На западе все обложено мешками с песком. Чаще всего теперь водопады бывают пополам с песком, хотя и не всегда. Кое-где плотина пока сдерживала напор.
К этому времени на счету дождя было шесть смертей.
Случались и потери от молний, кто-то утонул или простудился.
Вскоре сумма причиненного водой ущерба начала стремительно расти.
Все были усталыми, злыми, жалкими и мокрыми. Все, включая меня.
"Суббота есть суббота", но я все-таки пошел на работу. Мы работали с Элеонорой у нее в кабинете: разложили на столе подробную карту местности и поставили у стены шесть передвижных экранов. Шесть "глаз" дежурили над полудюжиной "аварийных точек" и держали нас в курсе предпринимаемых действий. Несколько телефонных аппаратов (недавно установленных) и большой радиоприемник расположились на рабочем столе. Пять пепельниц ждали, когда их вытряхнут, а кофейник фыркал, глядя на нашу деятельность.
Уровень воды в Нобле превысил самую высокую отметку. Наш город был отнюдь не единственным островком в океане бури: выше по течению трясло поселок Батлера, омывало Ласточкино Гнездо, Лоури медленно стекал к реке, и целина вокруг превратилась в сплошной поток.
Даже прямая связь со спасательными командами не избавила нас от необходимости три раза выехать утром в поле: сначала - когда рухнувший мост через Ланс смыло к самой излучине Нобля, где находился литейный завод Мэка, потом - когда лесное кладбище на восточном берегу было вспахано так глубоко, что открылись могилы и поплыли гробы, и, наконец, когда рухнуло сразу три жилых дома на краю восточной части города. Маленький флаер Элеоноры, терзаемый порывами ветра, доставлял нас на места аварий для непосредственного руководства. Мне приходилось управлять флаером вслепую - только по показаниям приборов.
В центре города размещали эвакуированных.
Я трижды побывал под душем и сменил белье.
К полудню все успокоилось, даже дождь утих. Правда, просветов на небе не появилось, но моросящий-не-слишком-сильно дождик дал нам возможность немного опередить события.
Укрепили оставшиеся заграждения, эвакуированных накормили и дали просохнуть, разгребли мусор. Четыре "глаза" из шести возвратились на посты: четыре "аварийных точки" уже не были аварийными. "Глаза" были необходимы для обнаружения оргов.
Обитателям затопленного леса также не сиделось на месте: семь "кусак" и стая панд погибли этим днем, впрочем, как и несколько пресмыкающихся, явившихся из мутной воды Нобля, не считая древесных змей, ядовитых летучих мышей, бурильщиков и земляных угрей.
К тысяча девятисотому часу казалось, что все позади. Мы с Элеонорой отправились прямо на небо в ее флаере.
Флаер набирал высоту, кабина с шипением загерметизировалась. Вокруг нас была ночь. Лицо Элеоноры в тусклом освещении приборной панели казалось маской усталости. Она сжала виски ладонями, будто надеясь, что все исчезнет, а когда я посмотрел на нее снова, мне показалось, что это ей удалось. Легкая улыбка блуждала у нее на губах, а глаза искрились.
- Куда ты меня тащишь? - спросила она.
- Туда, - сказал я, - где мы будем смотреть на бурю сверху.
- Зачем?
- Много дней, - ответил я, - мы не видели чистого неба.
- Правда, - согласилась она, а когда наклонилась зажечь сигарету, я увидел, что случайная прядь сбилась ей на бровь. Захотелось протянуть руку и поправить ее, но я не стал.
Мы вынырнули из моря тумана.
Темное, безлунное небо.
Звезды - осколки бриллиантов.
Облака - как пол из вулканической лавы.
Мы парили. Мы взлетали к небу. Я поставил флаер на "якорь" (так я ставил "глаза" над городом) и зажег сигарету.
- Действительно, ты старше меня, - наконец сказала она. - Ты об этом знаешь?
- Нет.
- Существует определенная мудрость, определенная сила. Она - сродни квинтэссенции уходящего времени - просачивается в человека, спящего в межзвездном пространстве. Я знаю, я чувствую это, когда рядом ты.
- Нет, - сказал я.
- Тогда, может быть, это потому, что люди ждут от тебя этой силы, силы веков. Может, с этого следовало начать.
- Нет.
Она рассмеялась.
- Оно, это нечто, отнюдь не положительное. Рассмеялся и я.
- Ты интересовался, собираюсь ли я осенью выставлять свою кандидатуру. Я отвечу: "Нет. Ухожу в отставку. Собираюсь выйти замуж".
- У тебя есть кто-нибудь на примете?
- Да, есть. Есть, Джас, - сказала она и улыбнулась мне. Я поцеловал ее, но поцелуй оказался не очень долгим: пепел ее сигареты грозил упасть мне прямо за воротник.
Мы потушили сигареты и поплыли.
Поплыли над невидимым городом.
В безлунном небе.
Я обещал рассказать вам о Старстопе. Вы, наверное, не понимаете, зачем, отправляясь на расстояние в сто сорок пять световых лет (а для вас оно будет сто пятьдесят реальных земных лет), вы вдруг останавливаетесь на полпути?
Ну, прежде всего (и это самое главное), провести все это время во сне не удастся: за многими приборами требуется постоянное наблюдение, и никто не согласится сидеть все сто пятьдесят лет в одиночку. Существует график очередности. Каждый, включая и пассажиров, дежурит один - два раза. Всем даны инструкции, что делать до прихода специалистов, кого будить в случае аварии. Дежурят несколько человек. Их дублируют автоматы - о многих из них люди и не догадываются. Это чтобы защитить автоматы от произвола людей или на тот невероятный случай, когда несколько сумасшедших соберутся вместе и решат открыть люки, изменить курс, убить пассажиров и тому подобное. Людей отбирают таким образом, чтобы они контролировали и заменяли друг друга и аппаратуру. И машины, и люди требуют присмотра.
После глубокого сна, сменяющегося дежурствами, у вас развивается клаустрофобия и депрессия. Поэтому, Старстоп приходится как нельзя кстати: он восстанавливает душевное равновесие и будит в людях здоровые инстинкты. Пользу получают и миры, которые вы посетите: это обогащает их общественную жизнь и экономику.
Вы почему Старстоп - "остановка в пути" - и стал праздником на многих планетах. Он сопровождается фестивалями и церковными службами, а на более заселенных планетах - парадами, интервью и пресс-конференциями с участниками полета, транслируемыми на всю планету. Я прекрасно помню, что то же самое происходит и на Земле, когда прилетает космолет из колонии. Как-то раз одна довольно неудачливая молодая актриса Мэрилин Аустин отправилась к другим мирам и, проведя там несколько месяцев, вернулась следующим кораблем обратно. И, появившись пару раз на экранах стереовизоров с критикой внеземной культуры и сверкнув ослепительно белыми зубами, она заполучила выгодный контракт, третьего мужа и свою первую большую роль в кино. Это тоже свидетельствует в пользу Старстопа.
Я посадил флаер на крышу Геликса - самого большого в Бетти жилого комплекса; здесь Элеоноре принадлежала угловая квартира с двумя балконами и видом на далекий Нобль и на россыпь огоньков в долине Шик, где был дачный поселок Бетти.
Элеонора приготовила мои любимые бифштексы с печеным картофелем и маисом, достала пиво. Я был доволен и счастлив.
Пробыл я у нее до полуночи - мы строили планы на будущее. Потом я взял такси до Центральной площади, где оставил свою машину.
Когда я туда добрался, мне пришло в голову проверить нашу Службу и посмотреть, как идут дела. Я вошел в здание мэрии, вытер ноги, стряхнул воду, снял плащ и направился через пустой холл наверх, к лифту.
Меня насторожило, что лифт оставался тих. Лифты всегда шумят, они не могут работать бесшумно. Я решил не пользоваться подозрительно молчавшим лифтом и поднялся по лестнице.
Увиденное мною казалось достойным резца Родена. Можно сказать, мне повезло, что я остановился именно тогда, а не десятью минутами позже.
На кушетке, в маленькой нише, что напротив дверей в СН, Чак Фулер и секретарша Лотти занимались чем-то, издали напоминающим практические занятия по спасению утопающих: делали друг дружке искусственное дыхание через рот и что-то еще.
Чак лежал спиной ко мне, но Лотти углядела меня через его плечо, глаза у нее расширились, и она оттолкнула его.
- Джас… - выдохнул он, когда обернулся.
- Просто проходил мимо, - сказал я. - Думал зайти, проверить, посмотреть, как дела.
- М-м-м, все идет хорошо, - сказал он, выходя в коридор. - Сейчас они на авторежиме, а у меня, м-м-м, перерыв для кофе. У Лотти ночное дежурство, и она зашла… узнать, не нужно ли нам отпечатать какие-нибудь отчеты. У нее закружилась голова, ну и мы… пришли сюда… на тахту…
- Нда-а, выглядит она слегка… неважно, - сказал я. - Там в аптечке есть нюхательная соль и аспирин.
Чувствуя себя неловко, я поторопился зайти в дверь Службы. Чак пришел спустя пару минут - я наблюдал за экранами - и встал сзади. Все вроде, оставалось на своих местах, только дождь поливал сто тридцать видов Бетти.
- Да, Джас, - вздохнул он. - Я не знал, что ты зайдешь…
- Судя по всему.
- Я что хочу сказать… Ты ведь не донесешь на меня?
- Нет, доносить я не буду.
- …И не расскажешь Цинтии, да?
- Чем ты занимаешься вне работы, - сказал я, - это твое личное дело. По-дружески советую заниматься этим в свободное время и в более подходящих условиях. Я уж почти обо всем забыл, а через минуту не буду помнить вообще ничего.
- Спасибо, Джас, - сказал он. Я кивнул.
- Что слышно в Бюро Прогнозов? - спросил я, поднимая телефонную трубку.
Он пожал плечами, я набрал номер и прислушался, а повесив трубку, сказал:
- Плохо, воды будет еще больше.
- Черт! - выругался он и зажег сигарету. Руки у него тряслись. - Эта погодка меня доканает.
- Меня тоже, - сказал я. - Я ухожу: хочу добежать до дома, пока не началось. Может, завтра заскочу.
- Спокойной ночи.
Я опустился на лифте, взял плащ и вышел. Лотти поблизости не было видно, она, вероятно, где-то ждала, пока я уйду.
Я добрался до своей машины и проехал почти половину пути, когда опять включили душ. Молнии рвали небо на части: извергающее их облако будто паук вцепилось в город огненными лапами. Зигзаги вонзались в землю, очерчивая золотом контуры предметов и оставляя на сетчатке глаз яркие следы. Я добрался до дома за пятнадцать минут, и когда въехал в гараж, гроза была в самом разгаре. До меня доносилось шипение молний, гром, череда вспышек освещала пространство между домами.
Находясь в доме, я прислушивался к грому и дождю, провожая взглядом затихающий вдали апокалипсис.
Город бредил, охваченный ненастьем, силуэты зданий были четко очерчены пульсирующим светом. Чтобы лучше видеть картину разрушений, я выключил свет в квартире. Нереальными казались иссиня-черные тени, отбрасываемые лестницами, фронтонами, карнизами, балконами, - озаренные вспышками молний, они будто источали свой внутренний свет. В вышине, крадучись, ползло огненное насекомое (живое? нет?), "глаз" в голубом ореоле маячил над крышами соседних домов. Мерцали огни, пылали облака, словно горы в геенне огненной, клокотал и барабанил гром, и белесые струи дождя сверлили мостовую, рождая пузырящуюся пену. Тут я увидел зеленую трехрогую "кусаку" с мокрыми перьями, страшной, как у демона, мордой и мечеобразным хвостом: она огибала угол здания, а чуть раньше я услышал звук, который принял бы за удар грома, если бы не увидел, как "глаз" устремился за ней, добавляя к падающим на землю каплям градинки свинца. Оба исчезли за углом. Это произошло мгновенно, но за это мгновение я понял, чьей кисти достойна эта картина. Не Эль Греко, не Блейк: Босх. Только Босх с его кошмарными образами улиц Ада, только он отдаст должное этому мгновению.
Одно мгновение бури…
Я смотрел, пока извергающее огонь облако не вобрало в себя ноги, повиснув в небе горящим коконом, а затем померкло, как тлеющий уголек, превратившийся в золу. Стало темно, на улице остался только дождь.
В воскресенье наступил апогей хаоса.
Город оказался в эпицентре самой сильной бури на Бетти.
В церквях зажигали свечи, служили молебны. Звери появлялись на улицах, дома срывало с фундаментов, и они подпрыгивали, как бумажные кораблики на стремнине. Откуда-то налетел ураганный ветер. Мир сошел с ума.
Мне не удалось доехать даже до мэрии, и Элеонора прислала за мной флаер.
Службы мэрии эвакуировались на третий этаж. Ситуация стала неконтролируемой. Единственное, что нам было под силу - ждать и оказывать посильную помощь. Я сидел и наблюдал за происходящим на экранах.
Дождь лил как из ведра, из бочки, цистерны, бассейна. Как из рек и озер, водопадом. Иногда казалось, над нами опрокинули целый океан. Отчасти в этом был виноват примчавшийся с залива ветер: его порывы заставляли капли носиться в воздухе почти горизонтально. Буря началась в полдень и длилась всего несколько часов, оставив наш город разрушенным и истекающим кровью. Бронзовый Уэй лежал на боку, флагшток исчез, и не осталось ни единого здания с целыми стеклами и не залитого водой. Возникли перебои с электричеством, и один мой "глаз" обнаружил трех панд, закусывающих мертвым ребенком. Проклиная все и вся, я расстрелял их - ни дождь, ни расстояние не помешали мне сделать это. Элеонора рыдала, уткнувшись мне в плечо. Позже сообщили: на холме, окруженном водой, вместе с семьей оказалась беременная женщина, которой незамедлительно требуется кесарево сечение - тяжелые роды. Мы пытались пробиться к ней на флаере, но ветер… Я видел горящие здания и трупы людей и животных. Я видел наполовину погребенные под обломками машины и рухнувшие дома. Я видел водопады там, где раньше их не было.
Этим днем я потратил много зарядов, и не только на лесных зверей. Шестнадцать "глаз" были подстрелены мародерами. Надеюсь, мне никогда не доведется еще раз увидеть кадры, которые я тогда снял.
Потом пришла воскресная ночь - самая ужасная ночь в моей жизни. Дождь не прекращался. Третий раз в жизни я узнал, что такое отчаянье.
Мы с Элеонорой находились в Службе Нарушений. Остальные работали на третьем этаже. Восьмой раз за день потух свет. Мы сидели во тьме, не двигаясь, не в силах остановить наступивший хаос. Мы даже не могли наблюдать за происходящим: не было света.
Я не знаю, долго ли это продолжалось, час или несколько минут.
Мы разговаривали.
Помню, я рассказывал ей о девушке, чья смерть заставила меня отправиться на другую планету: как можно дальше от ее могилы. Два перелета, два новых мира - и я разорвал связь со временем. Но сто лет полета не лишили меня памяти: увы! память - отнюдь не время, которое так легко обмануть, погрузившись в petite mort сна. Память - месть времени, и даже если ты лишишь себя зрения и слуха, очнувшись, ты поймешь, что прошлое остается с тобой. Самое страшное, что тебе может прийти в голову - вернуться на ставшую чужой землю, где покоится твоя любовь, вернуться никем не узнаваемым туда, где когда-то стоял твой дом. И тогда ты снова пускаешься в путь, ты забываешь, но, увы! у тебя было слишком мало времени, чтобы забыть все. Ты предоставлен самому себе: один-одинешенек, один как перст. Тогда-то я впервые познал отчаяние. Я читал, работал, пил. У меня бывали женщины, но когда наступало утро, я оставался наедине с собой. Я прыгал с планеты на планету в надежде, что что-то изменится, но с каждым разом терял частичку себя.
Тогда мною овладело другое чувство. Оно было ужасно. Я понял, что должно существовать время и место, наиболее подходящее для каждого из нас. Когда утихла боль, я смирился с исчезнувшим прошлым и задумался о месте человека в пространстве и времени. Когда и где я хочу провести остаток своих дней? Прожить с полной отдачей? Прошлое я похоронил, но впереди меня, возможно, ожидало нечто лучшее, где-то на неизвестной мне планете; ожидало своего часа, которому еще суждено пробить. Могу ли я об этом узнать? Могу ли быть уверен, что мой Золотой Век не ждет меня на следующей планете и что я не иду войной на Средние Века, когда впереди Возрождение? Оно - всего лишь билет: виза, новая страничка в дневнике. Это второй раз повергло меня в отчаяние.
Я не знал ответа на свой вопрос, пока не оказался здесь, на Земле Лебедя. Я не знаю, почему люблю тебя, Элеонора, но я люблю - это и есть ответ.
Когда загорелся свет, мы сидели и курили. Она рассказывала о муже, который погиб как герой и поэтому избежал грозящей ему смерти от белой горячки. Он погиб геройски, не зная за что: сработал условный рефлекс, который заставил его схватить мачете и броситься наперерез стае здешних "волков", напавшей на исследовательский отряд в лесной глуши у подножия Святого Стефана. "Волки" разорвали его на куски, а остальные спаслись, отступив к лагерю и заняв там оборону. В этом суть героизма: мгновение, неподотчетное разуму (будто искра в нервах), предопределенное суммой всего, чем ты жил и что хотел сделать, вне зависимости от того, сделал ты это или нет.
Мы наблюдали за галереей экранов.
Человек - животное, способное мыслить логически? Выше, чем животное? Но не ангел? Но только не тот убийца, которого я убил той ночью. Каким он был? Честолюбивым, самолюбивым, влюбчивым? Не думаю. Смотрел ли он на себя со стороны, наблюдал ли за собой и своими поступками и понимал ли, насколько они преступны? Чересчур сложно. Когда он убивал, когда грабил, он разве видел себя со стороны, не понимал чудовищности содеянного? Придумывал ли он религии? Вряд ли. Я видел, как люди молятся, для них это было последней надеждой на спасение, когда все остальные способы исчерпали себя. Условный рефлекс. Тогда, может быть, любовь? Я видел, как мать, стоя по грудь в бурлящей воде, удерживает на плечах дочь, а та точно так же поднимает над головой куклу. Но разве любовь - не часть жизни? Того, что сделано, и того, что хотелось сделать? И хорошего, и плохого? Я знаю, что именно она, любовь, заставила меня оставить свой пост, сесть во флаер Элеоноры и пробиться сквозь бурю туда, где разыгралась эта сцена..
Я не успел.
Но никогда не забуду, как был рад, узнав, что меня кто-то опередил. Поднимающийся флаер подмигнул мне бортовыми огоньками, и Джон Киме передал по радио:
- Все в порядке. Все целы. Даже кукла.
- Хорошо, - сказал я и повернул обратно.
Я посадил флаер на балкон, и тотчас рядом появился чей-то силуэт. Когда я выбирался из флаера, в руке у Чака (а это был он) оказался пистолет.
- Я не собираюсь убивать тебя, Джас, - начал он, - но если что, я тебя раню. Встань лицом к стене. Я забираю флаер.
- Ты сошел с ума? - спросил я.
- Я знаю, что делаю. Он мне нужен, Джас.
- Хорошо, если нужен, возьми. Для этого совсем не обязательно держать меня на мушке. Мне он пока ни к чему. Возьми.
- Он нужен мне и Лотти, - сказал он. Отвернись.
Я повернулся к стене.
- Что ты задумал? - спросил я.
- Мы улетаем. Вдвоем. Прямо сейчас.
- Вы сошли с ума, - сказал я. - Сейчас не время…
- Пошли, Лотти, - позвал он. У меня за спиной открыли дверь флаера.
- Чак, - сказал я, - ты нам нужен! Ты можешь уйти по-хорошему через неделю, через месяц, когда порядок будет восстановлен. Ведь существует такая вещь, как развод! Ты это знаешь.
- Они не дадут мне смыться отсюда, Джас.
- Тогда как ты собираешься это еде…
Я повернулся и увидел, что он перекинул через плечо большой холщовый мешок. Как у Санта-Клауса.
- Отвернись, слышишь? Я не хочу стрелять в тебя.