– Эко загнул! Ты рассказывай, покамест мой волхв за снадобьем ходит, – ответил Олег, поворачивая, словно бы в размышлениях, ножны в пальцах, туда-сюда.
– Могу не поспеть, – возразил было пленник.
– Можешь, – согласился князь. – Так что поспешай! А Мизгирь, – Олег кивнул волхву, – сделает, что должно.
– Перевязать бы, – участливо заметил Гудмунд. – Вон уж весь рукав в крови.
– Это сейчас лишне. Будет и дальше жилы тянуть, и вовсе не понадобится, – отозвался Олег. – Имя!
– Херед.
– Вот так-то лучше. Выкладывай. И если вдруг изречённое тобой меня сильно удивит, я подарю тебе жизнь. До поры до времени.
Глава 4
По велению дяди синеглазая Затея села за стол. Аккурат напротив Розмича.
– Ну, похвастались, и будет, – заключил Жедан. – Теперь поговорим всерьёз. Я человек непростой, про богатства мои многие знают. Да и покойный отец Затеи не из бедных был. Девица у нас не только красива, но и с приданым.
Розмич хотел возмутиться, сказать, мол, о выгоде даже не думал! Но Полат опередил:
– Наш жених не от корысти пришёл.
– Знаю, – кивнул Жедан. – Но дело не в этом. Затея привыкла к достатку. Ломать эту привычку поздно, да и незачем. В том, что дружинники на довольствии княжеском живут, ничего дурного не вижу. Только этого мало.
Розмич никогда не смущался своего положения, а о достатке не думал вовсе. Теперь же пригорюнился. Ежу ясно – не сможет простой дружинник одевать жену в шелка, да и прислужников нанять не по карману. Станет ли Затея сама у печи стоять и воду из колодца таскать? Вряд ли.
Жедан будто мысли прочитал:
– Я не за бедность попрекаю. Да и не попрекаю, если прислушаться. – Купец помолчал немного, будто подбирая слова или собираясь с силами: – Я помощи от зятя хочу.
– Какой? – выпалил Ловчан.
– В деле моём, в торговле. Службу для этого оставить придётся.
– Вот ведь! – воскликнул Ловчан, с досады стукнул кулаком по столу.
Полат же остался спокоен, и Розмич тоже. Всякий знает – служить одновременно и князю, и семье очень непросто. Не каждая женщина согласится большую часть жизни провести, ожидая, когда муж из похода вернётся. В одиночку вести хозяйство, воспитывать детей. Поэтому многие дружинники женятся поздно, лишь после того, как со службой покончат.
– Оставлю, – охрипшим голосом пообещал Розмич. Жаль, конечно, но что поделать?
Купец снова кивнул и заметно повеселел. Видимо, готовился уговаривать и доказывать, а всё оказалось проще. Последний заготовленный довод всё-таки озвучил:
– Затея всё отцово и моё состояние наследует. Так что не пожалеешь.
Розмич криво усмехнулся. Зачем богатства, если ради них придётся оставить любимое дело и примкнуть к купеческой братии? Последнее было горше всего: если воинов обычно с волками сравнивают, то купцов – с лисами. Хитрые, изворотливые, и язык мало чем от помела отличается. Если помогать Жедану в торговле – и самому придётся с совестью договариваться, а этого Розмич не умел. И, коли по правде, уметь не желал.
Не для того боги людей создали! Человек должен быть сильным и честным, а кто живёт иначе – нелюдь. Вот и купцы, Велесовы любимчики, если верить молве, не совсем люди, как и волхвы. Впрочем, о кузнецах, и мельниках, и охотниках тоже много чего рассказывают…
Молчание нарушил Полат:
– Ну что же! Всё обсудили, теперь можно и отметить сговор.
Бутыль заморского вина появилась чуть ле не из воздуха. Глаза Жедана и Затеи округлились, а Ловчан растянул губы в довольной улыбке. Редкий кудесник сумел бы выказать такую ловкость.
И хотя князю перечить не принято, Розмич осмелился сказать:
– Не всё.
Расслабившийся было Жедан тут же подобрался, уставился выжидательно. Затея тихонечко пискнула. Полат и Ловчан замерли в недоумении, а кто-то из белозёрских бояр печально вздохнул.
– Люб ли я? – прошептал Розмич.
У самого сердце при этих словах сжалось до размеров горошины. Взглянуть на Затею оказалось сложнее, чем перешибить лбом дубовое бревно.
Девица на взгляд не ответила – глаза будто приклеились к столешнице, а щёки пламенели ярче купальского костра. Наконец Затея призналась:
– Люб. Уже три седьмицы… люб.
Спросить-то Розмич спросил, а что сказать в ответ, не знал. Замер каменным изваяньем и шевельнуться боялся. Осознать своё счастье тоже не мог, мысль просто не умещалась в голове. И душа вдруг распахнулась, стала до того большой, что едва грудь не разорвала.
Вместе с тем дружинник чувствовал себя несмышлёным мальчишкой. Будто и не было за плечами множества сражений и сотни разбитых девичьих сердец. Словно не о нём мечтала половина алодьских красавиц.
Розмич стянул с мизинца кольцо, даденное княгиней Сулой, и протянул его Затее. В глазах девушки блеснули слёзы, на щеках появились ямочки. Она приняла подарок и пролепетала:
– У меня тоже… вопрос.
И снова в горнице воцарилась тишина. Её оборвал Жедан:
– Так спрашивай, голубушка.
Затея решилась, но не сразу. Всё-таки сватанкам вопрошать не положено.
– Твои родичи не осерчают? Что без их согласия и участия невесту выбрал.
Розмичу пришлось отвернуться, потому как, глядя на Затею, и слова вымолвить не мог.
– Нет. Я сам по себе. И даже не знаю, живы ли.
– Как не знаешь? – удивилась девица.
Вспоминать о родных воин не любил, но тут не объяснить нельзя:
– Я мальчишкой был, когда князь Олег меня из дому забрал и определил в отроки. Сперва в Рюриковом граде жили, я ещё надеялся своих увидеть, хоть однажды. После, когда князь перебрался в Новгород, тоже надеялся. А уж дальше… В Алодь уйти пришлось. А от Алоди до моей деревни не добраться.
– Деревни? Какой деревни? – вступился Жедан.
– Какой… обычной.
– Погоди-ка! – воскликнул купец. – Ты что же, не воин?
– Воин. Разве не видно?
– Да я не про то! – от удивления Жедан даже привстал. – Кто твой отец?
– Пахарь, – просто признался Розмич. Тут же пояснил: – Я знаю, это не по обычаю, чтобы сын пахаря в дружину княжескую шел. Но так судьба сложилась. Олег меня приметил и…
Купец не дослушал, перебил:
– Нет.
– Что нет? – нахмурился Полат.
– За сына пахаря племянницу не отдам! Губа не дура, а язык не лопата!
Слова были подобны грому средь ясного неба. Розмич не сразу понял, о чём речь. Собрался ответить, но князь оказался проворней:
– Да какая разница? Он воин, дружинник князя Алоди – Олега!
– Он сын пахаря! – послышался ответ.
– И что?
– А то! Я – Жедан, сын купца, внук купца и правнук! И дети, коли они появятся, к купеческому роду относиться будут! Это закон! А Розмич, каким бы воином ни был, сын пахаря! Значит, и сам пахарь! Хоть в доспехи обряди, хоть в шелка! Суть-то от этого не изменится! Негоже купеческой дочке за пахаря идти! Всё равно что боярыне за холопа!
– Да как ты смеешь? – взвинтился Ловчан.
Его кулачища заставили Жедана отпрянуть. Купец едва лавку не перевернул.
Тут же велел Затее:
– А ну, брысь отсюда!
Девушка, и без того перепуганная, побледнела и едва не свалилась в обморок. Помогла подоспевшая прислужница. Она же и утащила Затею прочь.
– Ах же ж плут! – наступал Ловчан. – Мало, что к тебе один из лучших словенских воинов пришёл! Мало, что сам князь в сватах! Так тебе и родню особую подавай?
Жедан ничуть не испугался, даже подбоченился:
– Он сын пахаря!
– И что?!
– А то! Пусть к кому попроще сватается! Не по купцу товар!
– Так ведь человек-то какой! – заступился Полат. – Сам Олег ему доверяет!
– Да хоть бы у бога в подручных ходил! – не отступался Жедан. – Сын пахаря – значит сам пахарь! Я с деревенскими родниться не буду!
Спор не утихал. Полат гневался страшно: это же какую наглость нужно иметь, чтобы князю в просьбе отказывать?! Такое не прощается! Тут и до измены недалеко. Ловчан во всём поддерживал Полата, часто поминал Олега, уж он в судьбе Розмича человек не последний.
А Жедан держался. Отражал слова, как искусный дружинник отводит удары смертоносного железа. Даже испарина на лбу выступила.
Всё кончилось, когда Розмич поднялся, бледный и удручённый, и молча вышел вон.
Ловчан нагнал неудавшегося жениха у последних дворов белозёрского посада, но одёргивать или окликать не стал. Уговаривать вернуться в дружинный дом – тоже. Просто шёл рядом и делал вид, будто не замечает гневных взглядов и шипения.
По себе знал – оставаться в одиночестве сейчас нельзя. Мужчины, особенно такие, как Розмич, не умеют плакать, только действовать. А какие мысли могут прийти в горячую голову, даже Чернобог не угадает.
Вскоре миновали и последние дворы, пересекли широкий луг и свернули к лесу. Ловчан внезапно понял, идут не бесцельно, и удивился тому, как уверенно Розмич нашел едва приметную тропку.
Тропа петляла и извивалась. Временами казалось, будто проложили её по следу удиравшего от погони зайца. Сам лес выглядел мрачно, неприветливо, разлапистые ели закрывали небо, а кустарник то и дело норовил ударить веткой в лицо. Изредка рядом раздавался хруст веток, пару раз слышалось ворчание недовольного медведя.
В какой-то миг Ловчану отчаянно захотелось подскочить к другу, ухватить за шиворот и потащить обратно – слишком жутко было вокруг. Он с великим трудом сдерживался от крика и руки сцепил, чтобы не выдать дрожь в пальцах.
Вот она – белозёрская земля в полной красе! Дома подобного не случается. И не оттого, что хорошо знаешь окрестности, не в них дело. В каждой земле обитают духи, здесь они чуждые и злобные. Стоит зазеваться – набросятся и растерзают. Если зайдёшь куда не следует, расплаты тоже не миновать.
– Ну да где наша не пропадала! Семь бед – один ответ. Это восьмая беда – совсем никуда…
Розмич остановился внезапно. Ловчан, вынужденный идти позади, едва не врезался в спину. Сделал шаг в сторону, чтобы рассмотреть причину остановки, и удивлённо приподнял бровь.
Тропу перегораживала раскидистая ежевика, страсть как колючая, высотой с человека. До того густая, что просвета не видать. Меж изумрудных листочков синели крупные ягоды.
"Неужели ж тупик?" – подумал Ловчан.
Едва раскрыл рот, чтобы спросить у Розмича, как через живую ограду перемахнул огромный, в серебристой шкуре, зверь.
Рука сама метнулась к рукояти меча, тело изготовилось к схватке незамедлительно. В душе вспыхнула воинская злость, но ужас, терзавший Ловчана добрую половину пути, никуда не делся.
Зверь был чудным. Так сразу и не поймёшь – здоровущий волк или мелковатый, отчего-то седой, медведь. Он рычал и пригибался к земле, готовый в любой миг броситься на людей. Но заботило Ловчана другое: Розмич стоял как ни в чём не бывало, даже за ножом не потянулся. А после и вовсе учудил… Выставил вперёд ладони и сказал:
– Дозволь пройти, дедушка.
Вот тут Ловчан понял, что прежний ужас – пустяк в сравнении с теперешним. Сбрендил Розмич! Точно сбрендил! Зверя "дедушкой" зовёт!
Но через несколько бесконечно длинных мгновений Ловчан догадался: собственная голова тоже прохудилась. А чем ещё объяснить то, что в зверином рычании начал угадывать человеческие слова?
– Чужакам сюда нельзя! Уходите!
– Дозволь… – повторил Розмич, прижал руку к груди. И было в его голосе нечто такое, от чего даже Ловчан дрогнул.
Зверь замер. В том, что меряет пристальным взглядом, сомнений не было, хотя глаз белого стража не видать. Наконец сказал:
– Ладно. Чую, тебе и впрямь нужно.
Он очень медленно поднялся на задние лапы и снял личину. Перед дружинниками в самом деле стоял "дедушка".
Не слишком высокий, с короткой белой бородой и пронзительно-синими глазами. Белая шуба, сшитая невесть из какого зверья, казалась второй кожей, хотя в плечах чуть топорщилась. Рукава оканчивались когтистыми лапами, полы были подшиты к белым меховым сапогам. Сама личина из кусков и кусочков – в основе череп, сверху несколько искусно скроенных шкурок.
Что не позволило остроглазому Ловчану сразу распознать ряженого, он не понимал.
– Подсобите, – сказал страж, прежде чем дружинник опомнился.
Повинуясь знаку старца, мужчины приблизились к изгороди.
– Вот этот тащите, – велел тот, указывая на один из кустов.
Оказалось, проход всё-таки есть. Правда, чтобы миновать преграду, нужно попотеть, вытащив огромный ком земли. Ещё умудриться не выколоть глаза ветками.
– И запереть не забудьте.
Переступив яму вслед за стариком, гости водрузили куст на место. Живая изгородь вновь стала цельной: не зная хитрости – не преодолеешь.
– И куда мы пришли? – прошептал Ловчан.
Розмич не ответил, указал на нечто за спиной друга. Дружинник обернулся и замер в растерянности. Острое зрение вновь подвело. Как мог не заметить огромного деревянного идола, стоящего посреди поляны? Духи места глаза отводят, не иначе!
– Час от часу не легче… – вздохнул Ловчан.
Розмич сделал знак молчать и беззвучно направился к изваянью.
Идол был древнее тех, что видел в Алоди и на ильменских берегах. Высеченный из ствола могучего древа, уже умершего, но ещё держащего землю корнями. Тело его потемнело со временем, словно головня. Глубокие трещины испещрили ствол до самой сердцевины. Черты божественного лика едва угадывались, только глаза остались неподвластны времени.
На большом плоском камне, уложенном перед идолом, чадил небольшой костерок. Дым был необычным – терпким. Он щекотал ноздри и жег лёгкие, кружил голову.
Очи истукана взирали внимательно, пристально. И Розмич дрогнул.
Боль, которую сдерживал всю дорогу, хлынула через край. Сердце будто разорвалось. Ноги подогнулись, дружинник пал пред издолбом.
Ему казалось, сама душа кричит и стонет в нём. И нервы звенят, как тетивы. Но с уст не сорвалось ни звука, ни всхлипа, лишь в уголках глаз выступили жгучие, отчаянные слёзы. Руки потянулись к рубахе в желании разодрать не только ткань – саму кожу, потому что терпеть бушующую внутри боль невозможно.
"Почему?! – беззвучно кричал он. – Ведь она тоже любит! Зачем разлучаете? За что?"
Ах, если бы боги хоть изредка отвечали на мольбы смертных…
"Я не сделал ничего дурного! Я защищал её! Спас из лап бьярмов, помог вернуться домой! Разве этого мало? Скажите! Объясните!"
Из горла Розмича вырвался сдавленный хрип, в глазах потемнело. Рвущая изнутри боль стала запредельной – будто тысячи ржавых игл вогнали под кожу. Будто спустили шкуру и раскалёнными щипцами выдирают мясо. Кусок за куском. Будто распечатали лёгкие, выдрав рёбра, и плеснули яд, разъедающий плоть. Будто уже убили, но зачем-то оставили память о смерти, заставляя переживать воспоминание снова и снова.
"Боги, что мне делать? Я готов на всё! Прошу! Объясните! Скажите! Если недостаточно служил – отслужу. Если мало вражьей крови пролил – пролью ещё. Только не отнимайте её у меня! Не отнимайте!"
Он всё-таки не удержался – завыл. Но плач не облегчил страданий. Выплеснувшиеся слёзы успокоенья тоже не принесли. Щёки обожгли и только.
Возможно, боги слышали Розмича. Возможно, остались глухи. Но лес услышал точно и всё понял: он как будто замер, задрожал. Травы склонились к земле, птицы умолкли, злые волки застыли, боясь шевельнуться. Чуть позже, когда воссияет ночное светило, они тоже будут выть, вторя горю чужака.
Ловчан по-прежнему стоял у ограды капища. Ноги будто приросли к земле, тело окаменело. Он никогда не видел Розмича таким. Никогда!
В одну из зим, отправившись в полюдье, их отряд наткнулся на деревню, где случился мор. Дюжина изб с мертвецами – невесёлое зрелище. В одной, отдельной избе лежали только дети: пятеро мальчиков и две девочки. На лицах гниль, животы раздуты.
Невзирая на опасность, принялись хоронить. Развели костёр, чтобы смягчить обледененную землю, яму выкопали… Розмич тогда осторожно взял одну из девчонок на руки, погладил по голове и сказал:
– На сестрицу мою похожа.
То ли от слов, то ли от прикосновенья бедняжка дёрнулась и открыла глаза. Во взгляде была мольба. А Розмич, не раздумывая, достал нож и перерезал детское горло, потому как спасти всё равно нельзя. Только глаза девчонки так и продолжали смотреть на дружинника. Их, сколько ни пытались, закрыть не смогли.
Когда спустил тело в яму, все видели – горько ему, до слёз горько! И мало кто смог сдержаться. А Розмич сдержался. Только напился после. До полусмерти.
В другой раз соратник и ближайший друг на вражеский меч напоролся, брюшину ему прорвали. Розмич друга из сечи вырвал, одной рукой самого нёс, во второй связку кишок держал. Лекаря чуть не силой заставил зашить. И три дня у постели раненого сидел. Тот умер, так и не придя в сознание. А меченый воин Олега горевал молча. Долго, почти полгода.
А когда в земле Кореле своих из плена забрали? Глядя на покалеченных людей, даже князь Олег слезу пустил, а уж он, холодный мурманин, в том никогда замечен не бывал. Ещё бы не пожалеть! Зубы вырваны, ногтей нет, вместо глаз белая кашка с кровавыми прожилками, языки наполовину отсечены, сухожилия на руках и ногах подрезаны – человек от этого как безвольная кукла… И каждый ещё дышит и всю боль чувствует и понимает.
Среди них ещё один приятель Розмича был – вместе с самого отрочества, даже кровью побратались. Розмич после три дня ни с кем не разговаривал. Только, встретив отряд корелы, прохрипел что-то и пошёл биться. Олег после объяснил, дескать, подобно северному воину берсеркеру сражался. Как выжил в той схватке – никто не знал. Но как зверь, ни слезинки не проронил.
А тут… Из-за девки… Неужели эта боль сильнее прежних?
Страж капища появился будто из ниоткуда. На нём уже не было белой шубы, только обычная рубаха да порты. Зато в руках старец держал золотую чашу, испещрённую незнакомыми узорами.
Он медленно приблизился к распластанному перед идолом Розмичу, велел отпить. Дружинник ответил пустым взглядом, так и не понимая, что старику понадобилось. После всё-таки хлебнул. И ничего не случилось.
– Вам лучше здесь переночевать, – сказал старец, подойдя уже к Ловчану. – Когда друг твой чуть остынет, приведёшь в мою землянку. Она во-он там.
Дружинник проследил за рукой и в третий раз удивился – как сразу не заметил-то?
Он благодарно кивнул и вынул из-за пазухи глиняную бутыль – то самое вино, что хотели распить после сватовства. Старик взял подарок и беззвучно удалился.
Розмич остыл не скоро. Поднялся с земли, когда солнце уже закатилось, а маленький костерок, разложенный на камне, стал единственным пятном света.
Почему этот костерок горит и не угасает столько времени, Ловчан гадать не стал. Он вообще предпочёл закрыть глаза на все странности. Даже не заикнулся спросить у старца, как тому удалось перемахнуть живую изгородь в один прыжок. Совать нос в чужие тайны – дело опасное и неблагодарное.
– Нас пригласили остаться на ночь, – сообщил он Розмичу, кивнул на землянку.