- Этот, што ль? - Никита с пренебрежением боднул головой в сторону пришельца, - Очки еще напялил! Подождет - не каждый день добрые люди из гроба встают и собственные поминки справляют.
- Ты же стих хотел прочитать? - Лямкин прижал руку к сердцу и еще поклонился:
- Извольте.
Слово мое верное прозвенит, Буду я, наверное, знаменит. Мне поставят памятник на селе, Буду я и каменный навеселе.
- Ироничный стих, хороший стих, - сказал председатель ласково и с оттенком снисходительности. - Сам сочинил? - Рубцов сочинил, поэт был такой.
- Да. Рубцов, значит? Не слыхал про такого. Ладно у него получилось. Но мы тут заняты...
- На поминки-то заглянете? Один я, старухи там у меня, мужики на работе.
- Позже, может быть, и заглянем, уж не обессудь. Вежливость Ненашева сбила Никиту с толку, он попятился и вышел, аккуратно притворив за собой дверь.
3
Закат был большой и пламенный.
На короткое время тайга облилась густым огнем, который растекся неудержимо и достиг реки Суртаихи. Вода запылала, как жидкая сталь, побежала, кажется, быстрее, в глубине ее, на перекатной струе, свитой туго, проблескивали Красные искры.
Когда солнце завалилось заторы, на горизонте едва заметно прокололись первые звезды.
Председатель колхоза Ненашев выглянул из предбанника на улицу и шибко покрутил головой:
- Темная будет ночка, братцы, разбойная будет ночка! - От головы председателя поднимался пар и голое тело курилось. - А запахи-то, запахи! Гриш, ты бы подышал: очень это полезное дело - подышать.
Гриша Суходолов сидел на скамейке, согнувшись в три погибели, и касался руками пола: он, сильно упарился, ему не хотелось ни говорить. Ни шевелиться. Пришелец тоже был на скамейке рядом с бухгалтером, он не разделся, не стал париться, он лишь наблюдал молча сквозь черные свои очки за странными манипуляциями землян и, наверно анализировал виденное с помощью своего компьютера, пристроенного на макушке.
- Запахи-то, запахи, ядрена феня! - Сидор Иванович закрыл дверь бани, взял со столика под скупым окошком бутылку пива, распечатал ее, - зацепив пробку за край скамьи, и жадно принялся пить, поворотясь лицом к Пришельцу, дал знак глазами: если хочешь, тебе распечатаю? Федор Федорович никак не прореагировал на это предложение, очки его, закрывающие чуть ли не все лицо, были бесстрастны и загадочно черны. Ненашев старался пореже смотреть на пришельца, потому что побаивался его. "Чужак и есть чужак, пойди разгадай, какие мысли крутятся в его башке!"
- Вы напрасно, дорогой Федор Федорович, не паритесь, операция эта, скажу вам, имеет - великое профилактическое свойство, от всех болезней лекарство. Гениальное изобретение человечества! У вас есть баня? У вас, конечно, нет бани. Париться не всякий может - тут некоторая: удаль нужна, а вы, не сочтите за оскорбление, несколько я так понимаю, рациональны. А для баньки удаль - непременное условие, Гришка вон скис.
- Ничего я не скис! - решительно осерчал Суходолов и, тряхнув развесистым чубом, тоже потянулся за бутылкой и тоже, запрокинув голову, начал пить пиво длинными глотками, кадык на его шее падал и поднимался, будто поплавок в момент поклевки, и нутро издавало при том громкое гавканье. - Отец мой париться мастак. Бывало, всех мужиков на полке пересиживал. На голову - шапку, на руки - верхонки брезентовые, и пошло-поехало, а потом, если зимой дело было, в прорубь - нырь. После, значит, проруби - кружка спирта следовала, потом - сон часов на двенадцать. Вставал как огурчик, радости полный. Да он и сейчас от молодых в этой области не отстает, крепкий еще старик.
- Ты в него, значит?
- Почему это, не в него? Азарта такого нет - верно.
- Удали, значит, нет той.
- Может быть.
- А Федор Федорович вон не хочет париться.
- У него свои резоны.
- Верно. Раствори-ка, Гриша, дверь - хорошо дышать сегодня!
Звезды вверху крупнели и наливались жаркой краснотой, в кустах трещал коростель, кто-то пел вдали под гармошку: наверно, в селе догуливались лямские поминки.
- Разве еще в парилку сбегать? - Ненашев отхлебнул из бутылки пива, он вытирал губы рукой, когда вдруг пробудился от немоты пришелец. Сперва, однако, на темной стене отпечаталось изображение картофелеуборочного комбайна.
Бухгалтер Гриша Суходолов весело сказал:
- У нас в бане-то кино кажут! Федор Федорович концерт дает по заявкам. Только при чем тут комбайн, вы бы лучше свою планету показали.
Пришелец, этот загадочный инопланетянин, Грише не ответил, черные очки его были направлены в ту сторону, где висело в воздухе, притухая и зажигаясь, изображение комбайна.
- Что это? - спросил пришелец.
- Неинтересное кино! - ответил Ненашев, избавляясь наконец от бутылки (он ее осторожно поставил на стол). - Машина. Я про нее вам вскользь упоминал давеча, когда хозяйство смотрели. Неинтересная картина!
- Подробней.
- Зачем подробней, скажите на милость, дорогой Федор Федорович?
- Подробней! - в голосе пришельца была вежливая настойчивость.
Ненашев скорбно покачал головой, досадуя про себя о том, сколь низки интересы просвещенной личности, какую безусловно являет собой товарищ с горы Монашки. Он бы еще спросил, как гнут дуги для лошадиной справы или как топорища строгают. В былые и не столь уж отдаленные времена колхоз промышлял в основном именно дугами, топорищами да вениками. Копеечный то был промысел, но другого что-то и не подвертывалось.
- Оденься, пожалуйста, Гриша, да сбегай к механику. возьми у него технический паспорт на комбайн. Документ все-таки подробный: там чертежи есть, схемы, объяснения. При желании, в общем, можно разобраться. Будь другом. А я пока растолкую гостю нашему о том, что такое картошка.
Слово о картошке сказанное Сидором Ивановичем Ненашевым исключительно для пришельца.
- Картошка - важный продукт, ее называют еще вторым хлебом. Вы погасите свой экран, Федор Федорович, отвлекает ваше колдовство, рассеивает. Вот спасибо. В войну, например, в Великую Отечественную, народ картошка спасла, это я не преувеличиваю. Почему спасла?. Неприхотлива, довольно урожайна на наших землях и довольно питательна. Но, конечно, - бифштекс предпочтительней, человек, наука диктует, стал человеком в числе прочего и потому, что в доисторические времена начал потреблять мясо, пищу высококалорийную, и у него, то есть у человека, высвободилось время для мозговой работы. Так говорит наука. Хотя почему тигр, например, имеющий в рационе исключительно мясо, не летает в космос и не пишет романы? На этот вопрос наука не отвечает. Но я несколько в сторону свернул. Итак, картошка. Культура, повторяю, ценная, и ничем ее не заменить. Ценная, но и трудоемкая, и мы, селяне, каждую осень вынуждены прибегать к помощи горожан. В городе тоже не баклуши бьют, в городе - фабрики и заводы, там трамваи и депо, там всякого много. А наступает осень, городской люд к нам тысячами гонят - убирать картошку. Национальная проблема. Для меня же осень - самая распроклятая пора, нервы - как струны, натянутые туго. И чего только не наслушаешься! Упрекают: вы, колхознички, привыкли на чужом горбу в рай ездить, у проклятых, мол, капиталистов ценный специалист в земле не роется; рук не пачкает, там у них глупые давно перевелись. Правильно, отвечаю, у них там заводской человек или кандидат наук, допустим, картошкой не озабочен, но у них негры есть и прочие метисы, черные, желтые и других расцветок, у нас же все теперь белые и голубых кровей, где же нам народ брать, чтобы собственное брюхо на зиму обеспечить? И нет у нас еще машин, способных полностью освободить квалифицированных специалистов от такого примитивного труда. Комбайн, Федор Федорович, заинтересовавший вас, он тоже голубых кровей: в основном стоит, потому что рассчитан, во-первых, на легкие почвы и, во-вторых, обязательно на распрекрасную погоду. Где же взять мне легкие-то почвы, да и распрекрасную погоду: у нас - суглинок и осень - мокрая. Студеная осень. У нас трактора гусеничные, если хотите, в ноле иной раз по брюхо вязнут, машина же вроде комбайна должна, понимаешь, над землей вроде бы парить на манер голубя сизокрылого, что ли, и с высоты картофель-то и ковырять. Я не инженер, я агроном, но я предсказываю: для труднейшей этой операции (имею в виду уборку треклятой кормилицы-картошки, значит) нет подходящей техники и не будет в обозримом будущем. Нам такую технику не придумать и не создать, да и вам, полагаю, не придумать, хоть у вас и семь пядей во лбу, не сочтите, пожалуйста, мое утверждение за попытку унизить вашу глубоко мною чтимую цивилизацию. А вот и Гриша прибежал! Взял паспорт, Гриша? Взял, вот и ладно, передай его Федору Федоровичу - можно на время, можно и насовсем, не жалко добра такого. Вопросы ко мне будут?
Глава пятая
1
Два дня кряду председатель Ненашев и бухгалтер Гриша Суходолов дотошно анализировали, почему так внезапно сгинул из бани в пятницу вечером и даже не, попрощался пришелец Федя? Исчезал он так: сперва, согнулся, обхватил колени руками, взмыл вниз головой, покачался, будто на зыбкой волне, ударился слегка о мокрые бревна, как бы примериваясь, да и растаял. Через, спешно открытую дверь ничегошеньки не разгляделось. Суходолов доказывал, что некоторое время наблюдал в небе изжелта-белый свет, лохматый такой, вроде раздерганной ваты. Ненашев присутствие такого следа твердо отрицал. Попутно выяснилось, почему, "бежал в панике из кабинета-буровой мастер Витя Ковшов: оказывается (Сидор Иванович этот момент упустил), пришелец явился в виде размытого пятна, потом тоже висел казенной частью вверх, прежде чем с маху угадать в кресло. Ковшов-то все видел в натуре, потому и рванул из конторы, как баран, учуявший волка, Жуткая, конечно, была картина, и даже Витька, парень весьма толстокожий, распустил паруса.
Как появился и как ушел Федор Федорович, было абсолютно ясно, неясным было одно: почему он даже, понимаешь, не попрощался? Суходолов выдвинул версию: инопланетянин торчал на кончике некоего энергетического поля, луча такого специального, отгороженный от сущего, и функционировал, пока хватало той самой энергии неясной природы, потом же, когда она стала кончаться,, исчез, так невежливо и торопливо. Про поле и про все другое Гриша вычитал у фантастов и книжная его версия не успокоила председателя, который ввиду абсолютной занятости читал развлекательной литературы меньше своего подчиненного. Сидор Иванович полагая, что он каким-то необдуманным еловом задел самолюбие пришельца. Ненашев ведь заявил, например, с пренебрежением о слабой технической культуре цивилизаций, представленной гостем.
- Я ему ляпнул, Григорий: вам, как и нам, дельную машину для уборки картошки не придумать, хоть вы разбейтесь! Я еще ляпнул, Григорий, вы, дескать, спите, а мы тут горе мыкаем в одиночку.
Такого рода забота угнетала двух руководителей колхоза "Промысловик", угнетала неотступно - каждый час и каждую минуту. Председатель Ненашев поугрюмел и однажды утром пришел на работу небритым, чем насторожил и обескуражил конторских женщин. Тотчас же явилась, вплыла в кабинет, заместительница Суходолова Вера Ивановна Клинова в пуховой шали на плечах подписывать какую-то незначительную бумагу, повздыхала особенно длинно, а покидая помещение, заявила прямо, что кое-кому из ее знакомых пить надо меньше: года, мол, не те; да и положение не то.
- Спасибо за совет, - ответил Ненашев рассеянно и назвал толстую и сердитую женщину, Галиной. Ошибся, конечно. Оскорбленная Вера Ивановна прибавила шагу, упавшая на пол шаль волоклась за ней, как шлейф за королевой. В приемной женщина молча заплакала, вздрагивая, секретарша Галя, напуганная не на шутку, заглянула тайком к председателю выяснить обстоятельства и была натурально шокирована: Ненашев, подперев голову кулаком, раскачивался и вполголоса пел, глаза его были нездешними. Пел начальник старинную русскую песню про горе, про беду и добра молодца. Ненашев пел и удивлялся, как и почему вспомнил вдруг слова,, услышанные в далеком детстве, мимоходно и на какой-то свадьбе в чужой деревне, куда привезли его родители лишь потому; что не с кем было оставить дома; Песня до конца не далась, наверно, потому, что до конца и не была пропета пьяным застольем, однако председатель с час, если не больше, терзался до головной боли, силясь восстановить текст. Попытка не удалась, и настроение было испорчено окончательно.
Секретарша Галя зашла в бухгалтерию, потрогала за плечо Веру Ивановну, шепотом задала вопрос: - Чего это он?
Вера Ивановна опять заплакала - беззвучно, как чудотворная богородица в церкви, нос ее, мужицкий, был тяжел и красен. Она ничего не ответила Галине, выказывая между тем всем видом своим, что вообще-то ей многое ведомо, но ничего она не скажет, связанная тайной по рукам и ногам. Чти ж. Вера Ивановна действовала чисто по-женски: создавала интригу на голом месте! У секретарши же с этой минуты возникла неотвязная цель - интригу ту распознать. Когда же станет очевидным, что черная кошка не пробегала в то роковое утро между председателем и заместительницей главного бухгалтера (подчеркнем, что на выяснение правды потребуется недюжинная изобретательность и немалое время!), возникнет весомый повод для неприязни и скрытой войны между слабым полом, войны долгой и с переменным успехом.
Но мы несколько отвлеклись.
Сидор Иванович погоревал-погоревал по поводу неувязки с пришельцем и заставил себя в конечном итоге собраться, чтобы плотно вникнуть а дела: ведь наступала посевная, а тут уж вертись, тут не поможет ни бог, ни царь, ни инопланетянин в черных очках.
Бухгалтер Гриша Суходолов, натура весьма эмоциональная, тоже переживал конфуз с Федором Федоровичем остро и не мог утешиться ничем.
Никита Лямкин вышел на крылечко - и, сел там. Зачем вышел и зачем сел, он не имел понятия, скорее всего, ему сделалось скучно. Поминки были отгуляны, болела голова, болела душа, - наступало, словом, похмелье, пора раскаяния. Внешне Лямкин держался раздольно и ерепенисто, но был он, в, сущности, мужчина нежного склада. Никита писал стихи, печатался даже в толстых журналах, ему прочили чуть ли не великое будущее некоторые весьма компетентные товарищи. Никита считал, что слава не за горами, он даже во сне видел не однажды, как въезжает в столицу на белом коне, накрытом ковровой попоной, как падают красные цветы на асфальт и под копыта. Хорошая слава что-то запаздывала, тогда многообещающий литератор начал создавать славу дурного толка: впал в разгул. Сперва забубенность дарования из народа кое-кому и нравилась: талант, он, мол, стоит особицей, и все великие неуправляемы. Лямкина по первости выручали с охотой (как не порадеть за такого парня, смотришь, в мемуарах своих где-нибудь и втиснет между прочим: был такой имярек, добрая душа, подал руку помощи в трудную минуту!), потом выручать надоело, к тому же ни стихов, ни тем более мемуаров из-под пера Лямкина что-то не лилось, ну и последовало неизбежное: те, кто раньше при встречах за многие десятки метров растворяли объятия, чтобы озариться с краю лучами Великого, стали при виде гения, нечесанного и в мятых штанах, скороспешно перебегать на другую сторону улицы. В итоге Лямкин отсидел год за хулиганство - разбил витрину гастронома ночью, чтобы достать бутылку шампанского для случайной подруги, - и подался после возвращения на волю в села нанялся заведующим клубом, он держал еще надежду, что за ним приедут, пустятся в уговоры, попросят прощения и вернут чуть ли не силком в областной центр, а может, и в Москву даже. Однако минуло с тех пор еще "три года незаметных", никто не приезжал, никаких гонцов в селе Покровском не наблюдалось, из заведующих председатель колхоза Ненашев Никиту погнал за пьянку и отдал команду перевести его в разнорабочие и терпел залетного деятеля культуры исключительно ради Вари Бровкиной, женщины работящей и порядочной, передовой доярки.
Утро выдалось "хмурое, капал дряблый дождик, на деревьях, подернутых свежей зеленью, сидели, - воробьи, похожие на комочки мокрое земли, вдоль улицы, поникши, бежала худая собака, под навесом у соседа квохтали куры.. Будничная эта картина подбавила тоски, Никита встал с крыльца по-стариковски, с натугой, и подале я в сенцы взять поллитровку, спрятанную Варькой в мешке с картошкой, нашел, вытащил из бочонка соленый огурчик, твердый на ощупь, отрезал кусок хлеба, положил весь этот закус на тарелку; надел фуфайку (ветерок задувал нешустрый, но холодный), опять сел на крыльцо, выпил водки и утер рукавом, мокрый рот. Лямкин ждал кого-нибудь, способного разделить с ним кручину, но улица была пуста. Из избы вышел, потягиваясь, кот Васька, толстый, и рыжий, лишь самый кончик правого уха у кота был белый. На бодулину возле калитки села трясогузка, хвост ее качался неуловимо часто, птичка вообще-то была веселая и полная хлопот.
- Птичка божья на гроб опустилася и, чирикнув, исчезла в кустах, - пропел спитым голосом Лямкин и поперхнулся, огурцом, зашелся кашлем, вздрагивая, из его глаз горохом посыпались слезы. - Пора завязывать! - сказал Лямкин, отирая лицо ладонями, от которых пахло табаком. - Здоровье мое подпорчено основательно, -товарищи! - Он ни к кому, собственно, не обращался и готов был подробно, побеседовать с самим собой, но тут заметил, что кет присед на передние лапы, зад его сделался плоским и вытянулся, будто резиновый, хвост вился, будто струйка дыма, вспугнутая чьим-то дыханием, в глазах кота, выпуклых, сверкал пещерный огонь.
- Ты почему это вызверился, харя? - удивился Лямкин, глядя на кота, и тут догадался, что хрупкая жизнь трясогузки в опасности, потому что зверь нацелил роковой свой прыжок именно на птичку. - Не дам! - запротестовал Лямкин решительным тоном и не успел ничего предпринять: Васька прыгнул вниз с раздирающим душу воем, будто собрался терзать по крайней мере быка, поскользнулся на мокром, упал на бок, прокатился по траве порядочное расстояние вскочил, сделался горбатым и зашипел, как змея. Трясогузка вроде бы между прочим перепорхнула на другую бодулину, чуть дальше, и бесстрашно уставилась на кота, качаясь: ты что это, толстяк, суетишься, с кем это в ловкости тягаться вздумал? Кот стряхнул с лап воду и подался назад с видом бездельника, пошутившего не совсем удачно, сел рядом с хозяином и зевнул, растопырив усы, и стал вылизывать грязь с загривка.
Никита обратился к Ваське с назидательной речью: