Именно поэтому я стою на кособокой трибуне, которая, если понадобится, с успехом заменит эшафот. Упрямица Иринка решила быть со мной до конца. Гордо вскинутая голова, коротко остриженные волосы, прямая спина… Она похожа на мальчишку, юного героя Французской революции. Взгляд ее тверд, как в те дни, когда она только обживалась в Лайф-сити.
Я неважный оратор, но сегодня меня будут слушать.
Придется.
За спиной - люди, впереди - люди; над крышами черным стягом беспорядка и анархии взвивается дым, пачкает голубое небо, марает солнце. День очень светлый, погожий. В такой день особенно не хочется умирать.
Передо мной полицейские, люди в черных котелках, бывшие охотники, шахтеры, фермеры, обыватели…
Все - вместе. Все молчат. Никто не стреляет.
Пока.
С рупором в руках я стою на хлипком помосте наподобие тех, на каких еще недавно казнили целителей. Есть время собирать камни, и есть - разбрасывать. Собирать труднее. Не всякий, оказавшийся в нужном месте в нужное время, поймет - зачем он здесь. Для чего он. И что будущее зависит именно от него.
Это кризис.
Ломка старого, отжившего.
Сдвиг в общественном сознании.
Достаточно толчка, и шаткая система придет в движение. Мир балансирует на грани, не зная, куда катиться дальше. Мир надо подтолкнуть.
На меня смотрят тысячи глаз.
Над площадью звучит только один голос.
Мой.
- Мне осточертело бегать. Вы убили всех целителей, я - последний. Закончим этот балаган. Говорят, со смертью последнего из нас - игре конец. Не знаю, правда ли это. Что вы станете делать?!
Страшное напряжение висит над площадью. Никто не произносит ни слова. Я благодарен им за это.
- Знайте, даже сейчас я лечу каждого из вас.
Вздох облегчения вылетает из тысячи ртов. Многие крестятся. Толпа разрастается, вспухает дрожжевым тестом.
- Что происходит? - кричат с задних рядов. - В чем дело?
Им отвечают:
- Террористы захватили целителя.
- Нет, он сам сдался!
- Да нет же! Они заодно против охотников!
- Где полиция? Почему полиция не ловит бомбистов?
- Слыхали? Игры больше нет! Скидывай ходули!
- Нашел дураков!
- Будет четвертая мировая война, - уверяет кто-то.
- Да ты что?! А третья когда была? Неужто проспал?
Остальные молчат. Жестокость охотников страшит: многие на своей шкуре испытали ее, у многих погибли близкие. Это рождает ярость к охотникам и сочувствие - ко мне. Но ведь я - целитель. Прислужник чужака, сам - как чужак. Так просто столкнуть меня с эшафота: раз - и нет целителя. Так заманчиво покончить с игрой - единым махом. Страна без игры - трудно даже вообразить такое. Страна, где нет бездны под ногами. Но ведь кто-то считает иначе, кто-то встанет на мою защиту. Столкновение приведет к гибели, к побоищу. Мало кто выживет.
Очень сложно выжить, стоя на ходулях в толпе.
Я чувствую их мысли, будто свои собственные, но мне некогда: я сосредоточенно вожу взглядом по толпе, лечу всех и каждого. Рак, больное сердце, диабет, катаракта, язва желудка, силикоз, бронхит - всё развеивается. Испаряется, словно и не было. Убьют меня или нет, главное - вылечить как можно больше народа. Главное, не забыть: это не игра, человеческая жизнь - не игрушка. Если всё прекратится с моей смертью - пусть убивают и живут спокойно. Без игры.
- Владька… - шепчет Иринка. - Я люблю тебя. Я дура, да? Раньше молчала, а теперь…
Зачем ты пошла со мной, девочка? Не хочу, не хочу, чтоб ты умирала! Но ты выбрала сама. И это - твое право.
Часть толпы неуверенно наседает, раздаются гневные выкрики.
- Прислужник!
- Чужак!
- Бей!
Но слышны и другие.
- Моя дочка здорова! Моя доченька!
- Чудо! Чудо!
- Господи, спасибо тебе! Господи!
Стоя у края пропасти, я тянусь к соседним кварталам, где еще продолжается грызня, и - дальше, дальше! Я лечу простуду, латаю изношенные сосуды, заставляю вновь бодро стучать сердца.
Я лечу весь Миргород.
И чувствую - не успеть…
- Не спешите убивать! - заклинаю, умоляю, прошу. - Дайте несколько минут! Я вылечу всех! Будьте здоровы и живите долго! Живите, люди!
Стрельба затихает. Площадь переполнена, дышит жаркой, волнующейся массой, а народ прибывает, вливается реками и ручейками - поодиночке, группами, отрядами. Вчерашние враги стоят плечом к плечу и глядят на меня с безграничным удивлением: целитель, за которым вели охоту все кому не лень, сам вышел к людям.
Я лечу, щедро черпая из неведомого источника. Легко! Свободно! Не скрываясь и не таясь. Делаю то, для чего был заново рожден с началом игры. Когда-то тихоня Влад мечтал стать писателем, но не смог, не захотел. Пошел на поводу у демона-искусителя. Чужак не остался в долгу - остатки, осколки таланта переплавились в иные способности. Я - целитель! Мой дар, мое проклятье… Зачем сдерживаться?! Предназначение целителя - лечить. Я парю, как на крыльях, отдавшись во власть пьянящего, восторженного счастья. Я лечу! лечу! И впервые чувствую, как пустеют бездонные закрома. Они пустеют! И вот уже я соскребаю последние крохи.
- Убейте его! Идиоты, что вы стоите?!
Людское море раскалывается узкой щелью, она ширится на глазах - обыватели жмутся друг к другу, освобождая проход. Этого человека знает весь город: Алекс и его охотники. Самые беспощадные, самые жестокие. Отряд карателей, не мстителей - палачей.
У пожилого охотника с землистым лицом курильщика - хронический гастрит, у дылды с жестким ежиком волос - больные почки. У каждого какая-нибудь хворь. Но сейчас они для меня не лютые враги, а пациенты. Люди.
Я исцеляю их.
Выкладываясь целиком. Без остатка. До самой ничтожной капельки.
- Остановитесь! - До боли знакомый голос.
Жоржи, смешной, добрый, молчаливый, толстый, неуклюжий - Жоржи.
Толпа за помостом расступается. Помост - те же подмостки, на которых разыгрывается захватывающая, смертельная драма. На заднике сцены - баррикады, разбитые окна, копоть на стенах домов. И рваные полотнища дыма. Ни звука. Атмосфера в зрительном зале накалена до предела. Тысячи лиц. Мы на эшафоте, Алекс и его подельники с одной стороны, Жоржи и Кори - с другой.
- Алекс! Что ж ты делаешь? Что творишь, гад?! Мало тебе крови?!
Это не прежний Жоржи - другой. Он кажется сильнее, выше; ему уступают дорогу, а он возвышается среди толпы горным кряжем над равниной. Огромный, могучий, с бешеным взглядом и упрямой складкой между бровей.
Я крепче сжимаю Иринкину ладошку: мы вместе, до последнего - вместе.
- Жоржи, да как ты не понимаешь! - Алекс наливается дурной кровью. - Идиоты, как вы все не понимаете? Этот человек - убийца! Он убил… он убил меня!!
- Ты - убийца! - обвиняюще кричит Жоржи. - И лжец! Зачем ты, сволочь… зачем ты Йозефа!.. - Голос его срывается. - Вы чокнутые! Вы - бешеные собаки! Зло, в тысячу раз худшее, чем игра!
Людям не до меня: они переводят глаза с охотников на пришлого толстяка. Даже не помышляя о том, чтобы незаметно скрыться, я ищу островки болезни в кипящем водовороте.
Их нет: я вылечил каждого. Отдал долги.
- Докажи! - побагровев, орет Алекс.
- Кроме тебя, некому! Забыл, как целился мне в спину?
- Что?! - взвизгивает Кори. - Тебе? Ах, сука! - и начинает продвигаться к охотнику.
Толпа - гигантская амеба - бурлит, выкидывая ложноножки. Делится на тех, кто "за", и тех, кто "против". Шумит невнятной разноголосицей - вторым столпотворением Вавилонским.
И кто-то уже пытается отобрать у охотников ружья. Те, сбившись в кучу, отбиваются прикладами. Кори вдруг оказывается нос к носу с Алексом, хватает за куртку.
- Во всём виноваты целители, Кори… - бормочет, оправдываясь, Алекс, но его никто не слушает. - Этот гад выкинул из окна девчонку, а меня… меня он убил.
Кори вцепляется охотнику в горло.
Раздается выстрел. Кори сползает на землю, в глазах его стынет удивление.
- Он приказал мне умереть! - хрипит Алекс. - Понимаете?
Люди отшатываются: в руках охотника измазанный кровью пистолет.
- Вы же знаете их дурацкую присказку: живите. А он сказал: умри! - Алекс обводит толпу затравленным взглядом. - Но я выжил! Выжил! Я что, похож на мертвого? Ха!
- Владик… - шепчет Иринка. - Это правда? Ты сказал ему…
Я не отвечаю. С Алексом творится что-то дикое, последние остатки человечности слезают с него лопнувшей шкурой. Зверь по имени Алекс убил своего друга Кори. И не заметил этого.
- Вы думаете, целители лечат? - беснуется охотник. - Нет! Обман! Им нужно ваше доверие, чтобы вы пошли за ними как бездумное стадо! Пошли на убой. Они играют вашими жизнями, и если их не остановить!..
- У тебя мертвая душа, - произносит Жоржи. Его зычный голос разносится над площадью. - Мертвецы не должны жить среди людей. - Он достает из-под полы обрез. Вспышка. Грохот. Кислый запах пороха.
Неимоверным усилием Алекс удерживается на ногах. Из развороченной груди хлещет кровь, но губы кривятся в ядовитой усмешке.
- Ну, теперь-то понимаете?! - кричит он. - А я не понимаю! Что же умерло во мне, раз я жив?
Люди молчат, объятые суеверным ужасом. Жоржи торопливо перезаряжает обрез. Кори слабо шевелится - живой, слава богу! - и мне чудится его постоянное "что?".
- Ты приказал ему умереть, Влад? - не глядя на меня, спрашивает Жоржи. - Почему?
- Да, - отвечаю, запинаясь на каждом слове. - Они чуть не линчевали меня. Я… испугался, выхода не было, и я пообещал наседающей толпе… смерть. Они не поверили. Видит бог, я не хотел убивать… Да, я сказал: "умри", но не смог до конца захотеть этого. Иначе б Алекс не стоял здесь. Но ты прав, Жоржи, я… кажется, я убил его душу.
- Это не Алекс. Это чужак. Тень!
Выстрел из обреза сносит охотнику полголовы.
- Я Алекс… - силится выговорить чудовище, в горле его клокочет, речь становится неразборчивой. Пистолет во вскинутой руке прыгает вверх-вниз.
Жоржи проламывается ему навстречу и… не успевает.
Алекс стреляет.
В меня. В нас. В Иринку.
Когда человек умирает не от игры, на подоконнике ставят свечу.
- Чужа-ак! - летит над людским половодьем, захлестывает, опрокидывает грозной волной. - Бе-ей!
Потом я узнаю, как пришедшая в себя толпа расправилась с охотниками, которые уже бросили оружие. Алекса растоптали на моих глазах, и, казалось, я корчился в агонии вместе с ним, ведь именно я, пусть и другой я, сделал его таким…
Всё это будет после. Сейчас я держу на руках Иринку с простреленной грудью, она тяжело дышит и отплевывается кровью, а я… я шепчу бесполезное: живи, живи, живи…
Источник пуст.
Я не спасу ее.
Потом я узнаю многое. Как окружившая нас толпа повторяла безумным заклинанием одно только слово: живи! Как заходились в лае бродячие псы: живи! И с веток, карнизов и крыш чирикали птицы: живи! Весь Миргород уговаривал Иринку жить.
Я смотрел на нее, только на нее, бледную, безумно красивую и умолял:
- Живи.
"Живи", - шептал ветер, "живи", - сияло солнце.
- Пожалуйста, живи, - уговаривал я.
И ко мне присоединялись всё новые и новые голоса.
Эти последние минуты тянулись как в бреду, не желая заканчиваться. Но вот дурной сон развеялся: клочья ненависти, злобы, отчаяния - черные, последние, растаяли без следа. Люди улыбались друг другу. Я исцелился сам и вылечил их. И вот что странно: я лечил не души, это выше моих сил, но люди сами поняли что-то, потянулись к новому, светлому…
И под ладонями, послушная человеческой воле, срасталась ужасная рана.
…медленно, слишком медленно…
- Живи, Иринка!!!
* * *
Я сплю и чувствую: кто-то смотрит на меня. Очнувшись от дремы, долго не могу понять: что же меня разбудило. Или мне только чудится, что я проснулся? Встаю и вижу… на подоконнике, легкая и полупрозрачная, как кисейные занавески, сидит Марийка. За окном - ночь, за окном - близкий рассвет и притихший от случившегося за день город.
Мне снится, что я проснулся…
- Привет, Влад.
- Твои волосы… что случилось? - Я гляжу на седые пряди, тонкие руки, невесомое тело. Марийки нет, я разговариваю с призраком.
- Ничего, - улыбается она. - Просто однажды я умерла. Не будем об этом.
- Ты зашла попрощаться?
- Я пришла передать тебе кое-что, от Савелия. Ведь лечить ты больше не сможешь.
- Ты встретила этого ненормального русского?
- Он нормальный, хотя это неважно. Я не встретила его.
- Не понимаю…
- И не надо, Влад.
- Скажи… ты превратилась в голубку. Ожила…
- Нет, я не ожила. И здесь - не совсем я. Мы ушли.
Грустно: опять встреча с Марийкой, я снова догнал ее. Чтобы на этот раз проститься навсегда.
- Влад, глупый-глупый Влад, не ищи меня больше.
- Что я тебе сделал плохого?
- Ничего… Просто, когда умер Филипп, когда я сама чуть не умерла - я сошла с ума. Возненавидела чужака, всё, что было связано с ним. Возненавидела и потом… полюбила.
- Так ты встретила его?
Марийка качает головой:
- Там невозможно встретиться.
- Но в моих снах…
- Я не могу объяснить. Нет нужных слов, нет причины и следствия, не от чего оттолкнуться, зацепиться. Твои сны - искаженное восприятие того, что было или не было. Попытка засунуть мир чистых, абстрактных идей в человеческие рамки. Чего только стоят вмерзшие в асфальт ангелы.
- Но в чем смысл?
Марийка вздыхает.
- А Пончиков? Он устал от игры?
- Давным-давно, Влад. Почти с самого начала. Всё происходило само собой.
- Но…
- Бесполезно спрашивать. Правильных и логичных ответов не будет, но кое-что ты получишь - способность вырывать людей у игры. Это не продолжение ее в другом виде, Савелий хочет покончить с игрой - твоими руками. Не могу до конца постичь его. Он такой… разный. И у него всё же есть талант. Не писательский, нет - у него талант губить чужие таланты.
- Почему я?
- Ты ведь его первенец. И тоже мечтал стать писателем.
- Думаешь, многие пожелают избавиться от игры?
Она кивает:
- Жоржи, Кори, вся их коммуна. Фермеры и шахтеры. Множество людей захотят свободы. Навязать ее ты не сможешь.
Насильно дать вообще ничего нельзя, думаю я.
- Прощай, Влад.
- Тебе уже пора?
Марийка будто в плащ кутается в свои длинные крылья.
- Впереди у меня четверть вечности. Время есть. Но вернуться… вернуться я больше не смогу. Нет у меня права возвращаться.
- Давай посидим еще часок, до рассвета. А когда настанет утро, ты обернешься голубкой и улетишь.
- Утром, Влад, у тебя на столе зазвенит будильник, - на полном серьезе говорит Марийка, а потом прыскает со смеху.
Первое счастливое прояснение
Мы
Один из последних наших с Иринкой дней выдался замечательным. То был день ее восемнадцатилетия. Стояла сухая, ясная погода. В Миргороде уже никто не воевал, и ничего не взрывалось. И это было не перемирие, а прочный мир.
Ветер притих, затаился в темных колодцах дворов и закоулках подворотен, но затем налетал вдруг, расшвыривая листву под ногами, и вновь прятался по углам. Не ветер - неугомонный ребенок. В воздухе танцевала прозрачная паутина, золотые листья кружили над домами, и невозможно было понять, какой из них - чья-то загубленная душа, а какой - обычный, осенний, сорванный проказником-ветром. Дожди прекратились с пасмурным сентябрем; сейчас было тепло, и небо раскинулось над городом безбрежным морским простором, высокое, безоблачное, той пронзительной чистоты цвета, что случается порой в октябре. И, пожалуйста, не надо толковать о всяких антициклонах, это время зовется бабьим летом.
Малыши носились с каштанами, пытаясь жарить их на огне. Жечь мусор запрещалось, но кое-кто жег, словно наперекор. По-моему, зря. От костров над улицами поднимался густой дым, напоминая дни беспорядков. Запах дыма пропитывал одежду и обувь, и от них потом разило коптильней. Впрочем, мы были далеки от всего этого, ведь сегодня наступил один из последних принадлежащих нам дней - день Иринкиного совершеннолетия.
Поднявшись рано утром, я приготовил завтрак на маленькой кухоньке: бутерброд с сыром и маслом, как она любила. Сварил кофе, кинул туда щепотку растолченного цикория. Я его терпеть не могу, да и Иринка не очень жалует, но ей нравится, как это звучит - "кофе с цикорием", и поэтому всегда настаивает, чтобы в ее кофе добавляли цикорий.
Поднос не нашелся, кажется, мы одолжили его соседям, но в груде пустых коробок я отыскал то, что требовалось, - широкий и удобный картонный лист. Поставил на импровизированный поднос кофе в белой чашке с треснутой ручкой и тарелку, на которой лежал чуть поджаренный хлеб с маслом и расплавившимся голландским сыром. Чувствуя себя заправским официантом, прошел в Иринкину комнату.
Девушка притворялась спящей, старательно жмурила глаза. Я опустил картонку на столик и присел рядом. Запустив руку под одеяло, пощекотал ей пятку: Ирка захохотала, задрыгала ногами и вскочила на кровати, едва не опрокинув завтрак. Красная, растрепанная, она терла кулачками заспанные глаза.
- Уйди! Я страшная по утрам! - Ирина схватила подушку и прижала ее к лицу.
- Не ври, - сказал я. - Ты красивая. И голодная.
- Ты приготовил мне бутерброды с сыром? - спросила она из-под подушки.
- Ты их не заслужила, но я всё-таки приготовил.
- А кофе с цикорием?
- И эту гадость - тоже.
- Ты - лапочка.
- У меня самые корыстные намерения.
- Я так и знала! Сударь, вы - подлец!
- Я невоспитанный хам. Прошу вас, сударыня, не путайте.
Иринка опустила подушку, положила на нее подбородок и с нежностью посмотрела на картонку с завтраком.
- Так красиво…
- Смеешься? - ворчливо спросил я.
Она обняла меня и, глядя в глаза, проникновенно сказала:
- Влад, спасибо.
Ее глаза смеялись. Сонная Иринка необыкновенно красива: волосы изящно спутаны и топорщатся, как после взрыва, из-под ночной рубашки выглядывает очаровательная родинка, и не менее очаровательная ложбинка прячется под полупрозрачным шифоном, а пахнет от Иринки безумно волнующе, и я долго не могу оторваться от нее, просто сижу и смотрю.
- Влад, открой форточку, - попросила она. - Душно чего-то.
Я подошел к окну, распахнул обе створки - в комнату ворвался запах осени: горьковатый, чарующий. Обернулся: Иринка уже вовсю уплетала бутерброды.
- Так лучше?
- Ага. А где именинный пирог? С восемнадцатью свечками.
- Прожуй сначала, - засмеялся я.
- Нетактично! Как нетактично говорить такое женщине!
Я присел на краешек кровати и гладил ее волосы, плечи. На руку летели крошки: Иринка нарочно громко и очень некультурно чавкала.
- Мне срочно нужен именинный пирог, - потребовала она. Посмотрела лукаво и поправила бретельку ночной рубашечки.
- Кстати, мне уже восемнадцать. Теперь я могу стать твоей женой.
- Ты хочешь стать моей женой прямо сейчас?