- Взрыв. - Я с трудом поднимаюсь на ноги, в ушах еще звенит. Похоже, кому-то объявили войну. Да уж, "повезло": угодили из огня да в полымя! От охотников удрали и вляпались неизвестно во что. Чую, будет жарко: черные воюют партизанскими методами.
- Вла-ад…
Оборачиваюсь. Ее лицо заливает кровь: на щеках, на лбу длинные порезы. Иринка трогает раны, губы кривятся, дрожат, из глаз скатываются слезинки. Руки иссечены осколками. Сердце обрывается, летит в бездонье, во мрак и стылую тишину. Мою Иринку! Посмели!.. Кто?!! Трепещущий мячик сердца прыгает к горлу, чуть не задушив. Срывается вниз. Воздуха! Х-ха… В глазах - красный туман. Сердце каменеет, оно - железный поршень. Тук! тук!! Насос сердца качает черную, ледяную ярость - из самых глубин иномирья, где в бетонных чащобах поджидает Бог, которому все должны.
- Живи! - хриплю я, и рваные края неохотно стягиваются. Лоб чистый, но щеки…
- Живи! - Ссадины на руках исчезают, а на подоконнике вянут и рассыпаются трухой цветы.
- Живи! - За стеной грохот: кто-то падает с истошным воплем. Из дюжины порезов остаются два: не очень глубокий на левой щеке и внушительный - на правой. Кровь так и хлещет, пятная кофту.
Я не смог исцелить дорогого мне человека! Впервые в жизни - не смог!
Ярость переполняет вены и артерии, распирает легкие, бьет фонтаном, требуя выхода.
- Живи! - Порез становится меньше. В доме напротив с убийственным треском рушится балкон.
Меня шатает, в боку колет, я задыхаюсь и дико оглядываюсь вокруг, осознавая, что удержался на самой кромке, еще чуть-чуть, и… Под обрывом колышется вязкий кисель небытия. Прогорклая, скисшая ярость стекает в бездну. Я понимаю: мне несказанно повезло. А "темное я" усмехается: погоди, Влад, куда ты от меня денешься? В следующий раз…
Заткнись, скотина! Убирайся в свой зловонный омут!
Я измочален, обескровлен и раздавлен. Я - как выдавленный тюбик. Но надо действовать! Через не могу, сцепив зубы. Подхватываю Иринку - ей лучше, много лучше, она упирается, не хочет вставать и ревет, ревет. Тащу девчонку в ванную, промываю раны, мажу йодом из аптечки и заклеиваю лейкопластырем. Иринку не узнать. И мне в голову приходит здравая мысль.
- У меня останется шрам… - плачет Иринка. - Ты меня разлюбишь…
- Дура! - ору в сердцах. - Не разлюблю я тебя!
- То есть ты меня любишь?.. - тут же спрашивает она.
- Нужно сматываться, пока не нагрянули полицейские! Допрашивать станут всех. Если начнут устанавливать личность, если придерутся к документам, а документы у нас сама знаешь какие - всё, швах!
- Надоело бежать, - стонет она. - Опять бежать… это я виновата, да?
- Глупая, - обнимаю ее. - Ни в чем ты не виновата. - На душе тягостно и мерзко: только жизнь хоть немного образовалась, наладилась…
- Нам не скрыться…
- Не бойся, этот кавардак даже на руку: отвлечет внимание от "прислужников чужака".
Я заскакиваю на минутку к вдове, проверить, как она. Старушка скорчилась на полу, возле лежит фотография в деревянной рамочке, вдова накрыла ее непослушными пальцами.
Всё из-за меня! Из-за меня! "Живи", сказанное в шаге от бездны, звучит иначе. Даже мысленно я не смею произнести его. Бедная старушка. Если "живи" окончательно превратится в…
Присматриваюсь к снимку: с пожелтевшей карточки - моложавый, подтянутый, в парадной форме с кортиком на бедре - улыбается… Прохазка.
- Муж… - шепчет вдова побелевшими губами. - Пропал без вести, еще когда ребята мои…
Полиция прибывает очень быстро, быстрее, чем мы успеваем улизнуть из квартиры. Нас задерживают на выходе из парадного. Улица с двух сторон перегорожена полицейскими машинами и телегами. После взрыва здесь галдеж и столпотворение. Перепуганные жильцы высыпали кто в чем и глазеют на обвалившиеся стены. Дом, где размещалась пекарня, накренился, просел. На месте пекарни - впечатляющая своими размерами дыра, везде рассыпан битый кирпич, тлеющие головешки, доски, мусор. Из пролома валит жирный чад, вспухает грязными клубами. Вверх взметаются языки пламени, и ветер уносит струи дыма к ясному, безоблачному небу.
Погорельцы голосят и причитают на все лады; они с котомками, баулами, тючками, в которые понапихано нажитое за долгие годы имущество. Главы семейств, отважно закрыв лицо полами курток, ныряют в полуразрушенный дом, чтобы спасти от огня уцелевший скарб. Подоспевшие пожарные разворачивают напорные рукава, хлещут из брандспойтов по обгорелым стенам. Вода заливается в окна, накрывает огонь, и пар с шипением ударяет в стороны. Вода тугой струей гуляет по карнизу и висящим на честном слове балконам. Вода течет на дорогу, где, мешаясь с углями и пеплом, собирается в мутные лужи. Среди бурого месива яркими кляксами цветут разбитые горшки с флоксами, геранью и хризантемами. Тягостное зрелище.
Свидетелей опрашивают офицеры и люди в штатском: желчные, крикливые, с крысиными повадками. По счастью, мы попадаем к человеку из полиции. Слава богу, нас ни в чем не подозревают и не опознают как разыскиваемого целителя Влада и его "подельников". Еще бы - я, весь обклеенный пластырем, держу под локоть такую же "мумию". Иринка, бледная, с каплями пота на висках, тяжело наваливается на меня и дрожит. Последние события доконали ее.
Допрос ведет лейтенант с обрюзгшим лицом и залысинами на лбу. Он ежеминутно снимает фуражку и промокает плешь носовым платком.
- Документы, - устало басит офицер.
Я сую ему под нос временную справку, выданную мэрией какому-то Оскару Требичке. Справка настоящая; полицейский отрывает от тугого рулона на поясе бумажный лоскут и принимается записывать наши показания. Лейтенанта интересует каждая подробность, но я думаю только о том, как бы отвязаться от него, нервничаю и оттого путаюсь. Офицер, похоже, списывает это на шок. Так и есть, но я еще больше взвинчиваю себя и, подыгрывая лейтенанту, устраиваю маленькую истерику.
- Господи, какая трагедия! - Я заламываю руки и пускаю слезу. Это не трудно: меня и в самом деле трясет. - Сколько людей пострадало! Мы с Вероникой чуть не погибли! Кому такое в голову пришло - взрывать пекарню?
- Террористам, - бубнит лейтенант, черкая на бумаге. - Снимаете комнату?
- Да, у вдовы Кошеньяк. С племянницей. Какой ужас, господин офицер!
- Давно?
- Нет, с прошлой недели. Беда-то какая!
- Откуда прибыли?
- Из Трапен. Я не усну. Всю ночь спать не буду. Так шарахнуло, так…
- Работаете?
- Сегодня собирался подать заявление на биржу труда. А что теперь? Никакой работы! Сплошные расходы! А лекарства, господин офицер…
- Имеете что-то сообщить следствию? - грубо перебивает лейтенант.
- Э-э… нет. Боже, ну и кошмар. Зачем террористам взрывать пекарню?!
- Есть мнение, что там размещался запасной штаб охотников. Террористы, обознавшись, приняли его за настоящий и… ч-черт! - Полицейский багровеет, комкает исписанную бумагу. - Забудьте, что я сказал! Давайте, проходите, нечего тут. Не мешайте дознанию!
- Извините, г-господин офицер.
Расшаркавшись, бочком шмыгаю в узкий проулок и тащу за собой заторможенную Иринку. Не нравится мне ее поведение. Впрочем, я и сам не лучше. К врачу бы сейчас, на осмотр.
- Влад, так опротивело бегать… - Пальцы у девушки холодные, зрачки сужены. Она явно не в себе. - Мы бы жили в маленьком домике у моря… я бы готовила завтраки… Так больно, Влад, и знобит…
- Потерпи, милая, на Савичковой улице аптека. Скоро уже. Купим мазь, таблетки, заживляющий пластырь. Спрячемся… - Мне дурно: что за подлая натура? Откуда эта трусость?
Оттуда, Влад, что на другом конце - ненависть. Выбирай.
Руки от злости сжимаются в кулаки.
- Ты же… целитель.
- Ир, что-то плохо мне, еле иду. И я боюсь… лечить. - Очертания домов плывут, вижу, будто сквозь туман, пелена, красная пелена перед глазами. Голова гудит медным колоколом. ХВАТИТ УДИРАТЬ!!! Я не заяц! Нет, я заяц, но хищный, способный оборачиваться чудовищем. Я - марионетка. Когда марионетку пугают до обморока и загоняют в угол, появляется кукловод. Он входит по-хозяйски, как пальцы в удобную, разношенную перчатку, и живет мной - здесь - по законам чужого мира, мира, в котором всё дозволено. Я боюсь, что сознание вот-вот затопит чернота, и вместо того, чтоб лечить, я стану убивать. Всех. Не разбирая. Достаточно лишь крика: хватайте целителя! И я сорвусь…
Я глубоко дышу и кусаю губы, я сдираю костяшки пальцев о шершавые стены, рычу и вою.
Становится легче.
Аптека на Савичковой улице закрыта: табличка извещает, что время работы - с девяти до шести. Мы ждем на влажной от росы скамейке. Я прижимаю девушку к себе, трогаю лоб: Иркин лоб горячий, ее лихорадит. Она точно нездорова. Я вылечил порезы и навредил в другом? Что же делать?! Денег на больницу нет. Обратиться в отделение скорой помощи? Но я не смогу обойтись без документов. Без настоящих документов, а не тех купленных на толкучке бумажек, которые предъявил вдове при вселении. От полицейского мы отделались чудом.
Иринка слабо возится, стонет. Мне безумно жаль ее, и я ненавижу себя за то, что ничего не могу поделать. Я не исцелю ее. Страх терзает душу кривыми когтями. Сказать "живи"? Нет! Ни за что! Вдруг причиню вред? А если вылечу, не будет ли Иринкино "живи" значить для остальных "умри"? Тьма запределья только и ждет случая прорваться сюда. Недавний сон был вещим: взрывы, стрельба, сумятица, люди в черном. И крылатые двойники… Мое темное я. Час назад оно чуть не увлекло меня в бездну.
Город представляется гигантской западней, Иринка - приманкой, искушением; одно неверное движение - и капкан с лязгом захлопнется. Влад-демон утащит Влада-человека в преисподнюю.
Наконец, аптека открывается. Ее владелец, рыжий, веснушчатый мужчина с ехидцей взирает на меня, будто углядев что-то смешное. Кроме нас посетителей нет. Я вижу свое отражение в стеклянных дверцах шкафа с лекарствами: волосы встрепаны, на лице болтаются разлохмаченные пластыри. Да уж, вид еще тот. Однако аптекарю следует быть тактичней.
- Порезался, - объясняю с досадой.
Иринка без сил валится в стоящее у окна кресло. Перед креслом, на овальном столике лежат медицинские журналы и рекламные буклеты. Она бездумно ворошит их.
- Бритвой? - Аптекарь улыбается до ушей. - Желаете обработать рану? Сейчас подберем что-нибудь, - и глупо хихикает, впрочем, тут же извинившись. - Не обращайте внимания, анекдот вспомнился, ну точь-в-точь про…
- На Зеленой улице взорвали пекарню. - Я едва сдерживаюсь, чтоб не нахамить придурку. - Дом полуразрушен, люди без крова остались! У нас стекла в квартире повыбивало. Я-то еще легко отделался. А у племянницы, - киваю на Иринку, - сильное потрясение. Помощь нужна ей.
- Ясно. Психический шок. - Аптекарь роется под стойкой. Взрывы ему неинтересны: он там не присутствовал. - А знаете, в прошлый вторник казнь была. Слыхали, наверно? Целителя вешали, толпи-и-ища собралась: ни чихнуть, ни… Что, не знаете? Как это? Куда ни зайди - уши прожужжат, только об этом и судачат: мэрия ж запретила казнь проводить. Но охотникам плевать на мэрию, эшафот оцепили, ряхи - во! в руках пушки, и щерятся волками, сукины дети. Зыркают, будто плеткой охаживают. Ну-ка сунься. Кто слабонервный - сразу брык! Инфаркт. Полицаи примчались: разгонять. Ага, щас - не пробиться никак, толкучка ж. Все посмотреть хотят. Ну, поорали в мегафон: расходись, мол, и укатили. А потом…
Аптекарь - самодовольный нахал, ограниченный тип, в жизни которого нет ничего примечательного, взахлеб делится сплетнями. Рад нам, как желанным гостям. Ему нужны слушатели, он стремится обрести в наших глазах вес и значимость. Возвыситься над тухлой трясиной своего бытия, забраться на кочку и квакать оттуда, раздувая горловой пузырь.
- …Болтали, последний целитель-то, ну, в стране то есть. Вздернут его - что случится? Может, игра кончится? А ничего не случилось. Неужели не знаете?
- Мы редко выходим из дома.
Аптекарь моргает в недоумении: как это? совсем-совсем не выходите? А на казнь посмотреть? Шутите? Ну ладно. Глаза у него водянистые, пустые.
- Девчонка-то у тебя как неживая. Взрывом тряхануло? Приподняло и стукнуло… - Он осекся. - Да не хмурься ты! Серьезный какой.
- Побыстрее можно?
- Вот. - Он кладет на прилавок две упаковки. - Это, значит, сейчас пусть выпьет. Это мазь. А чего в больницу не идете?
- Это всё? - У меня скулы сводит от злости. Невесть сколько языком трепал, шарил по ящикам, нормальный человек управился бы за полминуты.
- Ну… без рецепта, не знаю… Могу дать еще. Есть дорогие, импортные.
- Мне подешевле.
- Дело хозяйское. Обождите, напишу, как принимать.
Он водит ручкой по бланку и опять возвращается к старой теме.
- Вздернули, значит, целителя. А я его, представьте, знал. И не только я, считай, каждая собака в южном и Бойковичах, - Ленни-сектант, руководитель благого ордена. У меня тетка в южном, навещаю старуху. Орден, оказывается, прикрытием служил - человек десять в нем было, ну, может, и пятнадцать. Со всей страны целители. Обалдеть! Их-то раньше сцапали, а этот увалень побегал еще. Но и его замели. Меня чуть насмерть не задавили, когда к помосту проталкивался. Однако протиснулся, отхватил свой кусок. С первых рядов хорошо видать: доски наспех сколочены, криво-косо, толстяк на табурете качается, а веревка-то натягивается, а ему - чхать, похоронил уж себя. Рожа заплывшая, в синяках, но он, точно. Люди подтвердили. Говорят, сам сдался. Учудил сектант, учудил.
Магистр, магистр, наивный мечтатель, ты пал духом. Не стал сопротивляться, бороться за новое, справедливое общество. Выходит, кроме меня бороться некому?
- Главный у охотников, те его Алексом звали, долго разорялся. - Аптекарь, облокотившись на прилавок, смотрит мне в глаза. - Прям чуть пеной не изошел. И револьвером размахивал. Едва не в морду совал, аж сердце ёкало. Страшный человек. С виду - пострашнее бедняги Ленни. Потом табурет из-под него выбил, ловко так, умеючи, и говорит: так будет с каждым. - Аптекарь подмигивает, словно намекая: с каждым, ясно тебе? И я понимаю: смеется ведь гад, играетсо мной.
Играет…
Сволочь, сволочь! Проклятый русский! В глазах темнеет, возвращается красная пелена, и невидимый звонарь грохочет медным билом в содрогающийся колокол, грохочет без продыху…
Я наотмашь бью аптекаря по роже. От хорошей зуботычины он врезается в полки с лекарствами и сползает на пол, на голову ему сыплются пузырьки, бинты, деревянные ящички. Перепрыгнув через стойку, хватаю мерзавца за грудки и колочу затылком о шкаф, разбивая стеклянные дверцы. Остервенело бью в живот, по почкам, вожу мордой о стену. Аптекарь верещит чумным поросенком; рыжие конопушки на побелевшем лице похожи на старческие пятна.
- Пончиков, - шиплю я, - гадина! Издеваешься, подонок?!
- За что?! - визжит аптекарь. - Боже милосердный! Пустите! Забирайте деньги… лекарства! Всё забирайте!!
- Не притворяйся!
- Я не притворяюсь! Не притворяюсь!!!
- Влад… прекрати!..
Меня отрезвляет жалобный Иринкин возглас. Руки опускаются; аптекарь, кособочась, отползает к стойке. Девушка елозит ногами, силясь подняться, и обмякает, навалившись на подлокотник кресла.
Гнев, клокочущий, жаркий, отпускает; исчезает хлынувшая отовсюду чернота. С бурлящего котла снесло крышку: пар успел найти выход, взрыва не случилось. Я выплеснул злобу, израсходовал на бессмысленную, жестокую драку. Сорвался, но физически - не в разверзшуюся бездну. Пошлый, банальный мордобой совершил чудо: кукловод не явился, чужие пальцы не тронули коромысло, заставляя марионетку плясать в сумасбродном танце. И внезапно приходит озарение: в горячке этой, в угаре и исступлении, я оборвал связующие нити, не все - но главные.
Я несказанно благодарен аптекарю - он освободил меня от безумия и, быть может, спас целый город.
Я свободен теперь!
Свободен!
- Живи! - ликуя, кричу Иринке. Никакого шрама у нее не останется.
- Живи! - исцеляю аптекаря: ссадины, кровоподтеки и все болезни, какие нахожу. Мое предназначение - лечить людей. Из-за страха перед тьмой, беспрестанного бегства я забыл о целительском даре, погряз в косном, мещанском болоте, беспокоясь исключительно о себе. Но сейчас эйфория переполняет меня, завладевает мыслями и чувствами: плевать на охотников! на полицию!
Всё, отбоялся.
Какой толк от целителя, который не лечит?
- Живите, - прощаюсь, выходя из аптеки.
За спиной - робкий, растерянный голос:
- Спасибо…
- Не за что. - У меня расправляются плечи, и душа поет, поет!
- Зачем ты?.. Опасно… - начинает Иринка и, взглянув на меня, умолкает.
Мы жили в блаженном неведении, ничего не зная о казни и произволе охотников, вновь поднявших голову. Нам казалось, что наступила долгожданная передышка, охотники притаились, но нет, просто наш квартал обходили стороной. Теперь ясно - почему. Взрыву предшествовал обыск в шахтерском поселке, и охотники здорово просчитались, затеяв его. Горняки встретили их с оружием в руках; в стычке погибли восемь человек, и рассвирепевшие головорезы устроили погром, от которого пострадало немало горожан. Только вмешательство полиции спасло людей.
Охотники окончательно подписали себе приговор; жгучее, острое недовольство с минуты на минуту готово выплеснуться на улицы. Растоптать кладбищенскую, обморочную тишину. Безрассудство тех, кому нечего терять, не знает границ.
Дни затишья миновали - и в затишье этом зрела буря. Спящий вулкан раскочегарился, раскаленные пары и лава хлынули из недр. На улицах - демонстрации, на улицах - перестрелки, вспыхивающие по малейшему поводу. И щетинистые ежи баррикад. Бывает, от одной перестрелки до следующей не успевает высохнуть кровь на мостовой.
Это начало гражданской войны.
Люди с кейсами, неуловимые, отчаянные, с легкостью идущие на смерть, устроили охотникам и властям настоящий террор. Часть полиции на стороне охотников, но большинство - против; гражданские раскололись на два лагеря. Черные вместе с шахтерами и примкнувшими к ним горожанами ведут бои с силами порядка и охотниками.
Город бунтует, кипит: окрошка дней и событий летит в адское варево будней; на окраинах неспокойно, в предместье орудуют банды. Охотники своей безжалостностью, публичными казнями и незаконными расправами породили ответное насилие. Разбудили зверя в каждом. Власти уже не контролируют ситуацию. Мы с Иринкой ночуем, где придется, не задерживаясь в одном месте больше двух-трех дней. Не живем - выживаем. Люди подозрительны, вспыльчивы, озлоблены, они боятся и ждут скорой войны, исповедуя принцип: каждый за себя.
Но есть и другие - отзывчивые, сострадательные, кто своей добротой и участием пытается отодвинуть грядущую усобицу, прекратить рознь, вражду, изгнать ненависть из сердец. Я не хочу думать, что их доброта вызвана страхом, я уверен - они добры сами по себе, и лечу каждого встречного, всех, кто рядом. Избавляю от боязни завтрашнего дня, непрестанной головной боли и слабости в теле, возвращаю молодость - пытаюсь, по крайней мере.
Но этого мало. Мало! Мне опостылела эта мышиная возня. Милосердие из-под полы. Это крохи - я способен на большее. Быть может, я даже способен остановить игру. Точнее, не я… а моя смерть. Но перед этим…