Но тот молчал, только глаза его то разгорались, то тускнели. Ответов не было, и кроме красных глаз ничего больше не менялось во всём мире. Это было долго - страх и тоска, но вдруг исчезло.
И Александр проснулся ещё раз. Он понял, что проснулся - казарма, запах гуталина, сопение и храп. Ночник в углу, дневальный рядом клюет носом на табуретке. Но облегчения не было, было так, словно тяжкая плита давит грудь, во рту пересохло, и ясно, что это не сон. Сны не такие.
Сны не такие. Это другое. Он почему-то сунулся туда, куда не следует соваться человеку - и капкан захлопнулся. "Они не выпустят меня", - подумал он и ощутил, как тоскливая обречённость стала растекаться по телу, вкрадчивым холодком окольцевала сердце. Это было серьёзно. Стало тяжело.
Они придут ещё. Сейчас, быть может, приотстанут, отпустят на длинный поводок… а потом… потом в любой миг, когда захотят, подтянут… окунут опять в этот мрак… к этому уроду, молчуну этому, мать его за ногу!
Александр озлился. Слюнявую расслабленность снесло горячей бешеной волной. "Ну, суки, нет!" - с яростью сказал он про себя, и всё неожиданно вернулось. Зашевелился во сне дневальный, качнулся, чуть не полетел на пол, но успел поймать равновесие, проснувшись на лету от рывка мышц и нервов. Проснулся и напуганно вылупил бессмысленные глаза, вытирая рукавом рот: сон на дневальстве - серьёзный проступок, наряд вне очереди, как минимум.
Александр, почти не шевеля головой, осмотрелся. Всё было знакомо. Слева, тихонько потягивая носом, спал маленький узбек Сатыбалдыев, справа, через проход, свесив руку-кувалду, уверенно похрапывал здоровенный амбал Левашов. Сверху койка второго яруса провисла под тяжестью тела: кто-то из молодых, почти незнакомый, из другого взвода. Ну, нет, - ещё раз подумал Александр. Отбросил одеяло, встал. - Не выйдет! Зубы обломаете. Я вас, гниды, причешу под ноль!..
А кого "вас" - и сам не знал.
- В сортир, - буркнул он проснувшемуся окончательно дневальному и зашлёпал к двери. В умывальной комнате он попил воды из-под крана, выкурил сигарету, загасил её в раковине и с размаху швырнул окурок в плевательницу. Попал.
Сослуживцы уважали рядового Александра Раскатова, хотя сам он к тому нимало не стремился. Ему это было всё равно.
Высокий, худощавый, жилистый, Саша не выглядел внушительно, но жёсткий взгляд серых глаз из-под угрюмоватых, сросшихся на переносице тёмных бровей, взгляд этот заставлял поёживаться других и понимать, что лучше с этим человеком не ссориться. Именно благодаря этому Александр, несмотря на образование, не выслужился ни в сержанты, ни даже в ефрейторы: его взводный, лейтенант Кулагин, натура нервическая, обострённым чутьём своим чуял скрытую, тревожащую и неясную ему мощь своего солдата и в минуты душевной откровенности, честно говоря себе с горечью, что сам такой не обладает, ревниво придерживал подчиненного по службе.
Впрочем, Александр об этом не догадывался. Не задумывался над взводными, да и всеми прочими интригами. Его это не волновало. От окружающих он хотел одного только: чтобы его не доставали, не лезли в душу, а уважают или нет, власть, чины и всё такое прочее - ему это было безразлично. Он не нуждался в заострённом самолюбии как раз, наверное, потому, что сам догадывался о данной ему силе, не давая, правда, себе труда поразмыслить об этом всерьёз. Шёл уже пятый час, и он так и не сумел заснуть до подъёма. Первое потрясение прошло, и теперь он достаточно спокойно рассматривал создавшуюся обстановку. Он всегда рассуждал конкретно. То, что было, не сон, с этим ясно. Точка. Дальше: не едет ли крыша. Он вполне хладнокровно взвесил все "за" и "против" этой версии и решил, что это, хотя в принципе и возможно, но крайне маловероятно. Перебрав в памяти всех известных ему предков и родственников, он лишний раз убедился, что "дураков", как по-простому именовали его земляки пациентов психлечебниц, среди них не было. Существовал, правда, некий дядя Петя, двоюродный брат матери, но и он был скорее чудак, чем "дурак": будучи владельцем в пригороде дома с подворьем, на этом самом подворье он вот уже много лет, веселя соседей, сооружал таинственный "солнечный генератор" - проводил никому не понятные эксперименты, результаты записывал в тетрадки, каковые тетрадки нумеровал и складировал в ящике комода, под угрозой скандала не разрешая никому в них заглядывать. Жена давно махнула на него рукой. Не пьянствует, не буянит, и на том спасибо.
Александр невольно улыбнулся, вспомнив всё это, и сообразил, что дядя Петя работает шофёром - следовательно, регулярно проходит всякие медицинские освидетельствования и, стало быть, с головой у него всё-таки порядок, несмотря на "солнечный генератор". Да и сам он, Александр, никогда ничего за собой не замечал, отродясь ничем, кроме простуды, не болел, вниз башкой не падал, не бился ею, все комиссии и осмотры прошёл без сучка и задоринки и первоначально даже попал в команду погранвойск, куда отбор пожестче, но из-за каких-то начальственных соображений в конце концов оказался в армии.
Значит, постановил он, и эта версия отпадает. Остаётся третье: загадочное пока явление природы. Возможно это? Да на здоровье! Ему вдруг приоткрылось нечто до сих пор закрытое, тяжёлое, враждебное и грозное миру. Наверное, это бывает. Почему бы ему и не быть. А вот почему это выпало именно Александру Раскатову?… Неизвестно. Пока ответа нет.
Весь день Саша был сосредоточенно-задумчив, но так как все давно привыкли к его замкнутости и сдержанности, то никто ничего не заметил. Ответов он так и не нашёл, да, собственно, и найти не мог: слишком мало данных. Может что-то станет яснее, - думал он на вечерней поверке, - яснее этой ночью. Посмотрим.
Но эта ночь стала ещё хуже прошлой. Сначала он долго не мог заснуть. Было жарко, душно - потом как провалился, вздрогнул всем телом, тут же вынырнул, да не туда - и оказался сжат в страшной тесноте.
Не мог пошевелить ничем, ни сказать, ни крикнуть, да и не видел и не слышал - не было здесь ничего, кроме невыносимого давления и страха, но теперь уже сзади - там за спиной, был некто без жалости, хотя и без злобы. Равнодушие. Он не приближался и не удалялся, просто был. Равнодушный, и от него не было защиты.
Не было времени. Но вот оно пошло - страх стал сильнее. Надо крикнуть, позвать на помощь, а не было слов и звуков. Сейчас тот начнёт приближаться.
И Александр проснулся, и снова облегчения не было. Он убедился, что это никуда не отстало от него. Ещё придёт.
Минут пять сердце неслось в сумасшедшем перепуганном аллюре. Александр лежал, не шевелясь, ждал, когда оно успокоится, и не сразу заметил, что круглые настенные часы показывают без двадцати семь. Целая ночь!
Этот кошмар длился всю ночь. В это невозможно было поверить, но это было так.
Теперь Саша стал ещё сумрачнее. После подъёма сторонился ребят, избегая общения. Любой разговор был невмоготу. Стоя на бригадном построении во втором ряду, он строго глядел в спину впереди стоящего бойца, вполуха слушая, как басом кроет штрафников замполит (Клименко отсутствовал), и думал о своём.
Замполит бригады подполковник Сумской был глуп, как пень. Комбриг его терпеть не мог. Вообще, Клименко создал простую, но красноречивую классификацию индивидов по их умственным способностям, и замполит, понятно, обретался на нижней ступени, обитатели которой именовались полковником так: "дурак на всю фуражку". Следующая категория имела обозначение: "не весь дурак, кое-где и умный, местами". Выше шли почему-то "гуманоиды", а венчали пирамиду те, кого Клименко называл "мозг". "Это был мозг!" - внушительно говорил бригадный о ком-либо; чаще всего в ранге "мозга" поминался какой-то подполковник Аверьянов, под чьим началом довелось служить лейтенанту Клименко где-то в Средней Азии. А сейчас "дурак на всю фуражку" подполковник Сумской, приятно взбудораженный подчинённым положением огромной аудитории, построенной в незамкнутое каре, гремел, распекая нарушителей. С севера длинно задувал холодный ветер - отголосок арктических бурь, грязно-серая, облачная наволочь застила небо… построение затягивалось, и все, тихо злясь, ждали, когда же, наконец, пустомеля заткнётся. Раскатов этого не ждал, просто не обращал внимания на то, что делается вокруг. Он вспоминал читаный некогда рассказ Джека Лондона из цикла его клондайковских историй - рассказ о том, как два человека, оказавшихся вдвоём в маленькой хижине на всю оставшуюся зиму, медленно сходили с ума от безысходности и ненависти друг к другу. У одного из них помешательство выразилось в том, что его смертельно страшил флюгер на крыше хижины, недвижимый от полного безветрия. Безумному сознанию казалось, что зловещая стрелка флюгера указывает в необъяснимо мрачные теснины, которые воображение отказывалось представить, и в которых - человек знал твёрдо - его ждала смерть.
Александр очень ясно видел эти два слова из текста рассказа - "мрачные теснины" - и соотносил их с тем, что было прошедшей ночью. "Неужто я тоже?.." - думал он, стараясь найти опровержение этой мысли. А может быть, тот мужик вовсе не повредился, а в самом деле… просто в такой ситуации болезненно обострившийся ум становится способен видеть эти, реально существующие вместилища мрака, которые в обычной жизни не видны? Ну, пусть так. Но ведь это там, в белом безмолвии!.. А тут откуда это могло взяться! Откуда?!..
Он надеялся, что гнетущая темень вскоре выветрится из души. Но надежда не сбылась. На послеобеденном ротном разводе, перед тем, как караулу и ротному наряду идти спать до заступления на дежурство, он вздрогнул, неожиданно вспомнив слова ветра из той, первой ночи: "Он придёт к тебе ночью" - и представив себя одиноким на посту. "Одна ночная смена, - прикинул он, - с двенадцати до двух. Потом еще с шести до восьми, но это уже утро, после третьих петухов, а к восьми почти светло. Значит, важно отстоять с двенадцати до двух".
Время от развода до подъёма в караул тянулось медленно и пусто. Спать Александр не мог, закрыл глаза и так лежал, готовясь встретить неизвестное. Мысль понесла его в прошлое, и с необычайной яркостью он вспомнил вдруг родителей, младшего брательника Мишку… свой родной двор - полудеревенский двор на самой окраине города, с сараями и железными гаражами, голубятнями и развешанным на верёвках бельём - вспомнил летнее утро, раскрытое окно, от комаров затянутое сеткой, радостный, горластый петушиный крик. Ещё ночная свежесть, но уже совсем светло, через несколько минут солнце выкатит на небосвод из-за таёжной сопки - новый день, смеясь, идёт навстречу миру.
И снова, как тогда, хлестнуло пламя гнева! Александр помянул "сукиных детей" - тех, кто взял его под колпак и тянет, гад, тянет! - стараясь оттащить от своих, от дома, от двора, от июньских рассветов - от всего мира, такого прекрасного, в котором у него, у Александра, всё впереди!..
Ну нет, не ждите, - в который раз пригрозил он неизвестно кому.
- Такому не бывать! - И стал решительным. Готовым к встрече. - Посмотрим, кто кого!.. От мыслей этих на душе становилось уверенно и гордо, и он приободрился. - Посмотрим!
На первую свою смену, от восемнадцати до двадцати, Александр вышел предельно собранным и напряжённым, как боксёр на ринг, так что сменяемый им часовой третьей смены предыдущего караула, из молодых, с некоторым опасливым даже удивлением покосился на застывшее недобро лицо старослужащего; сказать, впрочем, ничего не отважился. Приняв пост, Александр ходил как положено по раскисшей широкой дороге между рельсами складской ветки и хранилищами, приземистыми кирпичными ангарами. Темнело. Вздыхал ветер, путаясь в берёзовых и осиновых кронах, с низкого неба слетала вдруг мельчайшая дождевая сыпь, дальняя каёмка леса почти потерялась в сумеречном тумане. Пахло сырою древесною корой, близким ночным холодком, осенью. Слабенько, но ощутимо тянуло креозотом от железной дороги. Иногда там с грохотом и гулкими надрывами сирен пролетали поезда: электровозы веерами разметали искры с проводов, лязгали сцепления вагонов, и ещё долго после того, как исчезал из виду хвост состава, слышался затихающий колёсный перестук. Иной раз, жужжа, проносилась дрезина с путейцами в оранжевых жилетах, а то вдруг работники станции начинали переругиваться друг с другом по громкоговорящей связи… Жизнь бурлила, и от этого было легче. Говоря правду, Саша чувствовал себя довольно неуютно. Так и подмывало оглянуться. Он оглядывался. Ничего. Сумерки сгущались, тревога усиливалась. Снова сыпанул дождичек: капельки мелко усеяли воронёную сталь автоматного ствола, Саша услышал их шорох о капюшон плащ-накидки. По деревянной лестнице, поскрипывающей под ногами, взобрался на караульную вышку у железнодорожных ворот. Тревога росла, и ничего тут было не поделать.
Сверху обзор был получше. За жёлтым зданием насосной стала видна ограда резервуарного парка, в лесных его массивах, напрягши зрение, ещё можно было разглядеть пузатые бочки ёмкостей с топливом. Ветер пошевеливал верхушки елей и берёз. Сердце не было спокойно.
На противоположном конце маршрута, за тупиковой насыпью железнодорожной ветки, имелась вторая вышка, точь-в-точь такая же. На ней когда-то, лет десять тому назад, застрелился часовой. За годы история эта, передаваемая устно из одного солдатского поколения в другое, стала легендой части, исказилась, что-то утратила, обросла вымышленными и нелепыми подробностями, и теперь, конечно, уже невозможно стало разобрать, что в ней правда, а что нет. В части не осталось ни одного из солдат и офицеров того личного состава, и разве что два-три гражданских служащих да кое-кто из старых местных прапорщиков могли вспомнить ту далёкую ночь (это случилось под утро, тёплой и звёздной июльской ночью, в полнолуние), а дело, возбуждённое тогда по факту самоубийства, давно пылилось где-то в архивах военной прокуратуры. Из всего того, что разносила солдатская молва, истиной сейчас, пожалуй, оставалось лишь то, что рядовой Николаев без малейших видимых причин, без нервных срывов и конфликтов, без всяких объяснений и записок приспособил ствол автомата к правому виску и нажал на спуск. Всё же прочее: разговоры о том, что часовым первого поста по ночам в завываниях ветра чудится едва уловимый человеческий голос, доносящийся откуда-то издалека; что иногда лестница и пол той вышки потрескивают так, как будто кто-то ходит по ним; что как-то в сентябре того года, ночью, на караульном коммутаторе раздался звонок, и взявший трубку начальник караула услышал бессвязные истерические выкрики часового, поднял караул "в ружье", а дежурный по части, не желая замыкать ответственность на себе, принялся названивать командиру домой, а начкар, примчавшись с двумя бойцами на первый пост, обнаружил белого, как полотно, часового, которого колотила трясучка и который кое-как доложил, что во время движения по маршруту им было замечено, как между тридцать пятым и тридцать шестым хранилищами мелькнула какая-то тень, и, подойдя поближе, шагах в пятидесяти от себя, у стены тридцать шестого он увидел человека в летнем солдатском хэбэ, и в человеке этом, к ужасу своему, признал мёртвого Николаева, и тот как будто бы стоял спиной, а потом начал медленно поворачиваться - и потерявший рассудок караульный бросился бежать; и уж тем более, что всякий раз в ночь с восьмого на девятое июля, в ту ночь, в четыре тридцать утра та вышка сама собою начинает скрипеть, раскачиваться и трястись, словно хочет сбросить с себя нечто, и что потом видны расшатанные, торчащие гвозди - всё это, ясно, была суеверная чушь, болтовня, которой так хорошо почесать языки поздним вечером в тёплой уютной казарме, когда за окнами тьма и непогода, и вся эта вздорная жуть приятно постёгивает сердце, как досыпанный в суп перец пощипывает нёбо и язык.
Конечно, всё это были выдумки. Александр провёл половину своей службы на первом посту и ничего не слышал и не видел, никаких скрипов, голосов и теней. Правда, в ночь с восьмого на девятое июля стоять ему не доводилось, но он был совершенно уверен, что ничего бы не случилось. Он не боялся ничего. Он бывал по ночам и на той вышке и не видел там никаких проступающих кровавых пятен, не чувствовал дыхания сзади - блуждали и такие слухи; он ходил по маршруту, заглядывая в самые тёмные, неосвещенные углы, и был спокоен, и ничего кроме. Он не боялся.
До сегодняшнего дня. Сейчас боялся. Тревога выросла в страх, и никак его не отогнать. Страх шёл, он был почти как ветер позавчерашней ночи: послабее, правда, но с тошнотным привкусом какой-то тухлятины. Но он шёл не от той вышки, она была тут вовсе не при чём. Бензовозы! Три "Урала" автороты, припаркованные на стоянке за тридцать пятым хранилищем. Он не мог объяснить. В них не было ничего, но страх шёл от них.
Не отводя от автомобилей взгляда, Александр нашарил левою рукой ящичек телефона, откинул крышку и снял трубку. Резкий зуммер. Другой… Не должно быть!
- Алё, - раздался в трубке голос Хроменкова, замутнённый помехами. Изумительное мастерство армейских связистов - аппарат на вышке соединял часового чуть ли не со всем миром. Шуршание и треск. В немыслимой дали приятный баритон едва слышно горланил "Дорогой длинною".
- Алё! Первый пост! Что там у тебя?
- Докладывает часовой первой смены первого поста рядовой Раскатов, - медленно произнёс Александр. - За время несения службы происшествий не случилось. Всё нормально.
- Фу ты! Мать твою, - облегчённо выругался прапорщик. - Трезвонишь, нервы дёргаешь!.. Нормально, говоришь?
- Да, - так же медленно сказал Александр, пристально глядя на машины. - Пока да.
- От!.. Вот тоже - "пока да"! Ты что - солдат или этот, мать его, балерун, который мудями трясёт?..
"Даароогай длиннааю, да ноччию луннааююуу…"
- Виноват, товарищ прапорщик, - улыбнулся Александр. - Так точно, товарищ прапорщик.
- Ну! То-то же. Значит, всё в порядке, говоришь?
- Так точно, товарищ прапорщик.
- Ну хорошо. Всё. Отбой!
Далёкое однотонное нытьё. "Песнь электронов", - неожиданно подумал Александр и положил трубку. Захлопнул ящичек.
От разговора вроде бы полегчало. Тухлый запах исчез. Машины были на месте, ноздря в ноздрю. Номера 22–12, 22-13 и 22–14. Надо подойти к ним. И он слез с вышки и пошёл.
Он подходил, и пульс его учащался. Он нервно покусал верхнюю губу и не заметил этого. Большой палец правой руки сам лег на предохранитель. Левая на ходу нашла подсумок с запасным магазином. На месте. Хорошо.
Шаги стали труднее. Чёрт! Между лопатками пролился ручеёк холода. Бензовозы. Флюгер! Почему тот мужик боялся флюгера?!
Он стал, не доходя шагов двадцати до машин. Ветер тихо трогал колоски какой-то злаковой травы. Он смотрел.
Молчание машин. Тёмные кабины. Стекла. Огромные колёса в глине. Поленились вымыть, водилы, чтоб им… Глина… Глина?.. А… вот там, что это?..
На глинистом ободе правого переднего колеса самого дальнего "Урала" № 22–14 были какие-то другие тёмные пятна. Точно брызги.
Александр замер. Огляделся. Никого. Облизал губы. Надо подойти поближе. Но он не мог.
Было страшно убедиться в том, что это за брызги. Он уговаривал себя. Нет, - говорил он. Это грязь. Просто грязь. Другая какая-то, не глинистая, другая грязь, чернозём какой-нибудь… Ведь может так брызнуть чернозём, где лужа или там… Нет. Не может он так брызнуть. Смотри на бампер.
Правая четверть бампера бензовоза была выкрашена в белый цвет. И на ней тоже были пятна. Брызги. Темно-бурые, они не оставляли сомнений в том, что когда-то были ярко-алыми.
О, Господи!
Александр попятился. Рот и горло стали сухими. В ушах тонко зазвенело. Флюгер! Вот оно. Флюгер!