Не знаю, почему замедление не повлияло на земную орбиту сразу. Почему в последний день первого года замедления наша планета находилась в том же месте Солнечной системы, что и 365 дней назад. Земля сделала четырехсотмиллиардный оборот вокруг Солнца, и это, пожалуй, стало одним из немногих неизменных процессов того года.
В канун праздника солнце поднялось над Калифорнией в три часа утра. Девятнадцатью часами позже, когда мама завела машину и отъехала от дома, мы продолжали все так же щуриться от его лучей, хотя часы показывали восемь вечера. Мы ехали к дедушке, где мне предстояло переночевать, чтобы у родителей была возможность по-настоящему расслабиться на новогодней вечеринке.
- Я могла бы остаться дома одна, - протянула я. На коленях у меня подпрыгивала малиновая сумка из плотной шерсти.
- Мы это уже обсуждали. Другое дело, если бы тебя пригласили куда-нибудь, - возразила мама.
- Я бы пошла к Микаэле.
- Ты прекрасно знаешь, что не можешь ходить в гости туда, где нет родителей.
Впрочем, Микаэла меня особо и не приглашала. "Если захочешь, подтягивайся", - бросила она мне вчера перед футбольной тренировкой.
Мы двигались на запад от побережья по старой двухполосной дороге под необъятным пылающим небом. Шел двадцать первый час светлого времени суток. Папа, по его словам, задерживался на работе и планировал встретиться с мамой позже, уже на празднике. Мы обогнали серебристый автомобиль-универсал, который позже фигурировал в полицейском отчете как синий.
- Что ты себе пообещала сделать в новом году? - спросила мама, пока мы ехали мимо ипподрома. Перед отъездом мы выпили по бокалу на кухне: я - газированного яблочного сидра, она - шампанского.
- Никто все равно не выполняет новогодних обещаний, - ответила я.
Наша машина приближалась к лагуне.
- Ты говоришь прямо как отец.
Маме хотелось поболтать, она выглядела жизнерадостной. В тот день на ней было черное платье без бретелек. С началом замедления мама начала терять в весе и теперь смогла застегнуть наряд, пылившийся в шкафу уже много лет.
- Почему ты такая раздраженная? - спросила она.
Я всю неделю избегала папу. Я боялась обращаться к нему. Мне казалось, что, если я четко произнесу две буквы "п" в слове "папа", мама поймет, как я на него сержусь, и обо всем догадается.
- Вот я, например, пообещала себе меньше расстраиваться, - продолжила мама, взглянув на свое отражение в зеркале заднего вида и пригладив одну из бровей кончиком пальца. - И жить сегодняшним днем.
Мы проезжали мимо большого белого особняка на холме. Из дорогих сияющих машин вылезали гости. Когда мы притормозили на светофоре, двое мужчин во фраках как раз заходили внутрь, а молодая белокурая женщина курила на лужайке, сверкая золотым коктейльным платьем и вдавив шпильки глубоко в траву.
Позади засигналила машина. Светофор загорелся зеленым. Мама не спала с самого рассвета. Доказано, что долгое воздействие дневного света ослабляет человеческие рефлексы. Специальные исследования подтвердили, что такое понижение реакции приравнивается к состоянию опьянения после двух стаканов алкоголя.
- Но мое главное обещание… - сказала мама, нажав педаль газа. - Ты слушаешь? - Я кивнула. - Я снова начну играть.
Дорога вильнула, и мы пролетали мимо отстойника, куда уже много недель сбрасывали трупы птиц. Уровень воды в нем упал. Люди думали, что количество осадков уменьшилось из-за замедления. Берега отстойника оголились, обнажив слои черного ила и как-то непристойно открыв спутанные корни деревьев, которые не привыкли жить без влаги.
- Серьезно, - сказала мама. Ее хрустальные сережки качнулись, когда она повернулась ко мне. - Я позвонила своему старому агенту, процесс уже запущен.
Ее открытые плечи поблескивали от новой тональной пудры. Когда мама улыбалась, на одном из передних зубов поблескивало розовое пятнышко помады.
В эту секунду до меня дошло, что, возможно, она уже знает о Сильвии.
Несколько минут мы ехали молча. Дорога сузилась. Солнце светило нам в глаза. Я помню, как за окнами мелькали деревья. Их ветви чернели на фоне ярко-голубого неба.
Потом мама говорила, что почувствовала приступ дурноты и у нее потемнело в глазах. Впрочем, она не любила вспоминать, как все произошло. Она просто потерла лоб, закрыла отяжелевшие веки и сказала:
- Что-то мне нехорошо.
Через мгновение я ее потеряла. Я никогда раньше не видела, как человек падает в обморок. Неожиданно ее тело обмякло, голова склонилась набок, руки соскользнули с руля. Уже потом стало известно, что мы ехали со скоростью семьдесят километров в час.
Свидетели рассказывали, что видели на обочине бородатого мужчину, одетого в тряпье и выкрикивающего цитаты из Библии. Согласно их показаниям, машина-универсал приблизилась к месту событий в восемь двадцать пять вечера. Правда, мнения по поводу скорости автомобиля перед столкновением разошлись, но все единогласно утверждали, что мужчина внезапно кинулся на дорогу, влекомый жаждой смерти или чуда. Шесть машин сумели его объехать. Наша оказалась седьмой.
Я видела его лишь мгновение. Одновременно я пыталась вывернуть руль, которым больше никто не управлял, поэтому не уверена, что помню все правильно. Говорят, в моменты опасности время растягивается и люди успевают увидеть больше обычного. Я запомнила следующее: глаза мужчины, уверенность в которых сменялась страхом, и еще то, что он инстинктивно успел прикрыть голову руками.
Помню глухой удар о капот и скрежет тормозов - мама как раз пришла в себя и нажала на педаль. Она оставалась без сознания меньше десяти секунд. Мой ремень безопасности натянулся. Машина дернулась, и мы остановились. Лобовое стекло разбилось и выпало из рамы. В лицо ударил ветер, и я ощутила запах удобрений с соседних полей для игры в поло. Кровь залила все, кроме стекла.
Мама тяжело дышала. Кто-то стонал. На моих джинсах сверкали мелкие стеклянные осколки.
- Ты в порядке? - закричала мама, схватив меня за плечи. Из-под ее волос к уху стекала тонкая струйка крови.
- А ты? - ответила я.
- Что случилось?
Рядом с нами затормозил грузовик. Из него выпрыгнули два серфера в шлепках и спущенных до пояса гидрокостюмах. Они остановились перед нашей машиной, наклонились и стали о чем-то переговариваться. Подбежал еще один человек и начал регулировать движение автомобилей.
Позади загудели сирены.
Мама высунулась из окна, посмотрела на сидящих на корточках серферов и на оглядывающегося регулировщика.
- О боже, - сказала она, зажав рот рукой. Сквозь пальцы глухо прорывалось: - Боже, боже мой.
Серферы закрывали от меня лицо пострадавшего, но я видела нижнюю часть его тела: неподвижные, раскинутые в стороны ноги и руки ладонями вверх. Еще мне запомнилось неестественно вывернутое колено.
В тот момент я пообещала себе - или скорее взмолилась: если этот человек выживет, я больше никогда и ни на что не буду жаловаться.
Стопка оранжевых листовок взлетела над телом пострадавшего и рассыпалась по земле, словно семена одуванчика. Одна из них залетела в нашу машину сквозь разбитое лобовое стекло и опустилась мне на колени. Я увидела ксерокопию ксерокопии рукописного текста: "Внемлите, грешники. Трубы трубят, конец приближается. Покайтесь, или гнев Господень обрушится на вас".
Из-за угла появились одна пожарная и две полицейские машины. Они остановились на обочине. Затем приехали еще две мигающие огнями "скорые". Я почти ничего не видела от слез. Неизвестные люди спешили на помощь неизвестному человеку.
Как следовало из полицейского отчета, его отвезли в госпиталь Святого Антония, расположенный в трех километрах от места столкновения. Той же ночью в четырнадцать отделений неотложной помощи различных больниц доставили еще четырнадцать адептов культа самоубийства. Они были без сознания, едва дышали, а ногти у них уже посинели от растворившегося в крови мышьяка. Уверившись в близком конце света, эти люди в полночь, пока остальные целовались и пили шампанское, насыпали себе в бокалы яд. Эти четырнадцать человек хотели умереть под аккорды традиционной рождественской баллады "Auld Lang Syne".
В машине "скорой помощи" молодой врач обработал мамины порезы и проверил зрачки на случай сотрясения мозга. Женщина-полицейский с блокнотом на пружине задавала ей вопросы.
- С какой скоростью вы предположительно двигались?
- Он погиб? - спросила мама, не переставая оглядываться.
На асфальте расставили оранжевые конусы, натянутая между ними желтая лента подрагивала на ветру. Наша машина стояла как вкопанная, ее зеркала сверкали в солнечных лучах.
- Им занимаются врачи, - ответила полицейский. - Так с какой скоростью вы ехали? Шестьдесят километров в час? Пятьдесят?
- Он умрет?
Платье съехало с маминой груди, на лбу возле пореза набухал темный синяк. Она ударилась головой о руль.
- Он в сознании? - не могла успокоиться мама.
- Врачи делают все возможное, мэм.
Многие годы спустя я узнала следующую статистику: до начала замедления у пешехода, сбитого машиной на скорости семьдесят километров в час, шансы выжить приравнивались к одному из десяти. После замедления эти шансы снизились вдвое. Теперь не только бейсбольные мячи падали быстрее и ударялись о поверхность сильнее обычного. Действие возросшего притяжения распространялось на любое движущееся тело.
В итоге маму забрали в больницу, чтобы сделать анализы. Врачи подозревали сотрясение мозга. Невредимая, я ждала папу на заднем сиденье полицейской машины.
Полицейские измерили наш тормозной путь, подъехал буксир. Кто-то подмел осколки стекла. Ветер усилился, эвкалипты качались вдоль дороги, сквозь их листву на сияющем горизонте проглядывал низкий серебряный серп месяца.
Когда отец открыл дверь полицейской машины, солнце по-прежнему стояло высоко в небе.
- Ты не ударилась головой? - спросил он.
- Нет.
Мне показалось, что папа приехал от Сильвии. Я представила их торопливое прощание на крыльце, поспешный поцелуй в коридоре. Я вообразила, как Сильвия собрала волосы в пучок, как помахала отцу рукой. Конечно, я ничего не знала наверняка - просто решила, что все происходило именно так. Может, он и вправду сорвался с работы.
- Тебя не тошнит? - продолжал допытываться папа.
Я покачала головой.
Он рассматривал мои глаза, а я рассматривала его, чтобы понять, права я или нет. Наглаженный воротничок рубашки, завязанный тугим узлом серый галстук. Больничный беджик аккуратно прикреплен к нагрудному карману.
- Ну, поехали, - наконец успокоился отец и взял меня за руку.
Прибыв на место, мы застали дедушку в процессе реализации очередного плана. Пустые шкафы стояли нараспашку. С полок исчезли фамильные ценности, а с камина - безделушки. Кладовка освободилась, выдвинутые кухонные ящики нависали над линолеумом.
- Шустро вы, - отметил дедушка, завидев меня. Стеклянная дверь захлопнулась за моей спиной, и он закрыл ее на замок. Никогда раньше не видела, чтобы дедушка запирался. - С тобой все нормально?
- Вроде да, - ответила я.
Снаружи под колесами машины заскрипел гравий. Пана отправился в больницу к маме.
- На тебе ни царапинки, - сказал дедушка. Его молочно-белые волосы торчали в разные стороны, словно пучки травы. Он облачился, по его собственному выражению, в "рабочую одежду" - потертый джинсовый комбинезон и зеленую фланелевую рубашку. - Если ты голодная, в холодильнике есть тунец.
Несмотря на то что на улице стоял день, в доме царил полумрак из-за задернутых штор. Комнаты скудно освещались несколькими желтыми лампочками.
Дедушка прошаркал в столовую, все горизонтальные поверхности в которой были заняты тем, что раньше заполняло ящики. На темном обеденном столе рядами, словно приготовленные на продажу, лежали сокровища. Полупустые картонные коробки ждали рядом на полу.
- Ты куда-то уезжаешь? - спросила я.
Дед присел за стол, просматривая стопку старинных открыток.
- Уезжаю? - повторил он, взглянув на меня своими слезящимися, выцветшими голубыми глазами. - Куда мне ехать?
На столе возвышались его коллекции старинных бутылок из-под кока-колы, морских стекляшек и долларов с пляжа. Бабушкин чайный сервиз, потускневший без полировки, соседствовал с пыльными фарфоровыми фигурками и декоративным ножом с Аляски, украшенным резной рукояткой из китового бивня. На дальнем краю стола поблескивали упакованные в пластик и так ни разу и не распечатанные башни из редких монет.
- А что ты тогда делаешь? - поинтересовалась я.
Дед положил на выцветшую открытку увеличительное стекло. Светлые глаза затуманились - видимо, рисунок воскресил в его памяти череду видений из прошлого.
- Сделай одолжение, прочитай, что там написано, - попросил он, прижимая карточку толстым указательным пальцем.
На раскрашенной фотографии виднелись зеленые холмы и неправдоподобно красные крыши домов.
- Чайдлер, Аляска, одна тысяча девятьсот пятьдесят шестой, - прочитала я вслух.
- Видишь тот холм? - сказал он, указывая на гору, которая нависала над домами и колокольнями. - Год спустя во время шторма вся его вершина осыпалась вниз.
Где-то вдалеке зашипели фейерверки - несмотря ни на что, приближался Новый год. Солнечный свет окаймлял края штор. В доме пахло пылью и листерином.
- Когда это случилось, шла свадьба. Двадцать три человека оказались погребены заживо, - продолжал дедушка.
Из восьмидесяти шести лет своей жизни он два года провел на Аляске, работая на золотых приисках и плавая на рыболовецких судах. Эти два года вытеснили все остальные и разбухли в его памяти, как губка, пропитанная водой. Десятилетия, прожитые в Калифорнии, не удостаивались даже которого рассказа из его уст.
- Мне повезло, - сказал он. - Я стоял в самом дальнем углу церкви. В отличие от невесты с женихом, их родителей, братьев, сестер и священника. Всех поглотила земля…
Он покачал головой и еле слышно присвистнул.
- Вот такие дела. - Дедушка разгладил открытку кончиком пальца. - Видишь домик? Брат жениха работал на судне, добывавшем лосося. Как раз шел сезон, поэтому он пропустил свадьбу. Из всей семьи он один уцелел. А через какое-то время он повесился в этом доме.
Подо мной скрипнул стул. Я слышала тиканье - дедушка собрал целую коллекцию старинных часов. Два экспоната в ней размерами превосходили самого дедушку. Они звонили каждый час и всегда вразнобой.
- Так много страшного произошло, пока ты жил на Аляске, - сказала я.
Дед засмеялся, и розовые складки на его лбу разгладились.
- Я бы так не сказал. Плохого там случалось не больше, чем в любом другом месте.
Дедушка перевернул открытку чистой стороной вверх. В углу расплылась яркая красная клякса.
- У тебя кровь? - встревожилась я. Он осмотрел свои пальцы:
- Вот черт.
Дедушка медленно встал и побрел на кухню. За последние годы его кожа истончилась, а кровь загустела. Порез бумагой мог кровоточить несколько минут. Пока он промывал палец под холодной водой, я заглянула в коробки, расставленные на полу столовой. Внутри оказались альбомы с черно-белыми фотографиями: дедушка и бабушка в модных шляпах и меховых пальто, папа в младенчестве, папа постарше, папа, одетый в бейсбольную форму, стоит, опираясь на велосипед, возле высокой круглой ограды. Один из альбомов полностью посвящался мне: здесь хранились все мои снимки со дня рождения и до самой последней школьной фотографии, на которой я получилась с полузакрытыми глазами (я как раз моргнула) и ужасно усталая, потому что перед этим долго выбирала мохеровый кремовый свитер специально для этого случая.
В пыльной коробке из-под обуви я нашла четыре крупных золотых слитка, упакованных плотно, как плитки шоколада.
- Эй, - окликнул меня дедушка. На пальце у него красовался криво наклеенный пластырь. - Туда залезать не стоит.
Не удержавшись, я достала один слиток из коробки. Он лежал у меня на ладони - холодный и тяжелый. Дедушка забрал его и вернул на место.
- Ну, коли уж ты сюда полезла, я тебе кое-что скажу, а ты запомни. - Он закрыл коробку и задвинул ее в угол. - Золото - самая надежная вещь на свете. Лучше долларов и банков.
Я заметила, что солнце наконец садится. Теперь в щель между шторами просачивались розоватые отблески заката. Темнота продержится как минимум до следующего вечера.
- Я сам сначала не мог поверить. Но это именно так, - продолжал дедушка.
В соседних домах сейчас наверняка вылетали пробки из бутылок, пенились бокалы, люди надевали праздничные колпаки. Я слышала, что Ханна с семьей Трейси поехала в Палм Спрингс. Еще я очень хотела узнать, чем занят в эту минуту Сет Морено.
- Всем наплевать. Вернули часы и думают, что решили проблему. И никто ни черта не готовится к тому, что нас ожидает…
Он тяжело вздохнул и поднялся со стула.
- Подумай о птицах. Испокон веков они - вестники. После потопа именно голубь принес ветвь оливы, чтобы сообщить Ною, что все закончилось и можно наконец покинуть ковчег. Вдумайся в это. Наши птицы не приносят оливковых ветвей. Они умирают.
Внезапно дедушка переключил внимание на охотничью винтовку, которая раньше всегда хранилась в чулане. Тыльной стороной ладони он смахнул с нее пыль. Дед не пользовался ей уже много лет.
- Когда приедешь в следующий раз, напомни, я покажу тебе, как стрелять.
- Стрелять?
- Я серьезно говорю, дела плохи. Я за нас всех переживаю.
Чуть позже я уселась смотреть по дедушкиному громоздкому телевизору первые трансляции салютов в Токио, Найроби и Лондоне. Новый год шагал по планете с запада на восток.
Затем начались дебаты на тему времени. С технической точки зрения мы жили с опережением на сутки благодаря неделям, прожитым без часов. Но большая часть крупных государств моментально придумала и утвердила решение проблемы: мы как бы перепрыгнули через тридцатое декабря, чтобы нагнать потерянное время.
В перерывах между фейерверками по телевизору передавали, что отдельные религиозные лидеры собрали свои паствы в храмах. В последний день года они то ли боялись конца света, то ли надеялись на него.
Я задремала в кресле, не дождавшись полуночи. Мне снились кровь, битое стекло и визг тормозов. Через несколько часов меня разбудил синий свет телеэкрана, и я не срезу сообразила, где нахожусь. Зубы выбивали чечетку. Шея затекла оттого, что я неудобно привалилась к подлокотнику. Солнце наконец село, дедушка ушел к себе. Пока я спала, старый год кончился и во мраке родился новый. В те дни возможным казалось все. Любое пророчество заслуживало доверия. И это вселяло в меня тревогу - я не понимала, чего ждать от наступившего года.
Утром родители забрали меня по дороге из больницы домой. О сбитом пешеходе им так никто ничего и не сказал.
Мама была все в том же черном праздничном платье, только уже измятом. В кулаке она сжимала хрустальные серьги. На одном запястье у нее болтался пластиковый идентификационный больничный браслет. Папа так бережно повел ее к дому, словно она шла с завязанными глазами. Одной рукой он ее мягко направлял, а другой - поддерживал.