– Вот именно. Вакуум, в котором, казалось бы, ничего нет, на самом деле материален, веществен. Он состоит из слипшихся частичек и античастичек. Вот чем объясняются его загадочные "механические свойства": упругость при отсутствии плотности.
– Знаете что, лейтенант. Меня больше всего поражает не столько стройная картина, которую вы рисуете, сколько то, что ваша теория якобы полностью согласуется с опытом. Почему же этого не знают физики?
– Я просто не успел никому сказать о своих мыслях, не показал результатов. – И он с улыбкой посмотрел на исписанную цифрами доску стола. – Дело в том, что я здесь… в условиях фронта продолжаю разрабатывать свою теорию.
Я с удивлением посмотрел на маленького тихого лейтенанта. Он нисколько не походил на Эйнштейна, но то, что он говорил, мне казалось не менее значимым, чем теория относительности.
– А как же Эйнштейн? – спросил я.
– С ним тоже полное совпадение, – с радостной улыбкой сказал лейтенант. – Его теория относительности вытекает из этой более общей теории. И главное, воплощается мечта Эйнштейна о едином поле. Поле получается действительно единым в разных своих выражениях: и магнитное, и электрическое, и инерционное, и даже гравитационное. Все вытекает вот из этой модели, – и лейтенант постучал по кольцам с хлебными шариками.
Я с уважением посмотрел на нехитрое "наглядное пособие".
И тут вбежал связной в нахлобученной на лоб пилотке, совсем еще мальчик, с нежным лицом.
Фашисты начали танковую атаку. Мы с лейтенантом поспешили на свои места.
Из моего наблюдательного пункта был виден только холмик, за которым укрылась противотанковая батарея лейтенанта Ильина.
Керченский полуостров – голая бугристая степь. С вершины холма можно было разглядеть в мареве нефтяные баки на окраине Феодосии. Нигде здесь не было ни кустов, ни лесов. Солдаты вгрызались в степь, используя каждую складку местности.
Свыше десятка немецких танков, лязгая гусеницами и наполнив степь гулом моторов, спускались с холма. Земля дрожала.
Батарея Ильина открыла огонь. Вырвавшийся вперед танк резко затормозил, и от него повалили, стелясь по земле, клубы черного дыма.
Остальные танки, обнаружив теперь противотанковые пушки, ринулись на них, стреляя из орудий на ходу.
Запылал второй танк. Третий остановился с лопнувшей и распластавшейся по земле гусеницей. Я не знал, что делается у Ильина, но видел, что через холмик к нему переваливают два вражеских танка. Они сомнут батарею гусеницами! Уцелеет ли мой физик?..
И тут я дал команду инженеру Каткову, сидевшему ближе к позиции Ильина.
Сухопутная торпеда, похожая на крохотную танкетку без башни, выпрыгнула из вырытого для нее капонира и устремилась к танку, круто взбираясь на холм.
На танке заметили ее, но не поняли, что это такое. На всякий случай дали по ней очередь из пулемета. Должно быть, пули вызвали короткое замыкание в одном из электромоторов. Другой продолжал работать, и "жук" побежал но кривой, обходя танк.
Тогда вылетела вторая торпеда, управляемая Печниковым. Танк был слишком близко от нее, чтобы увернуться. Она налетела на бронированную машину, и фонтан огня и дыма с грохотом метнулся вверх с места столкновения. Когда дым отнесло в сторону, мы увидели, что у танка разворотило днище и он осел, уткнувшись орудийным стволом в землю. На торпеде Печникова был изрядный заряд тола.
Гитлеровские танкисты, несмотря на потери, все же продолжали упрямо лезть на позицию батареи Ильина.
Однако взрыв нашей торпеды воодушевил артиллеристов. Они возобновили стрельбу. Вспыхнул еще один танк.
Остальные свернули, попытались было пробиться в другом месте, но там тоже наткнулись на огонь противотанковых орудий. Тогда они стали заползать обратно на свой холм.
Наступила минута передышки.
Я беспокоился за Ильина, боясь, что пулеметные очереди с фашистского танка могли задеть моего Эйнштейна, и решил пробраться от своего наблюдательного пункта по окопам к противотанковой батарее.
В окопах солдаты хмуро готовили гранаты. Кое-кто крутил цигарки. Потерь здесь не было. Но тревога моя была не напрасной. Выбравшись из окопа, я увидел, что за холмом из всех орудий батареи уцелело только одно. Артиллеристы выкатили его из укрытия для стрельбы прямой наводкой. Лейтенанта среди них не было.
Я подошел к другой пушке, разбитой снарядом. У лафета, нагнувшись над носилками, на коленях стояла девушка-санинструктор. Ее расстегнутая сумка с красным крестом валялась тут же на траве.
Да, здесь лежал он, артиллерийский лейтенант, мой физик, рядом с двумя убитыми бойцами.
Он был еще жив. Его отправляли в медсанбат.
Я стоял у носилок и видел глаза раненого. Он смотрел на меня, силясь что-то сказать. Губы у него шевелились, я наклонился к нему, но ничего не услышал…
Лейтенанта унесли, убитых оттащили. Рядом с уцелевшей пушкой появились еще две. Около них стоял уже другой лейтенант, высокий, безусый и худой. Он нервно потирал подбородок и старался говорить ровным и строгим голосом, отдавая приказания.
Не успел я вернуться на свой наблюдательный пункт, как меня вызвал к себе командир дивизии.
Он, разгневанный, метался по блиндажу и размахивал руками. Увидев меня, он закричал:
– Веселов! Сейчас же грузи свои торпеды! Отступать к переправе!
– Как отступать? – опешил я.
– Не рассуждать! – закричал полковник, лицо его налилось кровью. – Расстреляю! Немцам свою технику хочешь оставить?
Я понял, что дело плохо. Полковник, очевидно, только выполняет чей-то приказ.
Я выбежал от него и бросился к блиндажу, в котором провел ночь. Он был совсем недалеко.
Не давая себе отчета в том, что делаю, я пригнулся, чтобы не задеть головой о накат, и склонился над необструганным столом.
Светя себе электрическим фонариком, я переписал оставшиеся от лейтенанта-физика цифры. Увидев ободок артиллерийского снаряда с засохшими шариками хлеба, я непроизвольно сунул его в карман.
Потом мне было уже не до чего, я забыл обо всем.
Нет ничего горше отступления, когда противника только что отбили, когда он не виден и, прорвавшийся где-то в стороне, угрожает неизвестно откуда.
Прошел дождь, дороги развезло, на ногах налипали пуды глины.
Мы отступали так до самого Керченского пролива. Оставшиеся торпеды и наш танк-электростанцию пришлось взорвать.
Горько рассказывать, как мы переправлялись через пролив. У причалов творилось нечто невообразимое. Немцы били по скоплениям людей на берегу всеми способами: и из пушек, и с самолетов.
Проникнуть на причал, заполненный беспорядочной толпой, нечего было и думать. Убеждением, угрозой, силой ничего нельзя было сделать.
И только, когда с ревом снижался немецкий самолет и на берегу начинали вздыматься столбы взрывов, люди бросались от причалов врассыпную.
Этим моментом мне и моим помощникам удалось воспользоваться, завладев подступами к причалу. Я старался навести хоть какой-нибудь порядок и не пускал никого на мостки.
И тут я увидел – на берегу толпу людей, впереди которой стояли медсестры и военные врачи. Я понял, что это госпиталь с ранеными.
Когда подошел очередной катер, я приказал грузиться на него составу госпиталя.
Какой-то высокий майор протестовал, кричал на меня, грозя пистолетом. А через пять минут после взрыва бомбы, я увидел его лежащим на песке с оторванными ногами. Волны накатывались и доставали его укороченное туловище.
Катер с госпиталем отошел. Майора отнесли подальше от воды, словно это могло чем-нибудь помочь…
Переправлялись через пролив кто как мог. Пропустив несколько катеров, мы наконец попали на один из них, но… немецкий самолет потопил его… и мне привелось вместе со своими товарищами добираться до Таманского берега вплавь.
На том берегу был словно другой мир. Звенели цикады, не слышно было ни взрывов, ни стонов… Тихо шуршали галькой волны.
Несмотря на то что светило яркое солнце, я дрожал, У меня зуб на зуб не попадал. По примеру других, выбравшихся на берег, я разделся и разложил на солнце свое обмундирование.
Было странно лежать на пляже, греться на солнце, когда на том берегу сейчас ад… Я расправил лежащую на камнях гимнастерку и обнаружил в ее кармане ободок с размякшим хлебом. Я тотчас обыскал брюки и нашел в них мокрую тетрадь, в которую переписал цифры с неоструганного стола.
Я не знал, удалось ли другим госпиталям переправиться через пролив, как тому, которому мне пришлось помочь. Я не представлял, остался ли жив мой вчерашний собеседник.
И тут я решил, что обязан записать наш вчерашний разговор. Кто знает, может быть, он будет иметь значение для науки.
Я сидел в непросохшей гимнастерке на Таманском берегу и старательно писал на влажной бумаге плохо очинённым карандашом, пытаясь воспроизвести случившееся во всех деталях.
Конечно, я не физик, может быть, я многое записал слишком наивно, да и лейтенант разговаривал со мной, приноравливаясь к моему примитивному пониманию, но я сделал все, как мог. Я должен был хоть в какой-то части заменить Ильина…"
Академик Овесян дочитал последнюю страницу тетрадки в клеточку и увидел приписку:
"Уже на Кубани, когда мы остановились в опаленной солнцем станице, я встретил у колодца усталую, изможденную медсестру, ту самую, которую я видел у разбитого лафета. Она узнала меня и обрадовалась. Оказывается, лейтенант, которого отправляли с передовой в тыл, приказал ей найти меня и передать его записную книжку. Если бы я знал, что эта книжка достанется мне, я не рискнул бы так коряво пересказывать мысли физика. Посмотрев книжку, я ничего в пей не понял. Но, может быть, физики когда-нибудь поймут…"
Академик Овесян пристально посмотрел на Машу Веселову:
– Отец жив?
– Нет. Умер в прошлом году. Старенький был.
– Так. Обидно. Где записная книжка, о которой здесь идет речь? Записки отца – скорее военный эпизод, но где научная сущность идеи лейтенанта?
– Амас Иосифович! Вот записная книжка. Я смотрела ее, но… Но ведь это же типичная вульгаризация, как вы сами всегда говорили. Нельзя же так элементарно представлять сложные процессы и структуры микромира!
– Ничего, постараемся разобраться. К этой святыне, – Овесян поднял над головой записки Веселова и Ильина, – надо отнестись со вниманием. Беритесь за вычисления. Сейчас больше данных, чем во времена боев на Керченском полуострове. Известны уже не шесть элементарных частичек, а сотни!.. Проверяйте выводы этого "безумного лейтенанта". И если характеристики частиц в его таблице совпадут с ныне известными, то… Черт возьми! Физике нужны безумцы, как сказал Нильс Бор. Подождите, как его фамилия, этого лейтенанта? Ильин! Постойте, я теперь вспоминаю… Так ведь он остался жив! Жив, жив! Ведь после войны я читал одну его работу. И сам давал на нее уничтожающий отзыв… Именно с ваших позиций борьбы с вульгаризмом.
– Вот видите, – облегченно сказала Маша.
– И все же, попробуем подойти ко всему этому с новых позиций, хотя перед нами всего лишь "первозданный вариант".
…Академик Овесян исчез на целую неделю. Маша вычисляла по формулам, приведенным в записной книжке, все характеристики элементарных частиц и поражалась почти сверхъестественному совпадению. Ильин в 1942 году предсказал существование частиц, открытых спустя десятилетия. Она сообщала об этом Овесяну по телефону. Он отвечал односложно. Жена академика сказала Маше, что тревожится за мужа, он совсем ничего не ест и, по-видимому, тяжело заболел.
Овесян действительно тяжело заболел. Но вряд ли врачи могли бы подыскать в своих справочниках название его болезни.
Академик мучился сознанием того, что все, чему он посвящал себя на протяжении долгих лет, результаты бесчисленных опытов вдруг показались сейчас неточными, неполными, а может, и вовсе неверными. Согласиться с этим не было сил, но в то же время совесть ученого заставляла его вновь и вновь возвращаться к проверке сложившихся собственных взглядов.
Нет более мучительного процесса для исследователя, чем переоценка основ своей собственной теории.
Овесян был неузнаваем. Куда делась его энергия, буйная шумливость, находчивость? Он бродил по квартире, укутавшись в халат, навевая на всех домашних уныние.
Несколько раз он брался писать опровержение "безумной" гипотезы, но всякий раз раздавался педантичный звонок Маши Веселовой, снова сообщавшей о полном совпадении предсказаний давней "неродившейся теории" с данными современного эксперимента. Совпадения были необъяснимыми. Нужно было считать, что или природа "свихнулась", или… что "безумная" теория Ильина была правильной.
Через неделю Маша не выдержала и сама пришла к Овесяну домой.
Екатерина Алексеевна, жена академика, встретила ее с заплаканными глазами. Это была маленькая, миловидная женщина с гладкими темными волосами, в которых яркой полосой виднелась преждевременная седина. Один рукав ее глухого платья был заправлен за серебристый поясок.
– Не знаю, что делать. О врачах и слышать не хочет.
– Врачи, может быть, действительно не помогут, – предположила Маша. – Амаса Иосифовича надо попять. Это мне легко вслед за ним переменить взгляды, а ему… который возглавлял противоположное направление…
– Ах вот как! – воскликнула Екатерина Алексеевна. – Идите к нему. Я не слишком разбираюсь в физике, но зато понимаю, что каждый человек должен быть честным. И прежде всего в дело, которому служит…
Маша расцеловала бывшую летчицу, чего никогда до сих пор не делала, и подошла к кабинету академика.
Он полулежал на диване, даже не отозвавшись на стук. Дверь на правах жены открыла Екатерина Алексеевна.
Овесян повернулся к Маше, и та не узнала его. Обросший, с ввалившимися щеками, с лихорадочно блестевшими глазами, он действительно напоминал тяжело больного.
Ткнув рукой в сторону кресла, подождав, пока Маша сядет, он заговорил с ней, словно продолжая уже давно длившийся разговор. Может быть, так оно и было. Вероятно, он все это время мысленно говорил со своими соратниками.
– Не подумайте, что я так сразу изменил свои взгляды. Но я просто захотел представить себе, что было бы, если бы я был неправ?
– Этого не может быть, – как могла твердо сказала Маша.
Овесян хмыкнул.
– А все-таки… А что, если действительно существуют не разные там "элементарные частицы", как мы с вами считали, а только одна микрочастица в различных своих состояниях?
– Не могу объяснить совпадения расчетных и экспериментальных данных. Это ставит меня в тупик, – призналась Маша.
– Вас? – приподнялся Овесян на диване. – И меня тоже, – почти радостно сказал он и снова откинулся на подушки. Потом покосился на Машу и сказал: – А что, если бы частички в известных условиях могли бы переходить из одного состояния в другое?
– Вероятно, для этого понадобится огромная энергия, – робко заметила Маша.
Но академик, выпрямившись, порывисто сел на диване.
– Конечно, для того чтобы из состояния электрона перейти в состояние протона, понадобится колоссальная энергия. А если наоборот? – и он хитро посмотрел на помощницу.
– Как наоборот?
– Если из состояния протона переводить микрочастицу в состояние электрона? Что тогда?
– Получится не электрон, а позитрон, – с присущей ей дотошностью поправила Маша.
– Верно, – обрадовался Овесян. – Знак заряда не изменится. Получится позитрон, но…
– Он, конечно, тотчас аннигилирует с ближайшим электроном.
– Что нам тогда аннигиляция! – воскликнул Овесян и вскочил на ноги. Только теперь заметила Маша, как он похудел. – Что нам тогда будет "ядерная энергия"! – академик крупными шагами заходил по кабинету. Он напоминал сейчас Маше того молодого профессора, который когда-то читал лекцию перед зачарованной девочкой, хотя теперешний Овесян был худ и сед. – Если этот безумный Ильин прав, – продолжал Овесян, – то можно говорить о новом уровне энергии. В девятнадцатом веке энергетические реакции были известны только на молекулярном уровне, например, горение. В нашем, двадцатом веке реакции стали уже на новом, ядерном уровне, несравнимом по энергоемкости с химическими реакциями. Так не стоим ли мы сейчас перед новым уровнем энергетики, не сможем ли замахнуться на энергию, заключенную в самой микроструктуре, то есть, по существу говоря, в вакууме? Вот на потолке у меня висит люстра. Два обода, на каждом по нескольку лампочек. Вроде микрочастицы, не правда ли? Вот возьмем и разломаем эту люстру, микролюстру я имею в виду. Энергия связи, которая при этом выделится, я уже это подсчитал для протона, будет в 56 миллионов раз больше, чем энергия аннигиляции. Новый уровень! Вы понимаете? Если овладеть этой вакуумной энергией, то даже энергия аннигиляции покажется пустяком. Вот так. Каков безумец, а?! Говорят, что та теория верна, которая открывает большие перспективы, чем другие. Вот об этом я в свое время не подумал, когда отвергал первые варианты его теории. Теперь надо посмотреть на нее с другой стороны. Достаньте-ка мне все послевоенные публикации этого физика, если они есть, а еще лучше его самого, пусть у него будет уже хоть сотня внуков и правнуков. Каков бы он ни был, мысли его способны жить и даже выбить меня из седла. Какой толчок! А? Впрочем, в жизни нужны толчки. Как вы думаете?
– В науке нужны, – сказала Маша.
Глава седьмая. Штормовая качка
Поднялся штормовой ветер.
Алексею приятно было вдыхать рвущийся в легкие воздух, весело было ощущать его бьющие струи, бороться с ними. Приходилось упираться ногами в палубу, чтобы не побежать, когда ветер дул в спину, или наклоняться, словно переходя вброд бурный поток, когда ветер дул в лицо.
Этот встречный ветер представлялся Алексею той сопротивляющейся силой Арктики, которой он бросал вызов.
Начиналась буря. Алексей был рад ей. Он хотел борьбы, желал трудностей, которые надо было бы преодолевать.
Корабль кренило с борта на борт. Свинцовые, зеленоватые на скатах, кипевшие на верхушках пеной гигантские валы бесшумно подкатывались к самому кораблю, но но ударялись о него, а ныряли под киль. Казалось, что они уходят вглубь, но на самом деле они поднимали корабль на свои могучие спины. Судно взлетало, словно на гору, чтобы в следующее мгновение опуститься в низину. Палуба уходила из-под ног и накренялась.
Сидя в каюте, Алексей было почувствовал себя плохо, но здесь, на ветру, все сразу прошло.
Он смотрел на зеленовато-мраморную волну и ему почему-то вспомнилась Женя… Холод в их отношениях… И все из-за его резкости. Как он ненавидит себя за это! Застенчивые люди – он об этом слышал – нарочно прикрываются резкостью, грубостью или еще чем-нибудь. Но почему он так спокойно рассуждает о Жене? Ведь он должен был мучительно страдать, готов был к этому! Ведь он знает свою чувствительность. Читает книгу или смотрит кинокартину, а к горлу подкатывается комок, на глазах влага… Стыд! Непростительная слабость! А сейчас? Почему он вспомнил о Жене только когда повеяло холодом от мраморной волны? Еще одна прекрасная проверка самого себя. Он просто неспособен на настоящее чувство! Может быть, так и должно быть. Только идея, а все остальное где-то вдалеке…