- Нет, не могу, - энергично сказал благодетель и протянул мне руку. - До свидания.
- Я иду с вами.
- Для вас это будет слишком большой крюк. Мне надо на Штеттинский вокзал. Я дойду до ближайшей стоянки извозчиков и пошлю извозчика также за вами. Я должен поспешить, иначе я прозеваю поезд.
Все вышли проводить его. Я остался один и пил вино. Старик вернулся, чтобы налить мне еще бокал.
- Знаете что? - обратился он ко мне. - Если вам понадобится что-нибудь, пожалуйте ко мне. Я обслуживаю своих клиентов очень хорошо. Вы можете спросить об этом у Беккерса. Только свежий товар…
Итак, это был купец. Наконец я выяснил это.
- Хорошо. Если будет нужная обращусь к вам, Но данный моменту меня есть поставщик…
- Ка-а-ак? Кто же такой? - Юбиляр почему-то очень испугался.
Но правде сказать, я не имел ни малейшего представления о том, чем, собственно, он торгует.
- Вертгейм, - сказал я. Это имя показалось мне более надежным.
- О эта универсальная торговля! - простонал он. - Они разоряют людей. Но вас обслуживают, наверное, недостаточно хорошо? Попробуйте у меня. То, что вы получаете у Вертгейма, вероятно, очень неважного качества. Гнилая рыба…
А, так он был рыботорговцем! Наконец! Я уже почти собрался сделать заказ, но мне вспомнилось, что конец месяца.
- До первого числа я еще не нуждаюсь, "Но на следующий месяц вы можете послать мне что-нибудь. Дайте мне ваш прейскурант.
Старик был очень смущен:
- Прейскурант? Разве у Вертгейма есть прейскурант?
- Конечно, есть. Умеренные цены и хороший товар. Совершенно свежий. Живой.
Юбиляр в ужасе вскочил и почти без сознания упал в объятия жены.
- Старуха! - простонал он, - Вертгейм поставляет живых!..
В этот момент я услышал, что к дому подъехала карета. Я воспользовался смятением, выбежал из комнаты, схватил пальто и шляпу и ускользнул. Быстро сбежал я вниз по каменной лестнице, пролез через калитку в стене и вскочил в карету.
- Кафе "Монополь"! - сказал я ему.
Лошади тронулись. Я бросил назад беглый взгляд и увидел сбоку у двери маленькую белую вывеску. Я прищурился, чтобы лучше увидеть, и с трудом прочитал: "Якоб Лауренц. Могильщик".
…Тысяча чертей! Юбиляр был могильщик.
Через несколько месяцев после отъезда Беккерса я тоже собрался уезжать. Хозяйка помогала мне укладывать чемоданы и ящики. Я стал заколачивать гвоздями ящик с картинами, как вдруг рукоятка молотка сломалась.
- Ах, черт! - воскликнул я.
- У меня есть другой молоток, - сказала хозяйка, которая в это время артистически укладывала мои костюмы, - Погодите, я принесу.
- Оставайтесь. Я сбегаю сам, Где он у вас лежит?
- В кухонном столе, в выдвижном ящике. Но только в самом низу.
Я пошел на кухню. Ящик кухонного стола был битком набит нужными и ненужными предметами. Всевозможные инструменты, иголки, нитки, кнопки, дверные ручки, ключи… Вдруг мне бросилась в глаза голубая ленточка с маленьким золотым медальоном. Неужели это был медальон Анни? Я открыл его, там была выцветшая маленькая фотография - портрет ее матери. Она всегда носила это единственное воспоминание об умершей на груди как амулет.
- Я хочу взять его с собой в могилу, - сказала она мне однажды.
Я принес медальон с собой в комнату.
- Где вы его взяли? - спросил я хозяйку.
- Это я нашла вчера, когда прибирала комнату господина Беккерса. Он лежал в маленькой комнатке в темном углу. Я хотела сохранить его для господина Беккерса: может быть, он снова придет.
- Можно я возьму его? - спросил я.
Я положил медальон в мой бумажник, и он лежал там в течение нескольких лет. А позднее я пожертвовал его в Музей естествознания на улице Инвалидов. Это было совсем недавно - неделю назад.
Дело было так.
Я сидел в кафе "Монополь" и читал газеты. Вдруг в кафе влетел маленький Беерман из "Биржевого курьера".
- Кофе по-венски, сударь? - спросил его кельнер.
- Кофе по-венски!
Он уселся за маленький столик и стал протирать пенсне. Затем надел его и оглянулся.
- А, это вы? - воскликнул он, заметив меня. - Фриц, подайте кофе на тот столик.
Он уселся ко мне за столик, и кельнер подал ему кофе.
- Вы, венцы, ужасные люди. Ну как можно пить такую бурду?
- Вы находите? - промолвил он. - Я очень рад, что встретился с вами. Вы должны оказать мне большую услугу.
- Гм… - промычал я. - У меня сегодня вечером абсолютно нет времени.
- И все-таки вы должны помочь мне. Непременно. Кроме вас, здесь сейчас нет никого, а я должен сейчас снова уйти.
- А в чем дело?
- Мне нужно быть на первом представлении в "Немецком театре". А между тем я вспомнил, что мне предстоит еще одно дело сегодня вечером, о котором я совсем позабыл.
- Что именно?
- Сегодня вечером профессор Келер делает в Музее естествознания доклад о новых египетских приобретениях этого музея. Очень интересная вещь. Весь двор будет там сегодня.
- Чрезвычайно интересно.
- Не правда ли? Так сделайте мне такое одолжение, пойдите туда. Я буду вам очень благодарен.
- Мне надо подумать об этом… Впрочем, знаете что! Меня это вовсе не интересует.
- Пожалуйста! Это же сенсация! Все новые находки будут показаны публике. Я очень несчастен, что не могу попасть туда.
- Давайте сделаем так: вы пойдете в музей, а я - в театр.
- Невозможно. К сожалению, совершенно невозможно! Я обещал моей кузине взять ее сегодня в театр.
- Что же вы раньше не сказали?
- Так пожалуйста. Сделайте мне такое одолжение. Вы не будете сожалеть. Вы поможете мне в очень затруднительном положении.
- Но…
Он вскочил и бросил на стол мелочь.
- Фриц, получите за кофе. Вот вам билеты. Два. Вы можете доставить удовольствие еще кому-нибудь.
- Приятное удовольствие, нечего сказать…
- Да, еще вот что: не забудьте отчет о докладе сунуть в почтовый ящик еще сегодня же, чтобы я нашел его в редакции с первой же почтой. Очень благодарен. Сотов служить вам всегда…
И он исчез.
Билеты лежали передо мной. О, небо! Я в самом деле должен был исполнить его просьбу: он так часто помогал мне. Ужасный человек.
Я даже не пытался передать билеты кому-нибудь другому. Я прекрасно знал, что это не удастся.
Разумеется, я отправился в музей только тогда, когда уже три четверти доклада были сделаны. Я подсел к одному из корреспондентов и попросил у него его заметки. Из них я узнал, что музей, благодаря царственной щедрости господ коммерции советников Брокмюллера ("Яволь") и Лилиенталя ("Одаль") получил счастливую возможность купить за огромную сумму все великолепные находки, добытые в пирамидах Богбао и Кума. Эти почти совершенно разрушенные пирамиды были открыты одним молодым исследователем в нескольких сотнях километров к югу от озера Чад, в стране Рабех, где молодой немецкий ученый был в течение долгах лет пленником. 22 апреля 1900 рода правитель этой страны был убит французами в битве при Лами, и голова его была доставлена индийским стрелком во французский лагерь. Сын убитого, Фадель-Аллах, бежал в страну Борну и захватил туда с собой и немецкого ученого. Там, в стране Борну, правительница этой страны, сестра Фадель-Аллаха, воинственная амазонка Хана, взяла молодого немца себе в мужья. Когда затем 23 августа 1901 года англичане напали ночью под Дангенвилем на туземный лагерь, где находились Фадель-Аллах и немец, и перебили сонных туземцев всех до одного - молодой ученый наконец получил свободу. Он отправился к племени сенусси, глава которого принял его, как немца, весьма любезно и оказал всевозможные услуги, так как эти фанатичные мусульмане, заключившие союз с ненавистниками французов, туарегами, совершенно изменили теперь свою политику по отношению к Франции. С помощью этих людей немецкому ученому удалось сберечь найденные им сокровища и переправить их через северный Камерун на африканское побережье, а оттуда в Германию.
К сожалению, сам ученый не присутствовал на докладе: несколько недель спустя он снова уехал в Центральную Африку.
Зато, слава Богу, здесь присутствовали оба коммерции советника. Они сидели в первом ряду и раздувались от славы и гордости, что участвовали в розыске следов древнеегипетской культуры на берегах озера Чад…
- Теперь я попрошу вас, - закончил доклад профессор Келер, - подойти поближе и лично осмотреть наши бесценные приобретения.
И он отдернул занавес, за которым скрывались все эти сокровища.
- Вероятно, вам известно, что в Древнем Египте кошки считались священными животными, так же как крокодилы, ибисы, кобчики и все те млекопитающие, которые были посвящены Пта, т. е. имели белое треугольное пятно на лбу. Поэтому все эти животные, подобно фараонам, верховным жрецам и знатным людям, после смерти бальзамировались. Почти во всех пирамидах встречаются мумии кошек. Наша находка - доказательство того, что египетские колонисты в области озера Чад происходили из кошачьего города Бубастис. Мы насчитываем не менее двухсот шестидесяти восьми экземпляров этих реликвий из седого прошлого.
И профессор гордо указал на длинные ряды маленьких мумий, которые были похожи на высохших грудных младенцев в пеленках.
- Далее вы видите, - продолжал он, - тридцать четыре человеческие мумии - великолепнейшие экземпляры, которые отныне, несомненно, послужат предметом зависти для всякого другого музея. А именно - эти мумии ничуть не походят на мемфисские - черные, высохшие и легко рассыпающиеся мумии, но имеют сходство с фиванскими - желтыми, отливающими матовым блеском. Можно поистине удивляться изумительному искусству древнеегипетских бальзамировщиков. А теперь я перехожу к прекраснейшему перлу нашего богатого, собрания, к луч шему украшению нашего музея: перед вами лежит настоящий тофар. Тофар-мумия или тофар-невеста… Только три такие мумии знает современный свет, одна была пожертвована в 1834 году лордом Гэйтгорном в лондонский South-Kensington-Museum. Другая, по-видимому, супруга фараона Меревра, из шестой династии, жившего за две тысячи пятьдесят лет до Рождества Христова, находится в Гарвардском университете, подаренная университету известным миллиардером Гуллем, который купил ее у хедива Тевфика за восемьдесят тысяч долларов. Наконец, третий экземпляр имеется теперь в нашем музее благодаря великодушной щедрости и высокому уважению и любви к науке господ коммерции советников Брокмюллера и Лилиенталя.
"Яволь" и "Одоль" сияли жирными физиономиями.
- Тофар-мумия, - продолжал профессор, - памятник своеобразного и вместе с тем ужасного обычая, какие знает только мировая история. Подобно тому, как в Древней Индии существовал обычай, согласно которому вдова следовала за умершим супругом на могильный костер и сгорала заживо. А в Древнем Египте считалось знаком величайшей супружеской верности, если супруга скончавшегося следовала за ним в жилище вечного успокоения и обрекала себя на бальзамирование в живом состоянии… Я прошу вас принять во внимание то обстоятельство, что бальзамированию подвергались только трупы фараонов и знатнейших лиц; примите далее во внимание также то, что это неслыханное доказательство супружеской верности было добровольным к что, таким образом, лишь немногие женщины решались на это, и вы поймете, как невероятно редки такие мумии. Я утверждаю, что во всей египетской истории церемония подобного жертвоприношения совершалась всего лишь шесть раз. Тофар-невеста, как ее называли египетские поэты, в сопровождении большой свиты спускалась в подземный город мертвых и там поручала свое молодое тело бальзамировщикам. Они проделывали с нею те же манипуляции, что и с трупами, но только с той разницей, что совершали свою работу очень медленно - с расчетом, чтобы тело как можно дольше сохраняло жизнь. Способ и искусство бальзамирования египтян нам еще мало известны. Мы знаем об этом лишь кое-что почерпнутое из весьма скудных заметок Геродота и Диодора. Одно можно счисть совершенно установленным: тофар-невеста превращалась в мумию живой и с величайшими страданиями. Правда, для нее существовало некоторое слабое утешение: ее мумия не подвергалась усыханию. Тело оставалось таким же, каким оно было при жизни, и не теряло своих живых красок. Вы можете убедиться в этом сами: можно подумать, что эта прекрасная женщина только сейчас заснула.
С этими словами профессор отдернул шелковое покрывало.
- А!.. Ах!.. А-а!.. - раздалось вокруг.
На мраморном столе лежала молодая женщина, завернутая по грудь в тонкое полотно. Плечи, руки и голова были свободны, черные локоны вились над ее лбом. Ногти на ее маленьких руках были накрашены, а на левой руке на третьем пальце было надето кольцо с изображением священного жука. Глаза закрыты, черные ресницы тщательно удлинены подрисовкой.
Я подошел к ней вместе с другими совсем близко, чтобы получше рассмотреть…
Праведный Боже! Это была Анни…
Я громко вскрикнул, но мой крик потонул в шуме толпы. Я хотел говорить, но не мог пошевелить языком и в безмолвном ужасе смотрел на мертвую.
- Это тофар-невеста, - продолжал между тем профессор, - несомненно, никоим образом не феллашская девушка. Черты ее лица представляют собою явный тип индо-германской расы. Я подозреваю, что это - гречанка. И факт этот вдвойне интересен: он указывает нам на следы не только египетской, но и эллинской культуры на берегах озера Чад, в Центральной Африке.
Кровь застучала у меня в висках. Я схватился за спинку стула, чтобы не упасть. В этот момент на плечо мне легла чья-то рука.
Я обернулся и увидел перед собой гладко выбритую физиономию… О небо! Я все-таки сразу узнал его. Это был Фриц Беккерс.
Он взял меня за руку и вывел из толпы. Я последовал за ним почти безвольно.
- Я подам на вас жалобу прокурору, - прошипел, я сквозь зубы.
- Вы не сделаете этого. Это было бы совершенно бесцельно, и вы только сами нажили бы себе неприятности. Я - никто. Абсолютно никто. Если вы всю землю просеете сквозь решето, вы и тогда не найдете Фрица Беккерса. Так назывался я только на Винтерфельдштрассе.
Он засмеялся, и его лицо приняло отвратительное выражение. Я не мог смотреть на него, отвернулся и стал смотреть в пол.
- А впрочем, - прошептал он мне на ухо, - разве не лучше так?.. Ведь вы поэт… Неужели ваша маленькая подруга не милее для вас в таком виде, в сиянии вечной красоты, чем пожранная червями на берлинском кладбище?
- Сатана! - бросил я ему в упор, - гнусный сатана!
Я услышал за собой легкие удаляющиеся шаги, взглянул и увидел, как Фриц Беккерс проскользнул в дверь и исчез.
Профессор закончил доклад. Раздались громкие рукоплескания. Его поздравляли, к нему тянулись для рукопожатия бесчисленные руки. Точно так же чествовали и господ коммерции советников. Толпа стала тесниться к выходу. Никем не замеченный, я подошел к мертвой, вынул из кармана медальон с портретом ее матери и тихонько положил его на ее молодую грудь, под холщевую пелену. Затем склонился над ней и тихо поцеловал между глаз.
- Прощай, милая маленькая подруга! - сказал я…
Мамалои
Я получил письмо следующего содержания:
"Пти-Гоав (Гаити) 16 августа 1906 года
Милостивый государь!
Как видите, я исполняю обещание. Пишу вам все, как вы желали, с самого начала. Делайте с письмом что хотите, но только умолчите о моем имени ради моих родственников в Германии. Я хотел бы избавить их от нового скандала. Уже и первый скандал достаточно дурно подействовал им на нервы.
Согласно вашему желанию изложу прежде всего мою скромную биографию. Двадцати лет от роду я приехал сюда и поступил в одно немецкое предприятие в Жереми, Вы, конечно, знаете, что в этой стране немцы держат всю торговлю в своих руках. Меня соблазнило жалованье: сто пятьдесят долларов в месяц. Я считал себя почти миллионером… В конце концов, я сделал такую точно карьеру, какую делают все молодые люди, приезжающие сюда, в эту прекраснейшую и испорченнейшую страну: лошади, женщины, пьянство, карты. Только немногие вырываются из этого заколдованного круга; да и меня спасло лишь мое исключительно крепкое сложение. О возобновлении такой жизни мне нельзя было и думать после того, как я пролежал полгода в немецком госпитале в Порт-о-Прэнс.
Как-то однажды мне удалось заключить великолепную сделку с местным правительством. Там, у вас, это дело, конечно, назвали бы неслыханно наглым надувательством. У вас меня упрятали бы за него года на три в смирительный дом - здесь же я, наоборот, вошел в большую честь. Вообще, если бы я был присужден к уголовным наказаниям за все то, что здесь делают все и что у вас там считается преступлением, я должен был бы прожить по меньшей мере до пятисот лет, чтобы успеть заживо выйти из тюрьмы. Но я охотно отбыл бы все эти наказания, если бы вы указали мне человека моего возраста, актив которого в этом отношении был бы меньший, чем у меня. Впрочем, современный судья все равно должен был бы оправдать всех нас, потому что нам недостает сознания наказуемости наших деяний. Напротив, мы считаем эти деяния за весьма позволительные и в высшей степени честные.
Итак, продолжаю. Вместе с постройкой мола в Порт-де-Пэ (само собой разумеется, что ничего не было построено!) я положил первый камень в создании своего благосостояния, причем поделился в своем грабеже с двумя-тремя министрами. В настоящее время в моих руках находится одно из самых цветущих предприятий на острове, и я очень богат. Торгую - или мошенничаю, как у вас говорят, - всем чем угодно. Живу на собственной прекрасной вилле, гуляю в своих великолепнейших садах и пью шампанское с офицерами пароходов Гамбург-Американской линии, когда они заходят в нашу гавань. Я, слава Богу, не имею ни жены, ни детей… Конечно, вы сочли бы моими детьми тех мулатов, которые бегают по моим дворам. Ваша мораль требует этого на том только основании, что я их зачал. Но я этого не делаю… Короче говоря, я чувствую себя необыкновенно прекрасно.
Однако в течение долгих лет я испытывал горькую тоску по родине. Сорок лет прожив вдали от Германии, - вы понимаете… Однажды я решил даже ликвидировать дело, распродать, как попало, весь скарб и провести остаток своих дней на родине. Когда я окончательно пришел к такому решению, тоска по родному краю внезапно усилилась до такой степени, что я не мог дождаться отъезда. И я отложил полную ликвидацию своего предприятия до поры до времени и сломя голову поехал с порядочным запасом денег в бумажнике пожить в Германии временно, хоть с полгода.