- Видите ли, - прошептал он, - я так накачан лекарствами, что ослаб. В умственном смысле, я имею в виду. Я едва сумел разобраться, и то не вполне, в собственной брошюре.
- Попробуем, попробуем, - ободрил его Альбини. - Ты представляешь себе, какой это произведет фурор, - добавил он, поднимаясь, - если мы первые выдадим разгадку того, что оказалось не под силу ни одному математическому гению мира?
- Это будет трудно, - возразил Оробете. - Очень трудно, - повторил он, роняя голову на подушку.
Когда несколько минут спустя он очнулся, в комнате никого не было. Он поискал на столике папку, которую оставил ему Альбини, пошарил по одеялу, взглянул на ковер и наконец нажал кнопку звонка.
- Когда ушел товарищ инспектор? - спросил он вошедшую сестру.
Та заморгала, глядя на него с опаской.
- Он сегодня еще не приходил.
- Он только что был здесь и оставил мне папку с рукописью. На расшифровку.
- Сейчас спрошу господина доктора, - сказала сестра, быстро выходя из палаты.
Оробете закрыл лицо руками.
- Мне осталось всего два дня, - пробормотал он. - Если только осталось. Может, один. Может, и того меньше…
Итак, если Альбини не приходил, значит, и не придет, подумал он, а вслух громко сказал, чтобы получше записалось:
- Вероятно, распоряжение отменили… Сначала посчитали, что, если разыщут четыре последние странички, получат в руки решение. Но потом испугались, и их можно понять. Та же история, что с последними словами Эйнштейна и с ответом ему Гейзенберга. Если бы мир узнал, началась бы паника, какой человечество еще не ведало. Жить под постоянной угрозой, что нас вот-вот отбросит назад, во вторичный период! Рассудок не выдерживает, начинаются массовые самоубийства, беспримерный разгул преступности. А так, может, оно и лучше: святое неведение! Все познаваемо, кроме будущего. По крайней мере сейчас, на сегодняшний день, - добавил он, горько усмехнувшись. - Итак, вполне вероятно, что досье, составленное Альбини, все экземпляры брошюры, равно как и магнитофонные записи, будут уничтожены. Повторяю: может, это и к лучшему… Хотя, - продолжил он после паузы, - есть же и другое решение: выпустить меня, чтобы я его разыскал. Он должен быть! - вырвался у него крик. - Как же иначе? И не исключено, что даже где-то здесь, в Бухаресте - если не под одной крышей со мной! Никто не понял того, что следовало понять с самого начала: я не более чем посланник. Предтеча. Я открыл конечное уравнение, не более того. Решения, которое защитило бы нас от последствий этого открытия, я не знаю. Господь дал мне гений математика, но не поэта. Я с детства любил поэзию - но чужую. Мне бы поэтический дар - может, тогда я и нашел бы решение…
Он надолго смолк, потом снова заговорил, повернувшись лицом к приоткрытой двери:
- Но это все пустое. Просто вопрос с самого начала был неверно поставлен: они приняли меня за Другого. За того, кто должен прийти, и очень скоро, чтобы мы не скатились, за долю секунды, до уровня рептилий вторичного периода. Разумеется, в конце концов они умертвили бы и его, но, если бы он успел провозгласить решение, его смерть была бы уроком, а не трагедией.
Это моя смерть - трагедия, потому что я не выполнил свою миссию. Посланник, который не сумел передать послание! Нет, с трагедией я преувеличиваю. Вернее будет назвать эту смерть трагикомической. Трагикомедия ошибок и недоразумений…
Он снова надолго умолк, неотрывно глядя на дверь.
- Что-то они никак его не убедят, - твердым голосом возобновил он монолог. - Бьются с ним сегодня с трех часов пополудни - и вот уже смеркается… Сколько раз они ему твердили: "Таков приказ, товарищ доктор. Дело не только в нас, румынах, не в нашей маленькой стране. На карту поставлена судьба всего мира. В игру вступили все великие державы, с Запада до Востока. Если мы не подчинимся приказу, придут они, и результат будет тот же… И, повторяю, речь не идет о преступлении, это просто-напросто эвтаназия. Как и великий Эминеску, наш гениальный математик потерял рассудок. По крайней мере так значится в рапортах вашего отделения, подписанных профессором Маноле Дрэгичем: мозг Константина Оробете неизлечимо болен. В лучшем случае он проведет остаток жизни в специальном приюте для неизлечимо больных, полупарализованный и слабоумный".
Так оно и есть, товарищ доктор, - продолжал он, передохнув. - Правы они, а не вы. И не ваша инъекция умертвит меня. Доза и так уже превысила допустимые пределы. Последний укол, который они скоро убедят вас мне сделать, просто ускорит конец. Конец, который начался давно, как только меня поместили сюда. Доктор Влэдуц, я благодарю вас, что вы начинаете сдаваться. Надеюсь, вам тоже дадут прослушать эту последнюю пленку, прежде чем уничтожить ее вместе со всеми остальными, и вы увидите, как я вам признателен…
А теперь пора ставить точку. Раз я не сумел передать послание - единственное, на что я был годен, - мне больше нечего добавить. Я сирота, у меня нет семьи, нет друзей. Если сможете, передайте мой привет профессору Доробанцу и скажите ему, что он был прав, он поймет, о чем я говорю. И последнее, последнее, - прибавил он скороговоркой, бледнея, потому что услышал шаги в коридоре. - Попросите господина декана восстановить на факультете моих коллег, Думитреску и Добридора. Заверьте его, что они ни в чем не виноваты. Прошу вас, умоляю! Они не виноваты! Они не ведали…
Он устало склонил голову на подушку и минуту спустя услышал голос доктора Влэдуца, обращавшегося к кому-то, кто остался на пороге:
- Спит. Он очень крепко спит.
IX
Счастливый, он спускался по санаторской лестнице, хотя ему казалось, что спускается он слишком долго и что, сколько бы этажей ни было у этого легендарного здания, все равно ему пора бы уже очутиться внизу, в саду или на улице.
- Я бы предпочел сад, - прошептал он. - В этот час там никого нет. И стоит Купальская ночь. Даже в центре столицы она та же, какой была изначально: лесная, волшебная, ночь духов…
Он очнулся в саду, на скамейке, и, не поворачивая головы, почувствовал, что старик сел рядом с ним.
- Вы были правы, маэстро, - сказал он. - Я должен был вернуться… Хотя бы для того, чтобы удостоверить подлинность истории про комнату с приоткрытой дверью.
- Только для этого, Даян? - переспросил старик. - Хотя, - добавил он, улыбнувшись, - пожалуй, больше нет оснований называть тебя Даяном. У тебя снова здоровы оба глаза, как от рожденья…
- Правда? - Он обернулся к старику. - Я даже не заметил…
- И все же я как звал, так и буду звать тебя Даяном… Ты ведь догадываешься, зачем я пришел?
- Боюсь, что да, - с горечью улыбнулся Оробете.
- Только один вопрос, единственный, на который я сам не могу ответить. Ты знаешь о чем… Теперь, когда ты вывел конечное уравнение и, к счастью для меня (видишь, я эгоист, но неужели я не имею права, как обычные смертные?..), к счастью для меня, еще не найдено спасения от его последствий, я спрашиваю тебя: та надежда, которую я возлагал на пророчества ацтекских визионеров…
- Тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год, - кивнул Оробете.
- Да. Это пророчество - оно исполнится или мне снова ждать? Снова и снова ждать?
Оробете посмотрел на него с бесконечной печалью. Старик покачал головой, улыбнулся.
- Понимаю, - сказал он, помолчав, - и не ропщу… Но теперь мы должны расстаться, - добавил он, тяжело поднимаясь со скамейки. - Ты знаешь дорогу?
- Знаю, - прошептал Оробете. - Знаю и место. Это недалеко…
Палм-Бич - Чикаго,
декабрь 1979 - январь 1980 г.
Примечания
1
С отличием (лат.).
2
Верные любви (итал.).
3
"О верных любви" (старофранц.).
4
Образец "тайного языка".
5
Мадонна Мудрость (итал.).
6
Перефразированное название сказки Михаила Эминеску "Прекрасный витязь, дар слезы".
7
Ставки сделаны (франц.).
8
Одним из первых последствий было бы… (франц.)