- Тем не менее с их помощью вы хотели остановить дождь. А теперь вы хотите, чтобы прекратилось это. Может быть, вам стоит воспользоваться каким-нибудь "остатком суеверий", как вы это называете. Во всяком случае, вы должны попытаться что-нибудь сделать… Но не слушайте меня! - спохватился Вахаб. - Я всего лишь невежественный, глупый и насмешливый мальчишка.
- И очень славный, - улыбнулся Премьер-министр. - А теперь я попытаюсь заснуть.
- Вы не хотите, чтобы я остался?
- Нет, я хочу спать. Может быть, мне приснятся решения всех наших проблем.
- Да, вы очень большой любитель снов, - едко заметил Абдул Вахаб. Он поцеловал кончики пальцев и прикрыл ими веки хозяина. Прежде чем выйти из спальни, Вахаб молча потушил свет.
В темноте лекция с диапозитивами возобновилась.
- А здесь, - продолжал голос за кадром, - мы видим прекрасный пример, так сказать, "диетического бунта" все в том же пресловутом Мозамбике - нападение на склад риса в Човике. О результатах можете судить сами: кровь черного человека такая же красная, как и ваша. А это голод в Северной Родезии: гибнущие люди в Брокенхилле, несмолкающий плач в Кабулве-булве. И под конец, pour la bonne bouche, каннибализм в… угадайте где? Никогда не догадаетесь. Поэтому я вам сам скажу: в Банфе, в канадской провинции Альберта. Невероятно, не правда ли? Как видите, тушка очень маленькая, как у кролика. Это тельце мальчика. Хотя несколько приличных порций рагу получится. А одним парнишкой, которому пришлось бы голодать, будет меньше.
Глава 2
Тристрам сильно похудел, и у него отросла жесткая борода. Его давно перевели из Центра временного содержания на Франклин-роуд в мужское отделение огромного столичного Института коррекции, в Пентонвилль. Заросший Тристрам все больше "зверел": частенько - совсем как горилла в клетке - тряс решетчатую дверь камеры, с угрюмым видом скреб стены, выцарапывая грязные непристойности, и переругивался с тюремщиками.
Теперь это был совсем другой человек.
Тристрам жалел, что рядом нет Джослина и этого милого мальчика Уилтшира: он бы им устроил веселую жизнь. И не задумался бы. Что же касается Дерека… Тристрам бредил наяву, представляя себе различные приятнейшие картины: он выдавливает Дереку глаза, кастрирует его хлебным ножом и т. д., и т. п.
Сокамерником Тристрама был пропахший плесенью ветеран- рецидивист лет шестидесяти - карманник, фальшивомонетчик, браконьер, - державшийся с мрачным достоинством.
- Если бы мне было даровано благо книжного знания, как вам, - заявил он как-то октябрьским утром, - то еще неизвестно, каких бы высот я достиг.
Тристрам потряс решетчатую дверь камеры и зарычал. Его сокамерник продолжал ремонтировать зубной протез верхней челюсти с помощью замазки, которую стянул в одной из мастерских.
- Несмотря на удовольствие, которое доставляло мне ваше общество на протяжении более чем месяца, я не могу сказать, что покину это место с сожалением, особенно если такая погода продержится еще некоторое время. Тем не менее я не сомневаюсь, что буду иметь честь возобновить знакомство с вами в не слишком отдаленном будущем.
- Послушайте, мистер Несбит, - заговорил Тристрам, отрываясь от решетки. - В последний раз прошу. Ну пожалуйста! Вы окажете услугу не только мне, но и всему обществу. Найдите его. Убейте его. У вас же есть адрес.
- Я сам затрагиваю эту щекотливую тему в последний раз, мистер Фокс. И повторяю снова, что совершаю преступные деяния с целью обогащения, а не ради сомнительного удовольствия поучаствовать в чьих-то личных вендеттах и тому подобном. В этом убийстве из мести деньги не фигурируют. Как бы сильно я ни хотел угодить другу - я позволю себе считать вас таковым, - должен сказать, что деяния такого рода совершенно противоречат моим принципам.
- Это ваше последнее слово?
- К моему огорчению, мистер Фокс, я должен сказать, что это так; я обязан заявить об этом совершенно определенно.
- Что ж, мистер Несбит, в таком случае вы - бесчувственный ублюдок!
- Ах, мистер Фокс, не подобает вам выражаться такими словами! Вы человек молодой, вам еще предстоит пробивать себе дорогу, поэтому не побрезгуйте советом старого чудака вроде меня. А совет таков: сохраняйте самообладание. Без этого вы ничего не достигнете. А вот владея собой, устраняя все личное из ваших ученых занятий, вы далеко пойдете.
Большим пальцем старик попробовал замазку, скреплявшую зубы с пластиковым нёбом, и, по-видимому удовлетворенный, вставил челюсть в рот.
- Лучше, - констатировал он. - Будет служить… Так вот, "Всегда имейте опрятный вид" - мой другой совет юным честолюбцам. Таким, как вы.
Послышался приближающийся звон ключей. Надзиратель с лошадиным лицом и петушиной грудью, одетый в засаленную синюю форму, открыл дверь камеры.
- Вы - на выход! - приказал он мистеру Несбиту. Тот, вздыхая, поднялся с нар.
- Где ваш вонючий завтрак? - зарычал на надзирателя Тристрам. - Опаздываете с завтраком, черт бы вас побрал!
- Завтрак отменяется, - ответил надзиратель. - Как раз с сегодняшнего утра.
- Это гнусная подлость! - закричал Тристрам. - Это чудовищно! Я требую встречи с Начальником тюрьмы, будь он проклят!
- Я уже говорил вам, чтобы вы попридержали язык, - строго произнес надзиратель. - Иначе вам будет плохо. А так оно и случится.
- Ну, - сказал мистер Несбит, по-светски протягивая Тристраму руку, - я с вами прощаюсь, но надеюсь на возобновление приятного знакомства.
- Вот он разговаривает так, как положено, - одобрительно заметил надзиратель. - А вам и таким, как вы, следовало бы брать с него пример, а не ругаться и чертыхаться без передышки.
И надзиратель вывел из камеры мистера Несбита, лязгнув напоследок засовом и поскрипев ключом, как бы продолжая свои упреки.
Тристрам схватил стальную ложку и принялся выцарапывать на стене неприличное слово. Как раз в то время, когда он заканчивал последнюю закорючку, вернулся надзиратель и снова загремел засовом и заскрипел ключом.
- Вот вам новый товарищ, - сообщил он. - Один из ваших. Не чета тому джентльмену, который с вами до того сидел. Заходи, ты!
В камеру вошел мрачного вида человек с глубоко посаженными глазами в черных глазницах, с красным крючковатым носом и капризным стюартовским ротиком. Свободное серое тюремное одеяние шло ему, что позволяло предположить наличие у него привычки к монашеской одежде.
- Ба! - воскликнул Тристрам. - Мы, кажется, где-то встречались!
- Ах, как трогательно! - съязвил надзиратель. - Воссоединение старых друзей.
Он вышел из камеры, запер дверь и некоторое время наблюдал за ними сквозь решетку, сардонически улыбаясь. Потом он ушел, звеня ключами.
- Мы встречались в "Монтегю", - напомнил новому соседу Тристрам. - Там вас Немного побила полиция.
- Меня побили? Мы встречались? - неуверенно переспросил человек. - Так много событий, так много людей, так много оскорблений и побоев. Такова доля Учителя моего и моя.
Покачивая головой, новичок оглядел камеру сидевшими в черных провалах глазами. Затем, с совершенно будничной интонацией, он произнес: - "Если я забуду тебя, о Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука; пусть прилипнет к гортани язык мой, если я не буду вспоминать тебя, Иерусалим, как радость жизни моей".
- Вас за что посадили? - поинтересовался Тристрам.
- Они схватили меня, когда я служил мессу. Хоть и лишенный сана, я располагаю авторитетом. В последнее время появилась потребность в таких, как я, и потребность эта быстро усиливается. Страх рождает веру в Бога, это несомненно. Поверьте мне, в настоящее время можно собрать довольно многочисленную паству.
- Где?
- Вернуться в катакомбы. В заброшенные тоннели. В подземные вестибюли метро, - с удовлетворением ответил священник. - Даже в подземные поезда. "Месса в движении" - так я это называю. Да, - продолжал он, - страх нарастает. Голод - этот ужасный всадник - мчится по Земле. Бог требует достойной Его жертвы, утоления Его голода. И, в каком-то смысле, запрещение вина - это жертва Ему. О! - воскликнул сокамерник, покосившись на граффити Тристрама. - Афоризмы на камне, да? Это для препровождения времени, я полагаю.
Стоявший перед Тристрамом человек резко отличался от того, которого он помнил по быстротечному избиению в "Монтегю". Этот человек был спокоен, речь его была сдержанной, и он изучал увековеченные Тристрамом непристойности с таким видом, словно они были написаны на неизвестном языке. Но затем новичок сказал: - Интересно. Я вижу, вы несколько раз написали имя Создателя вашего. Попомните мои слова: все вернутся к Богу. Вот увидите. Да мы все это увидим.
- Я использовал это слово в знак протеста, - грубо огрызнулся Тристрам. - Это просто неприличное слово, вот и все.
- Совершенно верно, - проговорил лишенный сана священнослужитель с тихой радостью. - Все неприличные слова изначально принадлежат религии. Все они связаны с плодовитостью, ее процессами и органами. Бог, учат нас, есть любовь.
Словно для того, чтобы отвлечь внимание от его слов, огромные громкоговорители, не видимые в углах расположенных ярусами галерей, изрыгнули, словно трубы Судного дня, оглушительные звуки, которые стали падать в пустое брюхо тюремного колодца.
"Внимание!" - прогрохотали репродукторы, и это слово ("Внимание,… мание,… ание,… ань,… ань…") запрыгало, как мяч, потому что звуки из дальних рупоров накладывались на звуки из ближних.
"Внимание! Всем слушать важное сообщение! Это говорит Начальник".
Утомленный голос звучал с благородными интонациями члена королевской семьи.
"Министр внутренних дел поручил мне огласить то, что сейчас зачитывается во всех школах, госпиталях, учреждениях и на промышленных предприятиях Королевства. Это молитва, разработанная Министерством пропаганды".
- Вы слышите?! - Экс-священник затанцевал, впав в состояние благоговейного ликования. - Будет вознесена молитва Господу, наша взяла, аллилуйя!
"Вот эта молитва".
Утомленный голос откашлялся и начал читать с гипнотизирующей монотонностью: "Не исключено, что силы смерти, в настоящее время уничтожающие растительный и животный мир нашей планеты, обладают разумом. Если это так, то мы молим их прекратить свою разрушительную деятельность. Если мы грешили, поддаваясь - в нашей слепоте - естественной склонности пренебрегать разумом, то мы, конечно, искренне об этом сожалеем. Но мы берем на себя смелость заявить, что уже достаточно пострадали за грехи наши и обладаем твердой решимостью никогда не грешить впредь. Аминь".
Голос Начальника зашелся в громовом кашле, а перед тем, как послышался щелчок выключателя, пробормотал: "Черт знает, что за бред!" Это замечание мгновенно разнеслось по всем тюремным галереям.
Лицо сокамерника Тристрама было пепельно-серым.
- Господи, прости нас, грешных, - крестясь, проговорил глубоко потрясенный экс-священник. - Они выбрали другой путь. Они молятся силам зла. Господи, спаси нас!
Но Тристрам был в приподнятом состоянии духа.
- Неужели вы не понимаете, что это значит? - воскликнул он. - Это значит, что Интерфаза подходит к концу. Самая короткая в истории Интерфаза. Государство достигло предела отчаяния. Грех! Они говорят о грехе! Скоро мы будем на свободе. Не сегодня-завтра.
Тристрам потер руки.
- О-о, Дерек, Дерек! - прорычал он. - Как бы дождаться!
Глава 3
Осень сменилась зимой, но та молитва, конечно, осталась без ответа. Никто, по правде говоря, на нее всерьез и не надеялся. Что касается Правительства Его Величества, то, с его стороны, это была простая уступка иррациональному: теперь никто не мог сказать, что оно - Правительство Его Величества - не испробовало всех средств.
- Всё свидетельствует пред вами, что все пути ведут обратно к Господу всемогущему, - заявил Шонни однажды декабрьским днем. Он был оптимистом гораздо большим, чем сокамерник Тристрама.
- Либерализм означает покорение природы, покорение природы означает развитие науки, развитие науки ведет к гелиоцентрическому пониманию мира, гелиоцентрическое понимание мира порождает открытость разума к пониманию того, что существуют и другие формы разума, кроме человеческого, и…
Шонни глубоко вздохнул и отхлебнул сливянки.
- … и тогда… Понимаете, дело в том, что если вы допускаете такую возможность, то этим вы признаете и возможность существования сверхчеловеческого разума, а значит - вы вернулись к Богу.
С сияющим лицом он смотрел на свояченицу. На кухне его жена пыталась что-нибудь приготовить из их жалких пайков.
- Однако сверхчеловеческий разум может творить зло, - проговорила Беатриса-Джоанна. - Тогда это уже не Бог, не так ли?
- Где есть зло, там обязательно есть и добро, - изрек Шонни.
Он был непоколебим. Улыбкой Беатриса-Джоанна показала, что, безусловно, верит ему. Еще добрых два месяца ей придется почти во всем зависеть от Шонни. Жизнь внутри ее шевелилась, живот у Беатрисы-Джоанны вздулся, но чувствовала она себя хорошо. Забот хватало, однако Беатриса-Джоанна была почти счастлива. Ее не оставляло чувство вины перед Тристрамом, беспокоили проблемы, вызванные необходимостью так долго хранить секрет своего пребывания здесь. Когда приходили гости или заглядывали работники с фермы, Беатрисе- Джоанне приходилось бежать в туалет с той скоростью, какую могла позволить ее нынешняя комплекция. Выходить на улицу она могла только тайно, после наступления темноты. Мейвис и Беатриса-Джоанна гуляли между засохшими рядами кустов "живой" изгороди и полями погибшей пшеницы и ячменя. Детишки держались молодцами. Им еще раньше было велено не болтать лишнего об опасных и кощунственных разговорах родителей. Бог был их тайной, такой же тайной стала и беременность их тети. Дети были смышлеными и симпатичными деревенскими ребятишками, хотя и чуть более худенькими, чем следовало бы Димфне было семь, а Ллуэлину девять лет. Сегодня, за пару дней до Рождества, они сидели дома и вырезали из кусочков картона листики остролиста. Настоящий остролист был весь поражен болезнью.
- Мы постараемся и на этот раз встретить Рождество как следует, - говорил Шонни. - У меня еще есть сливянка и алка достаточно. И четыре курицы, бедняжки, хранятся в леднике. От Рождества до Рождества, слава Богу, достаточно времени, чтобы прикинуть, что будет в непредсказуемом будущем.
Димфна, орудующая ножницами, высунув язык от усердия, неожиданно обратилась к Шонни: - Пап!
- Что, моя дорогая?
- А Рождество, это на самом деле что такое? Государство владело умами детей в той же мере, что и родители.
- Ты знаешь, что это такое Ты не хуже меня знаешь, с чем все это связано Ллуэлин, напомни ей.
- О! - с готовностью откликнулся Ллуэлин, вырезавший листик. - Ну, значит, родился этот парнишка, потом его убили
- повесили на дереве, а потом съели.
- Во-первых, - проговорил Шонни, - он был не парнишка.
- Ну дяденька, - поправился Ллуэлин. - Но ведь дяденька
- это тот же парень.
- Он был Сын Божий! - крикнул Шонни, стукнув по столу кулаком. - Бог и человек. И он не был съеден, после того как его убили. Он вознесся прямо на небо Хотя насчет съедения ты кое в чем прав, благослови тебя Бог, но это делаем мы сами. Во время мессы мы едим Его тело и пьем Его кровь. Но они превоплощены, понимаете - вы слушаете, что я говорю? - они превоплощены в хлеб и вино.
- А когда Он придет опять, Его съедят по-настоящему? - спросил Ллуэлин, работая ножницами.
- Хм, что ты хочешь сказать этими своими странными словами? - поинтересовался Шонни.
- Что его съедят. Как съели Джима Уиттла, - объяснил Ллуэлин. Он принялся вырезать новый листик, полностью погрузившись в это занятие. - Это так и будет, пап?
- О чем это ты говоришь? - встревожено спросил Шонни. - О чем это ты? Кого это съели? Ну-ка давай, расскажи, малец.
Он потряс мальчика за плечо, но тот спокойно продолжал вырезать листики.
- Он перестал ходить в школу. Папа и мама зарезали его и съели, - небрежно бросил Ллуэлин.
- Как ты узнал об этом? Где это ты услышал такую дикую историю? Кто это рассказал тебе такую ужасную глупость?
- Это правда, пап, - вступила в разговор Димфна. - Хорошо так? - спросила она, показывая свой картонный листик.
- Подожди с этим, - нетерпеливо отмахнулся отец. - Расскажите мне, что вы слышали. Кто это рассказывает вам такие страшные сказки?
- Это не страшная сказка, - надулся Ллуэлин. - Это правда. Нас было много, мы шли из школы мимо их дома и сами видели, это правда! На плите у них стояла такая большая кастрюля, и там что-то варилось и булькало. И другие ребята заходили к ним и видели.
Димфна хихикнула.
- Да простит вас Бог, - проговорил Шонни. - Это ведь ужасное, страшное событие, а вы смеетесь, только и всего-то… Скажите мне, - теперь он тряс обоих детей, - то, что вы рассказали, - действительно правда? Ради всего святого… Потому что если вы шутите такими страшными вещами, то я вам обещаю, клянусь Господом Иисусом Христом, что я выдеру вас как Сидоровых коз!
- Это правда! - заплакал Ллуэлин. - Мы видели, мы оба видели! У нее была такая большая ложка, и она накладывала это на две тарелки, и шел пар, и некоторые дети просили дать им попробовать, потому что они были голодные, но Димфна и я испугались, потому что говорят, что папа и мама Джима Уиттла не в своем уме, поэтому мы быстро побежали домой, но нам сказали, чтобы мы никому ничего не говорили!
- Кто велел вам ничего не рассказывать?
- Они. Большие мальчики. Фрэнк Бамбер сказал, что он нас побьет, если мы расскажем…
- Что расскажете?
Ллуэлин опустил голову.
- Что сделал Фрэнк Бамбер.
- А что сделал Фрэнк?
- Он унес в руке большой кусок, он сказал, что хотел есть. Но мы тоже хотели есть, а мы не взяли ни кусочка, мы просто побежали домой.
Димфна хихикнула. Шонни опустил руки.
- Боже милостивый… - проговорил он.
- Потому что он это украл, понимаешь, пап, - объяснил Ллуэлин. - Фрэнк Бамбер схватил это рукой и побежал, а они стали кричать и ругаться.
Шонни чувствовал себя дурак дураком, Беатриса-Джоанна понимала его состояние.
- Какое ужасное, жуткое происшествие, - вздохнула она.
- Но если вы едите этого парня, который Бог, так почему же это ужасно? - осмелев, спросил Ллуэлин. - Если Бога есть можно, то почему нельзя есть Джима Уиттла, что в этом ужасного?
- Потому, - ответила Димфна рассудительно, - что когда едят Бога, то всегда много остается. Ты не можешь съесть Бога потому, что он все время появляется, появляется и появляется и никогда не может закончиться. Вот, глупая твоя голова! - добавила Димфна, продолжая вырезать листики остролиста.