2.
Каменная плита покоилась на четырех стоячих камнях, огонь горел под ней. Соленый ветер рвал языки пламени, шуршал в траве на склоне холма. Дождь шел с самого утра, и теперь, на заходе солнца, тропа превратилась в грязное месиво, но в храме по-прежнему было сухо.
В храме солнца, куда Лабарту привели любопытство и неосторожность.
- Ты должен остаться здесь, - сказал хозяин этих мест.
- Я ничего не должен, - ответил Лабарту.
Он ни на миг не желал задерживаться в храме, открытом всем ветрам, где пятеро пьющих кровь поклонялись солнцу. Четверо младших звали друг друга братьями и сестрами, а своего хозяина, Гэра, - старшим среди братьев. Речи, которые они вели, были безумны, и Лабарту не слушал их больше.
- Это твоя земля, - сказал он.
Гэр молчал. Должно быть, он родился в этих краях, статью и лицом не отличался от здешних людей, - длинные волосы, заплетенные в косу, густые брови и непроницаемый взгляд. Остальные стояли у него за спиной, неподвижные как статуи, - две женщины с лицами натертыми пеплом, и двое мужчин, светловолосых, похожих друг на друга. Они казались совсем юными, но Лабарту знал, что уже не первая дюжина лет миновала с тех пор, как Гэр оживил их своей кровью.
- Мне не нужна твоя земля, - продолжал Лабарту. Взгляд Гэра по-прежнему был неподвижен. - Мне есть, где жить.
- Ты останешься здесь, - повторил Гэр, и дети его сердца шагнули вперед. - Ты, как и мы, избран для того, чтобы служить Солнцу.
- Да? - усмехнулся Лабарту. Такие слова он слышал впервые, но разве прежде он говорил с безумцами? - Это вы меня избрали?
- Тебя обратили и избрали, - тихо сказал тот, что стоял справа. - Солнце дает тебе силу, и ты должен служить ему.
- Силу? - Лабарту обвел их взглядом. Вот они, отрешенные и серьезные, будто жрецы настоящего храма, а не пятеро дикарей на краю земли. - Кровь тоже дает мне силу. Я не служу тому, что ем. - Он снова усмехнулся и плюнул на землю.
Не успел заметить ни жестов, ни слов, ни единого взгляда. Одно стремительное движение, - и слуги солнца схватили его. Он рванулся, но позади была холодная глыба камня, а впереди стоял Гэр, и в руках у него змеилась веревка.
И вновь движение - стремительней ветра, быстрее мысли. Лабарту не успел вымолвить ни слова, не успел ощутить прикосновение страха. Лишь миг - и все пятеро отступили к огню, а он остался возле камня.
Это обман, видение и чары. Разве могли они они связать его? Разве посмели бы? Я слишком долго смотрел ему в глаза, и он…
Лабарту дернулся изо всех сил, - был уверен, что выйдет из пелены колдовства, - и взвыл от боли. Тонкая, почти невесомая веревка впилась в тело, словно раскаленное серебро. Стоило шевельнуться - и она сжимала все сильнее, прожигала, казалось, до самых костей.
Я связан, не могу порвать путы!
Младшие молча вышли из-под каменного свода, один за одним. Никто из них не обернулся - тенями растворились в сгущающихся сумерках. Гэр же задержался возле костра и, наклонившись на миг, опустил руки в огонь, будто в воду, а потом заслонил глаза ладонями.
- Я уйду, - сказал Лабарту. Его голос был слабым, слабее звука дождя - боль все еще билась в жилах. - Никогда не приду. Мне ничего не надо. Отпусти меня.
Гэр выпрямился, не взглянув на Лабарту, и бесшумно покинул храм. Остался лишь потрескивающий огонь, следы на земле и шум дождя.
Они оставили его привязанным к каменному столбу, одной из четырех опор этого грубого храма. Примотали, вывернув руки ладонями вверх, так что были открыты запястья. Веревка обвивала тело, и последний виток проходил по горлу. Лабарту боялся сделать глубокий вдох, - ему казалось, что глотает он не воздух, а пламя. С детства ему говорили, что жажда терзает сильнее любой боли. Но жажда гложет изнутри, и Лабарту всегда знал, чем погасить ее.
Но не знал, как совладать с тонкой веревкой.
Колдовство.
Он закрыл глаза. Ужас бился в сердце, грозил вырваться наружу, затопить разум. Страшась колдовства людей бежал из прекрасной страны. Прошел через горы, леса и поля, полные дичи… Приходил в жилища многих людей и покидал их так же легко… Лишь затем, чтобы такие же, как я сковали меня колдовством?
Боль отступила, сползла вниз, ушла в холодную землю.
Где-то там, за пеленой дождя, было море, как и прежде пело голосом свободы. И где-то в лесу была Кэри - слишком близко от его боли, слишком близко от безумцев.
Но она пообещала ждать возвращения Лабарту или придти на его зов.
Я не должен произносить ее имя. Он зажмурился крепче, заставлял мысль звенеть по слогам, пытался отдать приказ самому себе. Пока не освобожусь, не должен думать о ней.
Ничего не оставалось сейчас - лишь стоять в путах и ждать.
Совсем не это я думал найти тут…Был уверен, законы едины для всех, но у них свои правила, и я нарушил их…
И слуги солнца наказали его болью. Не смогли связать словами и связали заколдованными веревками.
Лабарту мог лишь ждать, когда они вернутся.
3.
Слуги солнца пришли в полночь. Костер давно превратился в угли, а с моря дул ветер, холодный и полный дождя. Где-то внизу выли волки, но не смели подняться на холм. Волки боялись этого места, отмеченного солнцем и кровью.
Гэр остановился у входа, меж двух огромных камней, а четверо младших разожгли огонь. Двигались они, словно тени, не глядя по сторонам, не говоря друг другу ни слова. Лабарту тоже молчал. К каким словам прислушаются слуги солнца? Он не знал.
Гэр заговорил, и Лабарту готов был поклясться, что голос его звучит отовсюду, хотя сам Гэр по-прежнему стоял неподвижно, за пределами огненного круга.
- Мы проводили закат твой. Наступает полночь, и мы одиноки.
Младшие склонили головы, и на какой-то безумный миг Лабарту показалось, что он понимает их. Он чувствовал жажду, и они тоже. Солнце весь день не показывалось из-за туч, путь был далеким… А раз Лабарту ощущает чужой голод, то, значит, и они…
- Но ты даровал нам отражение свое, - продолжал Гэр, и голос его звучал все громче. - Дал нам полночное солнце, и за это мы восхваляем тебя и будем служить тебе вечно!
Младшие повернулись, как по приказу. Все четверо смотрели на Лабарту, но словно не видели. Лабарту хотел заговорить, но не сумел, - он узнал этот взгляд, ведь и сам смотрел так тысячи раз. Так не смотрят ни на друзей, ни на врагов, ни на союзников, ни на рабов, ни на пленников. Когда так смотрят, видят кровь.
Они видели в нем только кровь.
Слуги солнца подошли совсем близко, и их голод был ярче пламени костра. Женщина в ожерелье из кожаных шнурков взяла Лабарту за руку, повернула ее ладонью вверх. Лабарту дернулся, сжав кулаки, и веревки вновь обожгли его.
- Так нельзя, - только и сумел выговорить он. Слова застревали в горле вместе с болью.
Женщина наклонилась, ее голос скользил по воздуху, она почти пела:
- Кровь - лучи полночного солнца, и за это мы благодарим тебя.
- Так нельзя! - закричал Лабарту, но никто не слушал его. Кто станет слушать жертву? - Я же не человек! Я же… Так нельзя!
Женщина склонилась еще ниже, ее губы почти нежно коснулись его запястья, а потом она укусила.
Лабарту рванулся изо всех сил, и в водовороте боли потонул мужской голос повторяющий те же слова.
Они пили его кровь. Это против правил, никогда не должно было быть такого, но слуги солнца подходили к нему, один за одним. Веревки словно превратились в жидкий огонь, но Лабарту рвался в этой сети, не в силах смириться. Моя кровь!.. Никто не должен… В глазах темнело, мир заслоняли пляшущие круги, но Лабарту видел, как женщина выпрямилась, вытирая рот ладонью, стирая с губ кровь.
Последним подошел Гэр и, не сказав ни слова, склонился над его рукой. Уже не было сил кричать, и Лабарту лишь судорожно глотал воздух, по-прежнему сжимая кулаки. Младшие хором повторяли молитву, пока хозяин утолял жажду. Их нестройные голоса сливались с треском огня и шумом ветра, и Лабарту уже не понимал смысла слов. Ни в чем уже не было смысла.
Они забрали его кровь. Выпили его силу и ушли.
Лабарту остался один. Всего в нескольких шагах горел костер, но тепла не было. Земля под ногами словно превратилась в лед, а от ветра слезились глаза. Медленно наплыла странная слабость - он словно тонул в тумане, погружаясь все ниже и ниже. Боль утихла. Лишь запястья саднили, но раны уже затягивались. Не будет шрамов, следов не останется…
Лабарту закрыл глаза, и мир стал качающейся темнотой. И где-то там, в самом сердце тьмы, оживала жажда. Она билась, словно сердце, все громче и громче. Вслед за усталостью и болью всегда приходит жажда, он знал это с детских лет. Но теперь рядом не было никого, кто желал бы помочь ему. И поэтому… Я должен что-то сделать. - Мысль, словно всплеск в туманном море. - Ведь я могу…
Надежда шевельнулась в сердце, заговорила голосом сосен, тихим шелестом шагов на звериной тропе. Дом, оставший в сумраке леса, манил, только позови - и услышишь ответ.
Нет… Я пришел один… И я не должен…
И, чтобы не думать о шалаше и о той, что осталась там, Лабарту звать воспоминания о жаркой земле, о городе, покинутом навеки. Одно за одним, они пришли, заполоняя душу.
Но слабость, сковывающая тело, была сейчас сильнее любых желаний и слов, - и мысли растаяли, а жажда отступила на время.
4.
Он очнулся на восходе, от первых лучей солнца, и глубоко вздохнул, еще не успев открыть глаз. Мириады иголочек бежали по застывшему телу. Это кровь. Я чувствую, как возрождается кровь. Лабарту шевельнулся, и веревки удержали его, но не впились в кожу, не обожгли ядовитым огнем. Рассвет разрушает эти чары. Днем это лишь путы, не более.
Солнце возвращало силы, и в первый миг Лабарту ничего не видел, кроме солнца - оно блестело на мокрых камнях, преломлялось в каплях росы, мир был наполнен сиянием и теплом. Каменные глыбы заслоняли восток, но Лабарту вновь и вновь представлял кровавую полосу над грядой холмов и поднимающееся солнце, огромное и такое близкое, что стоит лишь сделать пару шагов и протянуть руки…
Жажда вспыхнула, словно и ее разбудил восход. Внутренности свела судорога, тело требовало крови, но Лабарту был почти рад. Он был жив. Ничего плохого уже не случится. Наказание и так длилось долго, и вот-вот наступит день…
Солнце поднималось все выше, и сияющие капли на камнях гасли одна за другой. Лабарту вытянулся, пытаясь поймать уходящие лучи, и его вновь скрутили судороги жажды. Тело словно горело изнутри, но все же было холодно, и солнце уходило, оставив Лабарту в тени гигантских камней.
И это храм?! Солнце бывает здесь лишь на восходе и на закате, кто же так строит храм солнца?! Мысли бились в такт всплескам жажды, и где-то рядом притаился страх. Я признаю их власть! Пусть… Потом я смогу, а пока пускай… Он даже не замечал, что снова пытается вырваться. Но веревки не утеряли прочности с наступлением дня, а он был слаб. Солнце покинуло его слишком быстро.
- Я согласен! Я останусь!
Лабарту выкрикнул это, едва Гэр поднялся на холм. Четверо младших разжигали огонь, и никто не из них не взглянул на Лабарту, не попытался заговорить.
Уже наступил полдень. Лабарту чувствовал, что солнце сейчас прямо над головой, скрытое тяжелым камнем. Он не мог больше ждать.
- Я сделаю все, что ты скажешь!
Гэр скользнул по нему взглядом и повернулся к костру.
- Я все понял! - Лабарту сам удивлялся, что все еще может так громко кричать, но голос ему словно не повиновался. - Ты прав, а я нет! Солнце меня оживило, теперь я должен ему служить!
Никто не подошел к нему, никто не ответил. Одна из женщин бросила в огонь сосновые ветви, и, когда повалил дым, все пятеро запели.
Лабарту хотел прервать их, он готов был кричать, пока кровь не пойдет горлом, пока его не выслушают, пока не освободят… Но тот, кто хочет служить солнцу, не должен прерывать слова гимна. Поэтому он замолчал. Они должны поверить. Должны.
Песня смолкла. Лабарту ждал. Ветер дул в лицо, и густой дым ел глаза.
Один за одним младшие покинули храм, а Гэр вновь остался один у костра.
- Я хочу с вами, - сказал Лабарту. Голос был хриплым от дыма. - Я хочу петь с вами. Я…
Гэр взглянул на него, равнодушно, мимоходом, высыпал что-то в костер и ушел, не оглянувшись.
Лабарту зажмурился и прижался спиной к камню.
- Они мне не поверили, - прошептал он.
Страх зашевелился где-то внутри и пополз по телу вместе с жаждой, вместе с кровью. Несколько мгновений он был лишь липким холодом и темной пеленой, а потом превратился в слова. Даже если они поверили, это не важно, говорил страх. Им все равно, во что ты веришь. Ты всего лишь жертва и останешься жертвой.
Они не стали слушать его и ночью. Он умолял, клялся и повторял вслед за ними слова молитвы, задыхаясь от слабости и боли. Слугам солнца было все равно. Они утолили жажду и ушли, оставив его наедине с холодным ветром и дымом костра.
Ночь казалась бесконечной, и в ней не было сна. Солнце зашло, остатки крови словно замерзли в жилах, но беспамятство не приходило. Ночное бдение в храме Солнца. Он попытался сжать кулаки, но не почувствовал своих рук. Ночное бдение в храме Уту…
- Если бы у меня был бог… - прошептал он. - Я бы молился, и он покарал бы их…
Бог? Голос матери. И ее смех, легкий и опасный, как звон мечей. Ожившее воспоминание, на миг заглушившее жажду. Боги не смотрят на нас, Лабарту.
Боги не слушают нас. Голос отца. И что в этих словах, сожаление или гордость? Лабарту никогда не мог понять. Иногда они слышат людей. Мы же можем и сами…
Боги? Он помнил и этот голос и ненавидел его. Но откуда пришли эти слова, из какого видения или сна? Лабарту не слышал их наяву. Боги не властны над нами.
- Ты прав, - сказал Лабарту. Слова таяли в холодном воздухе. - Они не властны над нами…
Костер догорал. Жажда отступала и вспыхивала вновь, и прошлое то оживало, то таяло. Голоса родителей, друзей, жертв и врагов… Шатры в степи, неистовая река и солнце, сверкающее в каналах… И снова и снова - вкус крови.
Прошлое обступало, маня и приводя в отчаяние, и так тянулась ночь. Лишь ближе к рассвету Лабарту погрузился в тяжелый сон, и все голоса утихли.
Он спал до полудня. Сперва сквозь мутную пелену до него донеслись звуки полуденных гимнов и треск костра. Лабарту не хотел просыпаться, но во сне уже поселилось беспокойство, и оно толкало его изнутри - ты должен, должен.
Лабарту с трудом открыл глаза. Дышать было тяжело, и все тело болело. Жажда. Повсюду - в воздухе, в земле, в стоячих камнях… Пятеро жрецов пели возле огня, но они казались ожившим рисунком, осколком кошмарной сказки. Они не могли быть настоящими. Нет, не бывает такого…
Лабарту собрался с силами и заговорил:
- Прошу вас, я… - И замолчал, поняв, что говорит на другом языке. На языке черноголовых, которого никто здесь не знает.
Он начал снова, но слова разбегались, путались, теряли смысл. И когда он понял, что хочет сказать, то уже снова остался один среди едкого дыма, и слезы жгли глаза.
Ночью - холод, жажда, боль и слабость, а утром - солнечные лучи, не дающие умереть. Неужели так будет всегда? Лабарту опустил голову и сжал зубы. Слезы причиняли боль, - глаза горели и в горле встал раскаленный ком. Неужели они нашли себе вечную жертву, негасимый огонь, неиссякаемый источник? Он пытался различить знаки приближающейся смерти, но никогда прежде не чувствовал себя таким живым. Сходил с ума от жажды, но был жив. Жив. Неужели я останусь здесь навсегда?
- Убейте меня, - сказал Лабарту, когда они пришли пить его кровь.
Слова словно ушли в пустоту. Голос не слушался его, но он повторял это снова и снова, просил выпить всю кровь, разрубить на куски тело, сжечь, чтобы остался лишь пепел…
Лабарту не заметил, когда они ушли. Темнота волнами наплывала на него и откатывалась, вспыхивая мимолетными видениями. Он видел храмы, статуи богов и разноцветные террасы рукотворных холмов, сверкающие в лучах солнца. Он начал молиться. Повторял имена богов, питавшихся жертвами, что приносили им люди, богов, у которых не было над ним власти и которым не было до него дела. Просил свободы, смерти, помощи, солнца, крови… Слова рвали грудь, но он не мог остановиться.
Боги не смотрят на нас… Боги не слушают нас…
- Тогда вы помогите мне! - закричал Лабарту. - Шебу! Тирид! Помогите мне!
Он звал, снова и снова, повторял имена отца и матери, просил их снова и снова, кричал до тех пор, пока боль не стала нестерпимой, и он не зашелся в приступе мучительного кашля. Веревки впились в тело, так что потемнело в глазах.
Когда Лабарту вновь пришел в себя, боль уже утихала, а на губах был вкус крови. Его собственной крови. И тогда он понял то, во что так долго отказывался поверить.
Его родители умерли. Умерли много лет назад, и никогда уже не вернутся.
Он знал это.
Потому что ни одна мать не станет молчать, когда единственный ребенок так зовет ее.
День прошел, словно в тумане. Апатия овладела им, и Лабарту не пытался говорить, лишь стоял и слушал, как по миру блуждает боль. Мир состоял из боли. Болели камни и земля под ногами, воздух звенел от боли.
Иногда он проваливался в сон, но и туда пробралась жажда. Бороться не было сил. Тело ослабло, а разум заволокла мутная пелена. Слова таяли, не успев сложиться в фразы.
К полуночи он перестал различать, где находится. Знал, что скован, и любое движение приносит страдание, и потому стоял, не шелохнувшись, когда пришло время жертвы. Слуги солнца пили его кровь, но Лабарту стоял с закрытыми глазами, - не хотел видеть их лиц. Они повторяли что-то, но из слов исчез всякий смысл. Он не заговорил.
Но время утекало, костер догорел, и вслед за слабостью пришел новый приступ жажды. Внезапно все захлестнул гнев, и ночь превратилась в кровавое марево. Жажда пронзала мир до самых основ, и Лабарту трясло от бешенства. Он не помнил, где он и что с ним. Он забыл все слова, кроме знакомых с детства. Забыл всех врагов, кроме одного. И ненависть придала сил.
- Будь ты проклят, Эррензи! - кричал Лабарту и не слышал своего голоса. - Самым страшным проклятьем! Пусть такое же страдание тебя настигнет! И пусть будет проклят Урук! Пусть разрушатся его стены, пусть река его смоет! До основания! Навсегда!
Он кричал, вновь и вновь повторяя проклятия, и бился в путах, пока боль не смяла его. Тогда мысли погасли и бешенство рассыпалось, словно песок.
На пятый день свет померк. Он очнулся, но не увидел ни солнца, ни камней, ни огня, лишь неясные тени в темноте. Но в этой темноте была решимость, и она зажгла мысли, лишенные слов, но полные видений.
Словно наяву он увидел девушку на лесной поляне, у родника. Светловолосую, одетую в шкуры. Она сидела у входа в хижину, шила костяной иглой.
Кэри.
Все эти дни он старался не думать о ней, закрыл ее пеленой боли, - чтобы не привлечь сюда, во владения безумцев. Но разве остались другие пути? Она там, одна…