У самого села едва не попался. От гаоляна отполз далеко, подаваться назад уже невозможно было, он и рискнул в храмину прошмыгнуть. Ну, а внутри очутился - вроде к себе в театр попал. Как услышал, что японцы туда идут, поскорее в халат завертелся, маску надел и стал за идола. Спрашивал нас потом: "Очень красивый я был? Вот бы вечерком в парке прогуляться". Всегда у него на уме черт знает что такое. Просто невозможный характер у человека.
Жуков замолчал и стал сосредоточенно скручивать новую папиросу. Но слушатели на этом успокоиться не могли.
- Что же дальше было?
- Дальше? - переспросил Жуков и нехотя добавил: - Убрались мы оттуда, конечно, побыстрей, а к рассвету были у своих.
На веранде наступила задумчивая тишина. Ее нарушили твердые шаги в коридоре и раздавшийся за дверями сочный командирский басок:
- А где тут мои матросы?
Бойцы по привычке вскочили, вытянулись по стойке "смирно". Дверь раскрылась, и в ней показалось улыбающееся лицо низкорослого рыженького моряка.
- О, чтоб тебя! - взревел Пименов, впопыхах ступивший на больную ногу.
- Ну, вот, возьми его за рубль за двадцать, - просиял Жуков. - Знакомьтесь: Семочкин, - и укоризненно покачал головой: - Нет, невозможный у тебя характер, Семочкин, прямо невозможный!..
ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ
Утром 18 августа 1945 года капитан-артиллерист Бурмистров нес боевую вахту на крупном танкере, стоявшем на рейде Владивостока. Делать ему было абсолютно нечего. Война с императорской Японией фактически окончилась. Наши войска сломили сопротивление хваленой Квантунской армии микадо, насчитывающей свыше миллиона штыков. Все опорные пункты японской военщины в Манчжурии были нами заняты. В Японском море господствовал советский Тихоокеанский флот. Сообщение японских армейских частей на азиатском материке с Японией было парализовано. В воздухе также полностью господствовала советская авиация. В такой обстановке даже командующий Квантунской армией, слывший одним из самых воинственных и твердолобых представителей японской военщины, согласился сложить оружие. Безоговорочная капитуляция всей японской милитаристской машины была вопросом дней. Наступал долгожданный мир.
Настроение у всех во Владивостоке было праздничное. Да и погода в тот день выдалась чудесная, - ясная, солнечная, теплая. По небу плыли легкие облака, - чувствовалось, что ясная теплынь простоит долго.
Капитан был настроен на празднично–философский лад. Уходила куда‑то в прошлое висевшая над городом, над всей его родиной угроза бомбежек, пожаров, бессмысленных разрушений и человеческих жертв. В такой чудесный сияющий день они были бы особенно нелепы, Владивосток, как говорится, слава богу, избежал вражеских налетов. Воздушные тревоги, которые в нем объявлялись, бывали только учебные. Ни одной бомбы не пало ни в городе, ни в его окрестностях. И в этом, в какой‑то степени, была и его заслуга: зенитчики на суше и море надежно оберегали все воздушные подступы к городу и бухте Золотой Рог. За время войны ни один воздушный пират здесь и не рисковал показываться.
Зенитной артиллерией были вооружены и некоторые крупные суда дальневосточного торгового флота. Опыт войны с гитлеровской Германией показал, что безоружные торговые корабли становились излюбленной жертвой фашистских воздушных пиратов, топивших даже плавучие госпитали. Поэтому танкер, на котором находился Бурмистров, в первые же дни войны с Японией был вооружен зенитками, расположенными на носу и на корме корабля. Капитан танкера, бывалый моряк Зайцев, очень этому обрадовался.
- Если уж пропадать, так с музыкой, - говаривал он. - Вы уж постарайтесь, в случае чего.
Бурмистров отвечал многозначительным кивком головы.
Вскоре между зенитчиками и экипажем танкера установилась тесная дружба. Зайцев предложил капитану Бурмистрову располагаться в его каюте. Всем зенитчикам отвели самые лучшие помещения. Моряки неизменно приглашали артиллеристов к своему столу. Те поступали так же, и коки обеих команд старались превзойти друг друга в своем искусстве.
Командир корабля просил зенитчиков подучить экипаж танкера обращению с зенитками или хотя бы тому, как помогать артиллеристам. Учения и боевые тревоги проводили только совместно.
"Все это скоро должно окончиться, - подумал Бурмистров, окидывая взглядом палубу танкера. - Зенитки с корабля, конечно, снимут, перевезут на берег. Да и там против кого они могут понадобиться?". А что он будет делать? Учить молодых зенитчиков и учиться сам? Как он делал все эти годы?..
За годы бесконечных учений и тренировок Бурмистров достиг такого совершенства, что, кажется, мог бы попасть из пушки в пятак. Его хвалили, ставили в пример другим. А на кителе был по–прежнему значок Отличника Военно–Морского Флота - и только.
Когда началась война с Японией, он был уверен, что его обязательно пошлют туда, где его опыт, знания пригодятся больше всего. Ему же сказали, что он нужен на охране Владивостока. Просился на корабли - назначили на этот танкер. И он ничего не смог ответить на вопрос - "А кто же будет охранять их?" И вот теперь война окончилась и воздушных налетов вообще не будет.
Все же он по многолетней привычке и в этот день обошел все зенитные установки, посты. Везде порядок, идеальный порядок. Все механизмы вычищены, выверены- хоть на выставку их посылай, хоть на смотр. Сигнальщики внимательно наблюдают за ясным, мирным небом.
Бурмистров поднялся на капитанский мостик, поздоровался с капитаном.
- Денечек, а? - радостно прищурился капитан. - Все гадаю, куда теперь отправят танкер. Начальство все еще что‑то ворожит. Вероятнее всего пошлют на Север, обеспечивать там наши базы горючим. Вы‑то бывали на Севере? Суров, конечно, "но красота там своеобразная. Не побываете - всю жизнь жалеть будете.
Бурмистров неопределенно пожал плечами: ежели, мол, пошлют, то конечно.
Только от кого там оберегать танкер? От белых медведей, что ли?
Взяв бинокль, он стал разглядывать Владивосток, берег, порт. Везде чувствовалось какое‑то праздничное оживление. В порт вернулся с моря теплоход–краболов. Вернулся, несомненно, с добычей. "Теперь, наверное, - представил себе Бурмистров, - на корабле варят гигантских тихоокеанских крабов и тут же, еще горячих, дымящихся аппетитным паром, станут продавать. Любители морских деликатесов потащат их на себе. Больше одного краба вряд ли кто возьмет. Если вскинуть такое морское чудо на плечи, то лапы его достают до земли. И есть его надо немедленно, а то испортится. Зато и вкус же у него!" - Бурмистров чуть не прищелкнул языком и мысленно пожалел тех, кто пробовал жалкое подобие этого изумительного блюда только в консервах.
Отгоняя соблазнительные видения, капитан перевел бинокль на море.
Как всегда, оно было прекрасно. Легкая зыбь пробегала по заливу. В хрустальной прозрачной воде колыхались гигантские медузы. С кошачьим мяуканьем кружились над водой чайки. И как им только не надоест вот так хныкать?
Странный, монотонный, нарастающий звук перебил течение мыслей, заставил насторожиться. Скользнув взглядом, он увидел, как благодушная улыбка как‑то сразу сползла с лица Зайцева. Капитан корабля машинально взялся за свой бинокль.
Гул нарастал.
- Самолет! - уверенно произнес Зайцев. Откуда? Никаких полетов вроде не предвиделось. Вас предупреждали?
- Нет.
Бурмистров уже водил биноклем по облакам.
- Вижу японский военный самолет! - четко, слегка возбужденным голосом доложил вахтенный сигнальщик Росляков.
"Откуда? Зачем? Что за чертовщина?" - прочел Бурмистров в тревожном взгляде капитана корабля. Теперь и Бурмистров поймал в бинокль стремительно приближающийся самолет. Его контуры не оставляли сомнений: японский военный пикировщик–торпедоносец.
Капитан решительным движением нажал кнопку колокола громкого боя. Корабль огласился гулким трескучим звоном сигнала боевой тревоги. Он еще не отзвучал, как всюду загрохотали матросские сапоги, и тела зенитных пушек стали поворачиваться навстречу незваному воздушному гостю.
Капитан Бурмистров и сам потом не мог себе дать отчет, как он мгновенно очутился возле зенитки. Самолет стремительно приближался. Его уже хорошо было видно и невооруженным взглядом. Орудийные расчеты замерли на своих местах в ожидании приказаний.
"Что делать? Открыть огонь? А что, если он с добрыми намерениями? А если нет? II он промедлит? И отдавать команду будет поздно?.."
Не отрывая взгляда от самолета, Бурмистров припал к рукояткам скорострелки "Эрликона". Самолет, снижаясь, описал над портом круг и, повернув на танкер, вдруг перешел в стремительное пике. Размышлять уже некогда. Надо бить!
Некогда было и производить какие‑либо вычисления, расчеты. Но были годы учений, тренировок, когда рука и глаз автоматически, безотчетно наводят пушку в нужную точку впереди летящей цели, чтобы трасса снаряда перекрестилась с ней неумолимо точно. И это выношенное годами чувство подсказало - ни мгновением раньше, ни позже:
- Огонь!
"Эрликон" прогрохотал отрывисто и коротко. Японский самолет как‑то странно дрогнул, дернулся, точно споткнувшись, и, круто скользя вниз, нырнул в воду рядом с танкером. На палубу и капитанский мостик посыпались с неба с дробным стуком прозрачные осколки плексигласа. Потом над судном сразу воцарилась тишина. И если бы не пузыри, белесо поднимавшиеся со дна, в центре большого радужного пятна на месте падения самолета, можно было подумать, что все случившееся только померещилось.
Но на палубе, позванивая, перекатывались медные расстрелянные гильзы. Зенитчики не спускали со своего командира восторженно–завороженных взглядов. У кого‑то вырвалось от души:
- Здорово!
Восклицание это точно вернуло весь экипаж к обычной жизни. От причалов к танкеру уже неслись катера. Через несколько минут палубу заполнили морские офицеры. Капитан Бурмистров деревянным голосом коротко отрапортовал старшему по званию командиру о чрезвычайном происшествии. Отлегло от сердца, когда услышал:
- Молодец!
А затем о нем точно забыли. Командование занялось сбитым самолетом. Вызвали водолазов, спасательные суда. Ясный день, спокойное море облегчило их работу. Прошло немного времени, и надежно захваченный тросами вражеский самолет опустили на палубу буксира.
Но чувство неясной тревоги не покидало капитана.
Какой же все‑таки самолет он сбил? Зачем он здесь появился, пикировал? Война ведь окончилась!..
Волнение Бурмистрова усилилось, когда его вызвали в штаб флота. На негнущихся ногах он вступил в приемную, где толпилось много офицеров старших рангов. При его появлении разговоры смолкли, все стали разглядывать его с живым интересом. Массивная дверь кабинета открылась, лица офицеров приняли то официальное выражение, которое свидетельствует о появлении еще более высокого начальства. Вошел член Военного Совета Тихоокеанского флота генерал–лейтенант С. Е. Захаров.
Здороваясь, генерал окинул Бурмистрова веселым оценивающим взглядом:
- Ну, знаешь, какую птицу подстрелил? На, читай, - протянул он капитану листок бумаги с машинописным текстом. - С летчика сняли, с подпоручика сухопутной армии самураев Циохара Иосидо. Это перевод.
Строчки запрыгали перед глазами капитана. Из докладной явствовало, что поручик Иосидо Циохара получил задание "нанести таранный удар по наиболее крупному из стоящих на владивостокском рейде судов". Его надо было нанести на полном ходу, при скорости пятьсот пятьдесят километров в час. Рекомендовалось ударить прямо в трубу или капитанский мостик. Надо хорошо нацелиться и до последнего момента не смыкать глаз. Если в порту не окажется больших кораблей, то надо выбрать во Владивостоке самый большой дом, где размещено руководство. В случае обстрела зенитной артиллерией или встречи с истребителями, говорилось далее в приказе, летчику надлежит помахать крыльями, выпустить шасси и сделать знаки о готовности сдаться и произвести посадку. Но задание выполнить любыми средствами.
- Ясно?
- Ясно, - эхом отозвался Бурмистров.
- Камикадзе это был, смертник–фанатик. Вот так, капитан. Ну, а теперь приступим к делу.
Все офицеры, как по команде, подтянулись и торжественно застыли.
- Поздравляю о правительственной наградой! - отрубил генерал и скосил глаза на адъютанта. Тот мгновенно подал ему алую коробочку. Генерал крепко стиснул капитану руку и вложил в другую алую коробочку, Бурмистров пробормотал что‑то невнятное, но, спохватившись, преувеличенно громко выпалил:
- Служу Советскому Союзу!
Офицеры добродушно рассмеялись. Командующий артиллерией флота, глядя в сторону, произнес, ни к кому не обращаясь:
- Помню, тут один офицер все беспокоился, что ему во Владивостоке делать нечего, а начальство не знает, куда кого ставить. А кто бы тут последний выстрел в этой войне произвел?.. Ну, поздравляю, - другим тоном промолвил он, пожимая, в свою очередь, руку капитана. - От всей души поздравляю.
ПЕСНЯ
Медаль, на которой выбиты зубчатые стены Кремля. Ленточка с полосками, алыми, как знамя победы, и светло–зелеными, как подмосковные поля. Этой медалью Родина наградила тех, кто в годы Великой Отечественной войны бился с гитлеровцами на подступах к столице, и тех, кто оборонял Москву своим трудом. Каждый отдавал для зашиты столицы все, что мог.
…Памятной осенью 1941 года шестьсот тысяч москвичей вышли на строительство оборонительных рубежей.
Мы рыли рвы, окопы, делали заграждения против танков. Это была очень тяжелая работа. Все время моросил холодный осенний до>Кдь. Глина стала липкой, как тесто, и упругой, как резина. В ней было много камней. Лопата натыкалась на них со звоном и скрежетом, сворачивалась набок и вырывалась из рук, как живая. Когда, наконец, удавалось отделить тяжелый и мокрый ком, он пиявкой присасывался к лопате. Сбросить его было очень трудно.
Противотанковый ров рыли глубиной в три с половиной метра, а рядом насыпали вал. На эту высоту и приходилось бросать землю. На дне рва скапливалась вода. Она доходила до колен. Сверху за воротник падали капли нудного, как зубная боль, осеннего дождя. Мокрую, чавкающую глину мы бросали вверх, и желтая жижа стекала по древку лопаты за рукава.
Среди нас были художники, переводчики, музыканты, уборщицы, машинистки, были даже балерины. Среди нас были люди всех профессий, но меньше всего тех, кто привык к тяжелому физическому труду. Бывало, иногда кто‑нибудь вскрикивал, роняя лопату. Человек стоял, ловя ртом воздух, не в силах пошевелиться. Тело сводила судорога.
Я испытал это на себе. В спину точно вонзался шприц с холодной булькающей жидкостью. Она стреляла вдоль хребта жгучей огненной струей, не давая вздохнуть. Тогда человека укладывали на траву, растирали. Он отлеживался и опять брался за работу.
Но отдыхать никто не хотел: фашисты были близко, и мы строили укрепления, чтобы помочь армии задержать и отбросить врага. .
С фронта приходили вести одна хуже другой. Наши войска отступали.
Как‑то возле нас остановился мотоциклист. От утомления лицо его было темное, точно закопченное. Спросил, как короче проехать до Москвы, жадно пил воду.
- Ну, как на фронте?
- Плохо.
- Как плохо?
- Фронт прорван.
- А наши что?
- Дерутся, - просто ответил он, недоумевая, как же может быть иначе.
Мы переглянулись и снова взялись за лопаты.
Сперва на работе каждый позволял себе передышку, когда кому вздумается. Потом ввели систему: через каждый час - десять минут отдыха. Это бывали блаженные минуты.
После отдыха лопаты и кирки казались еще тяжелее. Все тело было, как деревянное. Ныли ноги, руки, спина. Ладони вспухали. Идя на ночлег, мы еле волочили ноги.
Возле избы, в которой ночевала наша бригада, долгое время стояла батарея тяжелых зенитных орудий. По ночам она часто открывала огонь. От залпов изба ходила ходуном. Но мы спали, как ни в чем не бывало. Разбудить нас было трудно даже пушкам.
И все‑таки люди подымались до рассвета. Чтобы подбодриться, идя на работу, мы пели. Сперва пели что придется, потом сочинили "Марш трудового фронта". Музыканты, бывшие среди нас, подобрали музыку на мотив "Риего" - марша испанских повстанцев. Марш всем понравился. Слова его запомнились на всю жизнь:
Ранним утром идем на работу.
Строим доты, экскарпы и рвы,
Трудовые бойцы–патриоты
Нашей славной столицы Москвы.
И в мороз, и в туманы седые,
Всеми мыслями с милой Москвой,
В дни суровые, в дни боевые
Мы идем на работу, как в бой.
Неприступным кольцом опояшем,
Сталью город родной укрепим,
Отстоим сердце Родины нашей
И врага навсегда сокрушим.
Пели мы все, кто как мог.
Особенно дружно подхватывали припев:
Крепкие руки, дух боевой,
Грозная сила - фронт трудовой.
Наша бригада носила номер первый. Поэтому она первой выходила на работу и первой запевала. За нами вытягивались из села остальные. Мы же несли красное знамя, полученное батальоном.
Пели все. Не пела только Рита Мельникова - певица Всесоюзного радио. Это было удивительно: певица - и не поет. Работала она отлично, лучше иных Мужчин, но петь отказывалась. У нее болело горло, и на сыром морозном воздухе Рита боялась сорвать голос. Он был ее единственным достоянием. Охрипнув, потеряв голос, она потеряла бы и свою специальность. Мы поняли это и никогда не упрашивали ее петь.
С каждым днем мы работали все быстрей и быстрей. Фронт вплотную приближался к столице. Батареи полевых орудий били уже совсем близко. Мы заканчивали г последний оборонительный рубеж.
Наш краснознаменный батальон бросали на подмогу другим - на самые трудные участки. И мы работали до полного изнеможения.
Однажды, это было уже в конце ноября, нас задержали на окопах до полуночи. В темноте мы едва доплелись до хат и повалились, не ужиная. Когда входили в село, мимо нас, разбрызгивая грязь, промчался мотоциклист. Он остановился у штаба. Немного спустя пришел связной. Бригадиров вызвали в штаб.
Приказ был короток и прост: закончить укрепления этой же ночью во что бы то ни стало. Нам пояснили: это был последний участок, замыкающий кольцо оборонительных сооружений вокруг Москвы. А немцы здесь напирали особенно сильно.
Повторять приказ дважды не было надобности. Все было ясно. Но уже не хватало сил подняться. Не держали ни руки, ни ноги. Все же кое‑как, опираясь на лопаты, люди вставали.
Мы переглянулись: если так поднимались мы, наиболее сильные и выносливые мужчины, как же пойдут остальные, женщины?
И вдруг с улицы донеслась песня - наша песня, "Марш трудового фронта". Ее запел чей‑то сильный звонкий голос. Он будил всю деревню, поднимал усталых, измученных людей. Нас точно ударило током - значит, другие уже вышли! Гремя лопатами, мы бросились на улицу. Бежали в темноте, на голос. Песню подхватывали на ходу.
Впереди смутно колыхалось знамя. Звонкий, незнакомый голос несся оттуда. Это в первый раз запела Рита Мельникова.
Толпа людей вокруг нее росла и росла. Ряды строились. Лопаты колыхались над ними, как штыки. Песня, подхваченная десятками голосов, лилась все громче и звонче. Мы двинулись. В хатах замелькали огни. Люди зашевелились, зашумели.
- Первый пошел! Давай, давай!
Люди догоняли нас бегом. А голос, сильный чистый голос певицы звенел и звенел в промозглой ночи.