимание к важности поглощаемой им информации отделило нижнюю его челюсть от верхней; но нет, он живо реагировал на слова Бориса Михайловича, поддерживая их одобрительным смехом.
- Я уверена, Тимур, вам у нас понравится. Вам с нами непременно понравится, - не переставала тараторить моя спутница. - И мы хотели бы в вашем лице найти…
- Знаем мы, Наина Военморовна, - не отрываясь от печатной машинки, буркнул в нашу сторону Борис Михайлович, - что бы вам хотелось найти.
- Да? И что такого? И что такого? Вы то уже себе нашли! - с особой едкостью в голосе, но вместе с тем как бы мимоходом заметила Военморовна, сверкнув очками в сторону мальчика с газетой.
- Что вы имеете в виду?! - вдруг взвизгнул человек-дирижабль, отталкивая от себя машинку и одновременно подпрыгивая на стуле всеми своими полуторастами килограммов атеросклеротического сала; мальчик при этом, наконец, перестал смеяться, а рот его открылся еще шире. - На что это вы постоянно намекаете?! Вы, Наина Военморовна, все время норовите любого укусить, а не укусить, так хоть ущипнуть!
- Да что я такого сказала? Я ничего такого не имела в виду, и не сказала, - используя уже совсем иные интонации, пошла на попятную моя провожатая, будто еще энергичнее сверкая стеклами очков. - Да и что я могла сказать? Ничего.
- Вы, Наина Военморовна, очень злой человек, - от визга Борис Михайлович перешел к проникновенной укоризне, с горечью во взвешенной растяжке слов. - Вы очень плохой человек. Вы ядовитая гюрза. И Бог накажет вас. Вот увидите.
Полегоньку я стал отступать к выходу, - никто этого не заметил, поскольку все занятые в сцене были слишком обременены оттачиванием своего актерского мастерства. У самой железной двери я столкнулся с Ксюхой.
- Что они там?.. - удивилась она.
- Обмениваются нерастраченной энергией. Люди творческие, - понятно… - пояснил я. - Пойду. Ты еще остаешься?
- Ой, да. Мне еще тут Эмму надо бы повидать. Да, Бобров уехал в банк и просил тебе передать, что завтра можешь выходить на работу. Завтра у них летучка, - так что к девяти.
- А-а…
- Не волнуйся, все будет хорошо. Идем, я тебя выведу: сам ты с первого раза дорогу не найдешь.
Мы выступили в обратный путь. В убогом сером коридоре плавал аромат дорогих сигар. На повороте я обернулся: в светлом прямоугольнике отдаленного теперь дверного проема стояла невысокая коренастая фигура. Всего секунду человек смотрел нам вслед, - и исчез. То был Степан.
Ноябрьский день восхитил меня, лишь только я очутился на улице. Он был холодным и промозглым, да, но зато каким свежим! Он был неприютен и безотраден, но как мудр! Мельчайшая водяная пыль осыпала мое видавшее виды черное пальтецо, и я, чувствуя себя уже природной частью окрестного мира, полетел по холодному городу, радуясь невольно, что дышать можно глубоко, что строгая графика черных ветвей и плоских домов все же приятна глазу, а люди - это завтра, это, может быть, через сто лет… А сейчас только милостивые холод и пустота.
Гостиная вполне благополучного дома: отделка помещения, мебель, бытовая техника - все смотрится, если и не роскошно, то уж, во всяком случае, и не дешево.
Работает телевизор.
На прихотливом диване, скверно имитирующем стиль королевы Анны, Гариф Амиров заломил за спину руку девочки лет семи, кричит страшным голосом:
- Отвечай, где списки комсомольцев?!
Девочка, чудесная, насколько вообще может быть восхитительна красивая девочка ее возраста, верещит, захлебываясь, но сквозь это экстатическое верезжание можно разобрать слова:
- Нет… Я не скажу!.. Я ни за что не скажу!..
Гариф как бы усугубляет степень своего палачества, покусывая маленькую ручку:
- Говори, партизанка Зоя, где красное знамя?!
Заливаясь смехом, сквозь самозабвенные вопли девочке едва удается выдавить из себя:
- Ой, папа!.. Ой, не могу!..
- Какой я тебе папа?! - мефистофельски ревет Гариф. - Где красное знамя?! Признавайся!
- Хорошо… Хорошо, я все скажу!.. - кричит ему в ответ девочка. - Красное знамя в земле!
- Ну, так смерть тебе! - рявкает Гариф, дважды целует девочку в затылок и обессиленный падает на диван.
- Папа! Папа, - набрасывается на него девчонка и, поскольку папа валяется с закрытыми глазами без всяких признаков оживления, принимается прыгать на коленях по его обширной груди. - Ну, давай еще поиграем в партизанку Зою! Ну, давай! Ну, папа!
- Доча, - раскинувшись в позитуре полнейшего измождения, не открывая глаз, бормочет Гариф, - нет. У тебя разовьются садомазохистические склонности.
- Нет, папа, не разовьются. Ну, давай еще поиграем.
- Нет, рыба. Уже вечер. Перед сном тебе нельзя играть в буйные игры.
- Можно…
В комнату входит женщина в шелковом брючном костюмчике шафранного цвета, с синим ситцевым фартуком в разноцветный горошек поверх него. Выглядит женщина, может, несколько старше Гарифа; невысока ростом, не толста и не худа, внешности самой обыкновенной, - таких именно и выбирают в жены предусмотрительные мужи, с приходом того возраста, когда озорничать уже становится лень, и начинает тянуть к патриархальной семейственности.
- Ну что за идиотские игры у вас, - всплескивает женщина руками, в одной из которых зажат нож, а в другой - яблоко. - Настя, немедленно слезь с папы! Гарик, ну чем ты думаешь? Половина девятого. Ты же знаешь, что она потом до половины ночи будет колобродить. Настя, я же тебе сказала!
- Что нам, в шахматы играть? - ворчит Гариф.
- Шахматы - очень хорошее занятие, - подхватывает женщина, принимаясь чистить яблоко.
Отец семейства, наконец, принимает сидячее положение.
- Видишь, кабачок, и мама то же говорит, - обращается он к дочери.
- Но я же еще не иду спать… - начинает скулить Настя. - Я еще не ужинала. А ужин еще даже не готов…
- Ну-ну, - ухмыляется мать, - ты, оказывается, проголодалась? Не забудь, пожалуйста, об этом, когда сядешь за стол.
Женщина выходит из комнаты.
- Что ж, Анастасия, неси свои краски, - будем делать искусство, - говорит Гариф.
- Ура! Ура! Ура! - с готовностью выкрикивает дочь, уносясь в другую комнату. - Папочка, а давай будем рисовать прямо на стене, - у нас же обои моющиеся, - кричит она на бегу.
- Я вам нарисую на стене! - долетает из кухни.
Девочка приносит целую охапку необходимых для художественного творчества предметов: листы бумаги, коробку с гуашью, фломастеры, линейки, кисти и еще стакан для воды и какие-то лоскуты; причем весь этот скарб, прижатый ее маленькими еще пухлыми ручонками к груди, топорщится во все стороны, а отдельные штуковины то и дело падают на лакированный светло-желтый кленовый паркет. Вместе с отцом она раскладывает свое хозяйство на столе, как и диван претендующем на какое-то родство с фантазией Томаса Чиппенделя. Только они садятся за стол и принимаются за работу, как в комнате вновь появляется мать. Теперь у нее в руках миксер, а на плечо наброшено полотенце.
- Вы бы хоть клеенкой стол застелили, - восклицает она не без раздражения.
- Так, в чем дело? - поворачивает к ней голову супруг.
- Я говорю…
- Наташа, ты что там делаешь?
- Пирог.
- Так вот иди и смотри, чтобы он не подгорел.
Супруга Наташа фыркает, но без рисковой запальчивости, разворачивается и молча уходит.
- Что будем рисовать? - справляется у дочери Гариф, покусывая ее за ухо.
- Папа, а давай нарисуем что-нибудь страшное! - с заговорщицкой миной предлагает Настя. - Нарисуем тако-ое…
Раздается звонок телефона. Гариф подходит к аппарату.
- Алло! Да. Сейчас позову, - говорит он в трубку и тут же кричит в кухню: - Наташа! Тебя Нинель. Штуцер… или как там ее?..