На потолке в центре салона загорелся свет. В никелированном подлокотнике я увидел отражение чьего-то поразительно знакомого лица, нисколько не похожего на гипномаску земтерянина. Я не сразу сообразил, что это мое собственное лицо, каким оно было прежде.
– Привет, старый хрыч, – сказал я своему отражению, и оно расплылось в великолепной ухмылке.
С моей стороны было неосмотрительно производить резкие движения – тело выскользнуло из кресла, я беспомощно закувыркался в невесомости. Одиннадцать других пассажиров, с совершенно незнакомыми лицами, наблюдали за моими потугами в воздушной акробатике. Мне все же удалось пойматься за лямку кресла и втащить свое тело в распахнутую корзину-сидение.
Вначале нужно потихоньку осмотреться и осмыслить: что же случилось, почему я очутился в окружении незнакомых людей?
Соседка, судя по свитеру, была моей невестой – Либзе. Во всяком случае, свитер принадлежал ей.
Итак, по порядку: мы стартовали с Земтера и прибыли… Куда прибыли? Да и был ли старт? Слишком мало времени прошло: такое ощущение, как будто я вздремнул часок, не больше. Впрочем, судить по этому, сколько протекло времени, нельзя. Во всей истории со мной, которая началась там, в горах, время ведет себя странно. Буду принимать во внимание одни факты: мы находимся в невесомости, я утратил гипномаску – у меня свое. прежнее лицо, вокруг незнакомые люди – узнаю только их свитера. Стоп, стоп! Я оглядел себя: рисунок на моем свитере не изменился – точно таким он был на Земтере. Стало быть, я вижу тех же самых людей, только без гипномасок. Значит, наш корабль в самом деле находится на таком расстоянии от Земтера, где влияние гипноцентра уже не сказывается.
Видимо, остальные тоже переваривали все это: молча оглядывали друг друга. Из всей компании только двое, мужчина и женщина, почти не изменились – остались такими же красавцами, какими были на Земтере. (Кстати, женщина была моей невестой). Впрочем, если приглядеться внимательней, кой-какие отличия можно найти и у них. Либзе сидела в кресле рядом с моим, и мне было хорошо видно ее. Нельзя сказать, чтобы она выглядела полной, но ее формы были довольно пышными – покруглее и пообъемистей, чем у гипномаски. Тип лица почти соответствовал стандарту. Ее спокойное и красивое лицо выражало полное согласие с этим миром: никакие неожиданности не в состоянии поразить ее, вывести из равновесия. И еще одна особенность мне она показалась странной – ей была свойственна этакая естественная, без малейшего признака наигранности женская стыдливость. Качество, на мой взгляд, для земтерянки совершенно излишнее: при тех отношениях, какие установились на Земтере между мужчинами и женщинами, ни о какой стыдливости не могло быть речи. Видимо, природа случайно сохранила внешние признаки давнего качества каж напоминание о позабытых временах, когда люди еще имели возможность свободного выбора.
На свитере у мужчины по груди шли горизонтальные полосы – это был Герий. Жуткая мускулатура распирала его одежду, стоило ему чуть шевельнуться" бычьи бицепсы перекатывались под свитером. У него в самом деле красивое лицо – этакая мужественная красота. Только вот чересчур апатичный и недоуменный взгляд придавал ему глуповатое выражение.
Хотя я не мог знать, как в действительности выглядят Итгол и Игара, их обоих я узнал сразу – не нужно было и свитера разглядывать. Игара невысокая и щуплая, в ее лице проглядывало что-то обезьянье – много мимики, быстрая смена настроений. Она то ли готова была рассмеяться, то ли просто недоумевала: где она и что случилось? С Итголом она не разговаривала, только переглянулась. Они и прежде понимали друг друга без слов. Мочки ушей у Итгола оттянуты книзу, они как подвески болтались по обеим сторонам его крупного негроидного лица. На голове курчавились короткие и седые волосы, грубые на вид. Он далеко не молод. Большие, слегка вытаращенные глаза с живостью перекидывались с одного предмета на другой. Он напомнил мне длинноухих с острова Пасхи.
Несколько минут все внимательно приглядывались друг к другу. Первым заговорил Итгол.
– Ну-с, распоряжайтесь – мы ваши гости, – обратился он ко мне. – А что касается этого, – он как-то небрежно обмахнул длинными пальцами свое лицо, – понемногу привыкнем.
Он сорвал с себя ладанку, подвешенную на шнурке.
– Здесь эти штуки не нужны, – сказал он, и отшвырнул ее. Металлический жетон медленно описал параболу, ударился о потолок и поплыл книзу.
Жест Итгола оказался заразительным. Мы все посрывали ставшие ненужными гипноизлучатели. Одна только Либзе не поддалась общему порыву: спокойно сняла шнурок с шеи, но не швырнула, а тихонько положила в кресло рядом с собою. У нее было такое выражение, словно она тут же и позабыла про ладанку. Пышный румянец стыдливости, бог весть отчего, вдруг окатил ее щеки и приоткрытую грудь.
Я подобрался к иллюминатору, отдернул штору. В межзвездной тьме обрисовался силуэт громадного тела. На его поверхности, будто брызги, раскиданы зеленые и синие огоньки. Я подумал, что вижу стартовую площадку Карста, но, хорошенько присмотревшись, понял ошибку – за окном маячил обыкновенный шлюп. Роботы уже выдвигали из его чрева входной трап. Да и не смог бы наш корабль пристать сразу к астероиду – мы находились где-то в полумиллионе километров от него.
Я ощутил щемящую и сладостную боль, знакомую каждому, кому случалось возвращаться в родные места после долгой разлуки. Я и не подозревал, насколько прочно въелись в меня чувства мальчишки. Ведь места были родные ему, а не мне.
Скорей, скорей! Я лихорадочно разбирал кипу скафандров, сложенных в боковом отсеке кабины, и по одному вышвыривал их в салон. Я плохо рассчитывал движения, и пакеты со скафандрами летели не туда, куда мне хотелось, или же я сам не удерживался на ногах, а после с трудом возвращался на место.
Если бы скафандры не были такими послушными – стоило его разбросить, и он сам обволакивал тело, ползучие скрепы-замки зaщелкивались, где требовалось, – нам бы не удалось справиться с ними так скоро.
Я едва мог выносить последние минуты ожидания. А вдруг… вдруг ничего не окажется: ни Карста, ни камина. Как-никак прошли тысячи лет. Почему я так убежден, что все здесь осталось, как было тогда? (Я чуть было не подумал: "…Когда я был здесь в последний раз"). Но шлюпы-то на месте! Это ободрило: если целы шлюпы, должны быть и роботы, обслуживающие их, и вся станция – главная база. Почему же тогда на Карсте не сохранилось все, как прежде?
И все же мне было до жути тревожно.
Легкий свист кольца по натянутому шнуру под шлемофоном был еле слышен. Он напомнил что-то давнее и знакомое. Только я не мог сказать уверенно, знакомое мне или мальчишке. В голове все перемешалось.
Голубоватый свет прожекторов освещал наш короткий полет через бездну. То, что во все стороны разверзлась бездна, сознавалось непроизвольно: такой плотной черноты невозможно представить нигде.
Я подрулил к приемной площадке и помог остальным войти в шлюп.
Когда я потянулся к торчащему из стены рычагу, даже мои пальцы вспомнили мягкую шероховатость рукоятки. Только тогда, у мальчишки, пальцы чуточку не сошлись, а моя ладонь облегла ее плотно.
Кресла здесь были самые обыкновенные, как в реактивном самолете. С одной разницей – не нужно мучиться с привязными ремнями, они сами выползли из подлокотников и застегнулись.
Тело ненадолго налилось тяжестью – сказывалось ускорение шлюпа, – потом снова возвратилась невесомость, и ремни ослабли. Кресла располагались по два в ряд. Я покосился взглянуть, кто же сидит слева от меня. Опять Либзе. Все остальные тоже распределились парами. Мне еще не просто было узнавать их в новом обличье, я по привычке смотрел на рисунок свитеров.
Снова накатилась тяжесть. Я догадался: подлетаем к цели, и двигатели выполняют торможение. Жесткие ремни стиснули запястья и щиколотки. Было неприятно чувствовать себя пленником кресла. Но остальные, кажется, ничего не испытывали. Либзе, повернувшись ко мне, сколько позволяли тугие ремни, спокойно улыбалась. Торможение усилилось, шлюп начало лихорадить. Казалось, из меня вот-вот вытряхнет все внутренности, – но именно в этот момент стихло. Ремни отстегнулись. Можно было взглянуть в иллюминатор.
Поверхность астероида светилась холодным сиянием. Если не знать, что внутри расположена жилая полость, Карст можно принять за мертвый осколок породы. Две полосы прожекторного света падали на каменную поверхность. Никаких построек, кроме малой силовой антенны – она вылезла из планетоида, как обелиск.
Корабль мягко пришвартовался, гулом отозвались опустевшие баки с остатками горючего, последняя судорога дрожи прокатилась по металлической обшивке шлюпа. Где-то под нашим полом задвигались автоматы, устанавливая галлтрап – герметически закрытый переход во внутренние помещения Карста.
Лишь у самого входа было тесно, как в прихожей, дальше коридор расширялся. За поворотом сверкнул глаз страшилища. На миг появился уродливый клубок на шести раскоряках-ходулинах. Тень скользнула по стене, своду и пропала в темной нише. От неожиданности у меня упало сердце. Раньше, чем испуг прошел, я догадался, что это был не паук, а робот из ремонтной группы. При встрече с людьми он обязан уступать дорогу. Для этого вдоль коридора и расположены ниши. И через тридцать тысяч лет заложенная в него программа действовала безупречно. Конечно, это был совсем не тот робот, который встретился мальчишке на этом же месте – может быть, сотая копия. Когда механизмы изнашивались, роботы сами направлялись в восстановительный цех. Там их разбирали на части, металлические детали пускали в переплавку. За тридцать тысяч лет здесь ничего не изменилось.
От этой мысли мороз продрал меня.
В лабиринте можно было идти по двое, и Либзе припарилась ко мне. Я взял ее под руку, сгиб локтя точно пришелся в мою ладонь. Я чувствовал тяжесть ее тела – Либзе слегка опиралась на руку. Позади вразнобой слышались шаги остальных.
По сравнению с просторными и светлыми переходами между этажами на Земтере, здесь настоящие катакомбы. К тому же стены и пол – материально тверды. Многие с непривычки насшибали себе синяков.
Створы тяжелой двери уползли в пазы, автоматический луч-счетчик зарегистрировал каждого из нас. Поблизости натужно гудели запасники-трансформаторы. Свинцово-каменная бифта встала на прежнее место. Открылись вентиляторы. Разряженный воздух, который мы занесли, с шипением уходил в них. Изоляционный душ шумно оросил наши скафандры. Вакуум-насосы увлекали воду в очиститель. Слышно было, как в карантинный приемник нагнетался местный воздух.
Теперь можно было освободиться от скафандров. В первое мгновение воздух показался мне кислым, с легким запахом гнили. То же самое почудилось тогда и мальчишке.
Все как есть до мельчайшей подробности хорошо помнилось мне. Я уверенно шагнул прямо на закрытую дверь, зная, что она вовремя распахнется сама. Но произошла короткая заминка – будто от долгого бездействия механизмы заржавели – я слегка ударился коленом. Ушиб был не сильным, но я все же поразился. И только минуту спустя понял, что поразился вовсе не я, а мальчишка. Вернее, я поразился его памятью; самому мне не могло прийти в голову шагать на запертую дверь.
Я не мог дать себе отчет, что именно настораживало меня, почему я испытывал беспокойство. Четырехчасовой кусок мальчишеской жизни прочно сидел во мне, как будто все происходило недавно, буквально накануне.
…Знакомое ощущение бескрылатого полета в гравитационной трубе. Пропасть в оба конца. Ноющий холодок в животе. Я свободно, будто в полусне, управлял своим телом – делал все точно, как требовалось. Остальным полет давался не просто. Их прибивало к внешним стыкам трубы, невольный страх заставлял их цепляться за неохватистые и гладкие выступы. Я по очереди подплывал к каждому и помогал выбраться на середину, где направленный поток легко подхватывал невесомые тела. Я разозлился на Герия. Он смотрел на меня обезумевшими глазами. Его мускулистое тело, приплюснутое к стыку, было нелепым и смешным.
– Не прикасайтесь ко мне! – вопил он. – Я никуда не хочу!
Я влепил ему отрезвляющую пощечину. В невесомости удар получился слабым и не причинил ему боли. Но он все же взял себя в руки. Под конец ему даже понравился полет, у него по-детски заблестели глаза.
В тоннеле, пробитом в известняковой толще, стояла глухая тишина От нее становилось не по себе. Я невольно ускорил шаги. Женская ладонь легла в мою руку, я, не оборачиваясь, легонько сдавил чужие пальцы. Женщина боязливо прильнула к моему плечу. Я сбоку поглядел на нее: к моему удивлению, это была не Либзе, а Эва.
За недолгий срок, проведенный без гишюмасок, у меня не было времени хорошенько приглядеться к ней: что она, Эва, невеста Герия, я определил по рисунку на свитере. Их помолвка состоялась в один день с нашей. Эва не походила на земтерскую гипномаску ни лицом, ни сложением – угловатая, чуточку нескладная. Сейчас она улыбалась, пересиливая страх, и косилась в глубокие ниши, из которых веяло сухим шелестом работающих в полную мощь дугов.
Почему же внутренние помещения Карста не разрушились, не обратились в прах? На Земле достаточно было нескольких тысячелетий, чтобы напрочь сгинули города, империи и даже цивилизации. А за тридцать тысячелетий там способно истребиться что угодно: и моря, и горы. Правда, истребляет не само время, а ветры, реки, солнечный зной, стужа и тление. А здесь, как в громадной консервной банке, время остановлено: ни ураганов, ни наводнений, ни резкой смены погоды – климат поддерживается искусственно. К тому же роботы постоянно следят за целостью помещений и сохранностью убранства, периодически подновляя все.
Мы вошли в пустынный цирк. Навечно застывшие каменные кулисы распахивались перед нами. Пространство, разделенное ими на центральный и боковые нефы, как будто не замыкалось стенами, а терялось в бескрайности. Страх остался позади. Прислушиваясь к затухающим ударам собственных сердец, мы ждали, когда соберутся остальные.
Эва доверчиво прильнула ко мне, крепко схватилась за руку. В ее порыве не было ничего женского – так поступают дети, когда пугаются. Видимо, на нее действовала непривычная обстановка.
…По забывчивости я шагнул на запертую дверьи ударился лбом, и снова мальчишка, сидящий во мне, удивился. Створки раздвинулись на долю секунды позднее. Мы направились дальше.
Кажется, я понял, откуда взялось это смутное ожидание беды: в моей памяти коридоры и переходы на Карсте связаны с трагическим известием о гибели землян – это не моя, чужая тревога, чужое сознание непоправимой беды.
Но, может быть, не одна память, о пережитом мальчишкой волнует меня? Есть еще что-то. Например, вот эти звуки, похожие на скрежет. Будто снаружи кто-то скребется в стенку. Там за нею главная полость астероида – поля, огороды, плантации, уборочные машины, механизмы, управляющие ими, скотные дворы… Может, какая-нибудь хавронья чешет свой бок о стену?..
Окна задернуты плотными шторами из синтетики. Они пропускают рассеянный свет искусственного солнца. Раньше, чем я подумал, что нужно сделать, чтобы раскрылась штора, мальчишка, сидящий во мне, подошел к окну, и нажал кнопку. Занавесь чуть колыхнулась. Я еще и еще давил на кнопку – никаких результатов. Попытался распахнуть штору руками – тоже ничего не добился. Почему-то я был убежден: это не случайное заедание в механизме.
Все выжидающе посмотрели на меня и, по-видимому, безотчетно встревожились. Я оставил окна в покое: не следует давать повод к беспокойству остальным.
Изо всех сил напрягал память: ВИДЕЛ ЛИ Я ТОГДА ХОТЬ
ЧТО-НИБУДЬ ЗА ОКНАМИ?
Во весь свой последний маршрут по жилым и служебным отсекам астероида мальчишка ни разу не подходил к окнам, не любопытствовал заглянуть в них; ничего интересного за ними для него не было. И все же я убежден: шторы тогда не были задернутыми.
Вспомнил! Мальчишка, действительно, не заглядывал в окна, но они попадали ему в боковое зрение. Шпалеры фруктовых деревьев, за ними разлинованные поля – скучный однообразный пейзаж, залитый неестественным синеватым светом. Равнина полого вздымалась, ее край не обрезался горизонтом, а заволакивался туманной пеленою.
Все-таки тревога была не моей. Мальчишку мучили угрызения совести, как будто он совершил такое, чего не следовало делать. За те немногие часы его жизни, известные мне в подробностях, он не сделал ничего, в чем бы нужно было раскаиваться. Значит, он совершил опасный поступок уже после того, как проволочный колпак, записывающий все его ощущения и мысли, был отключен. А это было и вовсе нелепо: я не мог знать, что происходило с ним в последующие часы.
Тут была какая-то загадка.
Я машинально избрал тот же путь, который мальчишка проделал дважды. Поражаюсь, как я не заблудился: сотни просторных коридоров и глухих, полуосвещенных штреков, соединяющих пятилучевые ячеи типовых кварталов-блоков, ничем не отличимы друг от друга. Можно пройти по одному месту десять раз и не запомнить дороги. Если бы мне понадобилось объяснить кому-нибудь, как идти, я не смог бы указать ни одной приметы.
Главное хранилище – образцово спланированный город с улицами, проулками, и километровыми проспектами. Между стеллажами свободно могли бы разминуться встречные грузовики. Застоявшаяся тишина и безупречная чистота омертвляли этот храм человеческих знаний. Похоже – все здесь в надежной сохранности. Пыль времени не накопилась даже в самых глухих закоулках. Порядок и чистоту в хранилище соблюдали не роботы, а специальные машины – самоуправляемые пылесосы и мойщики. Влажность и температура поддерживались автоматически.
Несметность знаний, заключенных в книжные переплеты (древнейший отдел), и, большей частью, в стандартные коробки с набором катушек ферролент, внушала невольный страх: смогу ли я разобраться в этой безмерности, разыщу ли сведения, нужные мне?
Эва все время держалась поблизости. Ее лицо выражало настороженное внимание ко всему, что попадалось нам, хотя ничего примечательного не было – все типовое, стандартное, как и на Земтере. Была единственная особенность: пол, стены, вещи, предметы здесь в отличие от земтерских грубо осязаемы и тверды.
Мы проделали уже не малый путь. Не знакомые с длительными переходами, земтеряне расквасились, едва брели. У всех были апатичные, утомленные лица. Попав в хранилище, Итгол с Пгарою оживилисья уловил это по их лицам. Проспекты и улицы из стеллажей привлекли их внимание. Хоть я по-прежнему выделял их среди остальных, недавней своей зависимости и какой-то подчиненности по отношению к Итголу не испытывал.
– Мы почти пришли, – подбодрил я остальных.
Прежде всего мне хотелось увидеть собственными глазами каминный зал, хотя остановиться мы могли где угодно: все жилые отсеки на астероиде давно пустовали.
В зале Виктора все было не таким, как в остальных помещениях, где властвовал стандарт. Камин, отделанный камнем, чугунная решетка, дубовые косяки, бра и шандалы вместо обычных потайных светильников, как повсюду. Должно быть, электропил в самом деле чудесное средство: дерево выглядело совершенно свежим. На беглый взгляд ничего не изменилось. Даже краски на репродукции, вделанной в стену над камином, не потускнели. Клюка, щипцы и совок – будто только и ждали, чтобы кто-нибудь растопил камин.
Убранство этого зала даже и в мое время показалось бы старомодным. Наверное, в чудачестве Виктора выразился протест против безликости, которая к его времени приобрела космический масштаб.