СЕМЬ ЧАСОВ
Главстаршина Федор Филиппович Марков упал под вражеским огнем во время штурма гитлеровских позиций на Керченском полуострове в один из дней января 1944 года. Подобрать Маркова не смогли: он упал рядом с вражеским дотом, из которого тогда выбить гитлеровцев не удалось. В сильный бинокль товарищи отчетливо видели его тело, распростертое перед самой амбразурой. Там оно и лежало весь день.
А вечером главстаршина вернулся в свой отряд морской пехоты, жадно попил воды, наскоро и бессвязно рассказал, что с ним произошло, и завалился спать. Спал он беспробудным, каменным сном.
Вид у Маркова был жуткий: главстаршина был в крови с головы до пят. Кровь запеклась и на лице, и в волосах, они слиплись и затвердели. Сморенный сном Марков не успел сказать, куда его ранило. Санитары, бережно раздев, тщательно осмотрели его со всех сторон, обмыли, но, к своему великому изумлению, не обнаружили ни единой царапины. Лишь на колене была пустяковая ссадина, про которую принято говорить, что "до свадьбы заживет". В кармане у Маркова обнаружили горсть новеньких немецких медалей, что было уж совершенно необъяснимо.
Проспав почти сутки, главстаршина окончательно воскрес и смог наконец отвечать на посыпавшиеся со всех сторон вопросы. Но тут началась подготовка к новой атаке, и Маркова куда‑то потребовали. Потом его назначили командиром взвода, и он исчез с ним на переднем крае.
Об этой удивительной истории мне пришлось узнавать у его товарищей, Один припомнил одну подробность из его рассказа, другой - другую. Так, по крупицам, восстанавливалась картина того, что происходило в течение семи часов, которые он пролежал, как мертвый, у вражеского дота.
…Главстаршина, поднявшись в атаку, бежал впереди всех. Он и не заметил, насколько обогнал своих товарищей. Почти у самого гребня занятой фашистами возвышенности темнела извилистая линия окопов и блиндажей. От позиций черноморцев их отделяла просторная лощина шириной около километра. Сторона лощины, обращенная к черноморцам, была пологая и довольно ровная. А противоположный край поднимался к вражеским окопам более круто и был усеян крупными камнями. Там и укрывались немцы.
Наша артиллерия долго обрабатывала вражеские позиции шквальным огнем, их бомбила и обстреливала авиация. В проволочных заграждениях зияли широкие бреши. Блиндажи и окопы во многих местах были разворочены. Застигнутые в них гитлеровцы не могли уцелеть. Но другие, несомненно, пережидали артиллерийскую подготовку в глубоких подземельях блиндажей или в расщелинах каменных глыб, которые не возьмешь ни снарядом, ни бомбой. Морским пехотинцам и предстояло выбить остатки гитлеровцев в рукопашном бою.
Маркову перед атакой пришлось довольно долго просидеть в неудобном окопчике переднего края. Январское утро выдалось холодным, он успел основательно продрогнуть. Теперь, на бегу, он с каждой минутой отогревался и радостно чувствовал, как тепло разливается до самых кончиков пальцев.
Вражеские позиции молчали. И хотя артиллерия уже прекратила огонь или перенесла его в глубину гитлеровской обороны, немецкие солдаты и офицеры, наученные горьким опытом, не торопились выбираться из своих убежищ. Бывало не раз, что черноморцы перед самой атакой прекращали артиллерийский огонь. Но как только гитлеровцы высыпали пехоте навстречу, огонь возобновлялся снова. И потому гитлеровцы отсиживались.
Моряки бежали без традиционного для русских "ура". Преждевременно привлекать к себе внимание не следовало. Бежали по всем правилам: припадая для передышки за бугорками, страхуя друг дружку: один бежит, другой лежа держит пространство перед ним под прицелом. Потом меняются.
А главстаршина увлекся. Он понимал, что ему следовало не выпускать из‑под наблюдения свой отряд. Но он знал также, что на него будут равняться его бойцы, и хотел своим примером увлечь всех вперед. И он мчался во весь дух, бессознательно радуясь тому, как послушно пружинят ноги, как легко и свободно хватает грудь прохладный воздух. Через встречные канавки, ямы и бугорки Марков перепрыгивал огромными скачками. Каждый мускул его большого, хорошо тренированного тела подчинялся одной цели - скорей перебежать долину.
Добраться до врага, схватиться врукопашную Маркову хотелось больше всего на свете. Разумом главстаршина понимал, что все, что он делал раньше, тоже нужно для победы. Вместе с другими морскими пехотинцами он устраивал на таманском берегу причалы, грузил на мотоботы и баркасы тяжеленные ящики с консервами, мешки с крупой и хлебом, подвозил патроны и снаряды, учил молодежь из пополнения точной стрельбе, умению залегать, маскироваться, бросать гранаты, разжигать огонь на ветру и многим другим премудростям нелегкого ратного дела. Его хвалили командиры. И все‑таки ни днем, ни ночью его не оставляло чувство глубокой неудовлетворенности: ему не терпелось крушить фашистов своими руками. Хотелось рассчитаться за все: за предательское нападение, за разрушенные города, за убитых друзей - за все принесенное на нашу землю горе.
Пологий спуск постепенно перешел в подъем, но Марков не замедлил бега. Крутизна начиналась лишь перед самыми окопами. Марков остановился и огляделся. Укрытый от врага откосом, он находился в недосягаемой для обстрела "мертвой зоне". Только сейчас он увидел, насколько опередил своих.
Внезапно где‑то справа затрещал немецкий пулемет. Почти тотчас же заговорил второй, третий. Гитлеровские пулеметчики, видно, были хорошо укрыты и стреляли длинными спокойными очередями. Рассыпавшиеся по лощине моряки сразу исчезли, точно провалившись сквозь землю. Так, собственно, оно и было: еще зо время перебежки каждый намечал ямку, куст, камень или другое укрытие на случай вражеского огня. Не без гордости за ребят Марков отметил, как мастерски они скрылись из глаз противника. Лишь кое–где взлетали чуть приметные дымки: морские пехотинцы отстреливались. Но уже видно было, что атака не удалась.
"Однако ребятам надо помочь, - подумал Марков. - Добраться бы до этих самых пулеметчиков…"
Он поправил гранаты, проверил автомат и стал подниматься на откос. Он преодолел его также почти бегом, поднимаясь зигзагами и лишь изредка хватаясь за камни.
И вот он уже на просторной площадке перед вражеским блиндажом. На ней валялись трупы немецких солдат. Их было много. Похоже, что солдаты накапливались здесь для контратаки, но всех скосил пулеметными очередями наш самолет–штурмовик. Дальше виднелся ход в блиндаж. Возле него толпилась кучка гитлеровцев.
Быстро, но спокойно, как на ученье, Марков метнул в них две гранаты и, чтобы избежать осколков, бросился на землю. Уже лежа, старшина убедился, что его гранаты легли хорошо: никто из гитлеровцев не остался на ногах. Но из ходов сообщения к блиндажу выбежали другие солдаты.
Мысли у Маркова заработали с лихорадочной быстротой: что делать? Одному с такой ордой не справиться. К тому же автомат и последнюю гранату он придавил своим телом. Начнешь подниматься - враз пристрелят. Он остался лежать, стараясь не шевелиться.
И тут Маркова словно осенило. Его, наверное, считают убитым. Так он и будет лежать, как мертвый. А там видно будет.
Рядом валялись убитые гитлеровцы. Возле некоторых растеклись лужи крови. Суматоха у блиндажа затихла. Убитых и раненых его гранатами унесли. Выбрав момент, когда никого не было, он, по–прежнему лежа, вымазал себе кровью лицо, волосы, бушлат. Мазал щедро, не проявляя ненужной экономии. Услышав голоса, снова мгновенно затих.
Голоса приближались. Сквозь прищуренные веки увидел: двое солдат в касках, но без оружия, с носилками.
"Из похоронной команды, ясно".
Солдаты не торопились. Оставив носилки, они деловито обшаривали убитых, снимали с них цинковые номерки, знаки отличия, оружие, патронташи. Потом укладывали тела на носилки и, покряхтев, подымали и уносили ходом сообщения.
Постепенно площадка освобождалась от трупов.
"Эдак скоро и до меня дойдет очередь, - подумал Марков. - Что тогда? Вцеплюсь в горло, придушу, а там видно будет".
Снова раздались солдатские шаги. Приблизились. Обошли лужу крови. Остановились. Марков основательно забыл немецкий, который проходил в школе, но фронтовые обиходные слова, совершенно необходимые в стычках или при захвате "языков", вроде "стой, руки вверх", он выучил заново и знал твердо. Из разговора солдат он уловил и понял два–три слова: "шварце тодт" - "черная смерть", так звали гитлеровцы моряков, и "ферфлюхтиге" - "проклятый".
Потом один из солдат крепко пнул его носком сапога в бок, точно вымещая зло на мертвом, либо так, на всякий случай. От острой боли Марков чуть не вскрикнул, но успел вовремя стиснуть зубы. Еще он опасался, что его могут выдать ресницы: он где‑то слышал, что у всех, изображающих обморок или притворяющихся спящими, они дрожат. А если их стискивать, то это еще заметнее. И еще солдаты могут заметить пар от дыхания. Или его ветерком сдувает?
Не пора ли уже вскочить, броситься на них?
Над ним звякнуло, точно кто камнем хватил немца по каске, тот глухо охнул, второй ойкнул громче и заорал дурным голосом:
- Шарфшютцен!
Это слово моряк знал отлично и не раз предупреждал необстрелянных новичков беречься от вражеских "шарфиков" - снайперов. Оба солдата плюхнулись на землю и, виляя задами, быстро поползли к блиндажу. Один все время хватался рукой за шею.
"Володькина работа, не иначе, - с удовлетворением отметил старшина. - Здорово бить наловчился. Только зачем по головам целил? Бил бы по корпусу, положил бы обоих. Надо будет сказать". И тут же спохватился - легкое дело: сказать. Сам еще сначала выберись…
Сколько же тут лежать придется? Ясно было только одно: немцы его пока трогать не собираются.
Между тем жизнь на вражеском переднем крае постепенно входила в свою колею. Слышались офицерские покрикивания, звяканье лопат - значит, восстанавливали развороченные окопы. Потом раздались повеселевшие голоса, и ветер донес дразнящие аппетитные запахи - солдатам и офицерам доставили термосы с кофе. Только тут Марков почувствовал, как ему отчаянно хочется есть. С вечера, готовя бойцов к атаке, он как‑то не удосужился поужинать, а с утра успел лишь выпить кружку крепкого чаю. И еще не менее остро хотелось курить. Потом стал донимать холод.
Еще недавно ему было жарко от быстрого бега, и тельняшка взмокла от пота. А теперь он медленно остывал на холодной, промерзшей земле. Правда, кое–где ее прикрывала жухлая прошлогодняя трава. Но ее было так мало!
Больше всего стыли пальцы ног. Он старался ими шевелить - благо, было незаметно. Все же это согревало очень мало. Но постепенно солнце, яркое и в январе, поднимаясь все выше, становилось теплее. Темный бушлат точно впитывал его лучи. Начало клонить ко сну. Тогда ему впервые по–настоящему стало страшно: спать нельзя ни в коем случае. Во сне он может пошевелиться, привлечь к себе внимание, и тогда его возьмут спящего, что называется, голыми руками…
Чем выше поднималось солнце, тем быстрее согревалась земля. Сперва на ней, сухой и мерзлой, проступили влажные пятна, потом они быстро просохли, появилась пыль.
Время тянулось мучительно медленно. За душу брала холодная тоска. Сколько можно так лежать? Надолго ли хватит выдержки? И на что он может рассчитывать? Единственная надежда-дождаться темноты, чтобы попытаться доползти до края откоса, а там, пожалуй, и добежать к своим.
Хорошо еще, что в январе день короткий. Через сколько же времени начнет темнеть? Часов через семь. Сколько же сейчас? Проследить бы. Но свои наручные он перед атакой отдал командиру - у того испортились. Пожалуй, тут‑то ему повезло: будь часы у него на руке, солдаты из погребальной команды не утерпели бы, чтобы не снять. И тогда заметили бы, что рука теплая, живая.
Грудь и колени стыли от мерзлой земли, затылок припекало солнце, челюсти сводило от голода, от желания покурить. Что еще ему предстоит вытерпеть?
"Терпеть надо! - убеждал самого себя моряк. -! Надо - и не только ради себя…"
Два года томится Крым под немецким ярмом. И каждый день гитлеровцы безжалостно истребляют ни в чем не повинных людей.
Партизаны сообщили, что только в Симферополе расстреляно более пятидесяти тысяч человек. Противотанковые рвы вокруг города полны трупами советских людей.
В Керчи расстреляли семь тысяч, в Евпатории - пятнадцать тысяч. И так - везде. За что? За что? Хотелось кричать, бросаться на это зверье хоть с кулаками… И ведь вот они тут, рядом, в каких‑нибудь тридцати - сорока шагах. Копошатся, жрут, гогочут… Нет, надо терпеть, надо.
Солнце дошло до зенита, потом стало опускаться. Потянуло холодком. Изредка, точно для приличия, бухали пушки‑то на этой, то на той стороне; раздавались короткие пулеметные очереди. Обычный день переднего края. Немцам еще два раза приносили термосы, перед обедом раздавали водку. К концу дня у Маркова окончательно онемели ноги.
"Еще немного - и я закоченею весь", - тоскливо подумал он. Шевелиться по–прежнему было невозможно. Временами он впадал в какое‑то дурманное забытье.
Под вечер возле блиндажа возникло оживленное движение. Марков приоткрыл глаза, вгляделся. В укрепление, над которым солдаты трудились целый день, теперь втащили пушку. Вереница солдат подносила и складывала рядом снаряды.
Наконец суета с установкой пушки закончилась. Возле нее выросло двое офицеров с биноклями. Они долго переговаривались, сверялись с чем‑то на планшетах, вели подсчеты в блокноте, поглядывали на часы. Сонное оцепенение с Маркова слетело. Рискуя выдать себя, он следил за немцами во все глаза. Они же не обращали на него никакого внимания. Солнце окончательно скрылось за холмами. Потянуло резким холодом. Быстро темнело.
"Пожалуй, пора подаваться домой. А если все же заметят? Нет, уж лучше устрою им на прощанье веселую жизнь. Под шумок уйти легче".
Лежа, Марков энергично пошевелил ногами и руками. "Действуют", - с удовлетворением отметил про себя. Вытащил автомат, проверил. Встал. Чуть пошатываясь, сбежал в пологий ход, ведущий к блиндажу, толкнул дверь. Снова наклонный ход и еще дверь. Он толкнул ее стволом автомата. Дверь распахнулась, открывая просторное, ярко освещенное помещение. То, что Марков в нем увидел, было столь неожиданным, необыкновенным, что от изумления старшина чуть не свистнул. Выстроившись в два ряда, выкатив груди и держа руки по швам, лицом к входу стояли немецкие солдаты. Все, что могло на них блестеть, было надраено до предела и ослепительно сверкало. Перед солдатами стоял выфранченный офицер и готовился раздавать солдатам медали.
Появление в блиндаже советского моряка было так неожиданно, что никто из гитлеровцев не шевельнулся, и они лишь выпучили на него глаза.
Но Марков был готов к любым встречам и не стал терять ни мгновения. Спокойно, как в тире, он выпустил по гитлеровцам очередь. Офицер обернулся, закричал. С чувством особого удовлетворения старшина выпалил из автомата прямо в этот орущий рот. Потом сгреб со столика медали, запихнул их в карман и выскочил из блиндажа.
Площадку он перебежал не переводя дыхания. У края остановился, оглянулся. Позади, в темноте, мелькали какие‑то тени. Главстаршина достал гранату, прикинул - куда бы ее?
Граната, как живая, вырвалась из его рук и описала аккуратную дугу.
В два прыжка Марков достиг откоса и бросился вниз. Позади и где‑то уже над ним раздался сочный хлопок гранаты, и вдруг вся лощина озарилась вспышками желтого огня: у пушки рвался боезапас.
При падении Марков разбил колено, ноги все еще были как неживые, с неба сыпались какие‑то щепки, камни, но он, спотыкаясь, прихрамывая, брел по лощине. Он знал: где‑то тут уже должны быть свои, И тогда можно будет как следует поспать,
НИЧЕГО ОСОБЕННОГО
В дни Великой Отечественной войны, когда гитлеровцев уже гнали прочь, наш крупный транспортный теплоход с войсками и боеприпасами шел вдоль берегов Черноморья. Вражеская подводная лодка выпустила по транспорту торпеду. Первым ее заметил сигнальщик конвойного катера.
- Торпеда! - крикнул он сорвавшимся от неожиданности голосом и, опомнившись, спокойнее доложил ее курсовой угол.
Но его звенящий крик услышали все на палубе. Торпеда шла на небольшой глубине. Стремительно пенистый след ее был хорошо виден. И было ясно, что громадный, тяжело нагруженный транспорт уклониться не успеет. Враг рассчитал точно.
Лучше всех это понимал командир катера Радченко. Секунду–другую он что‑то прикидывал, затем приказал своим обычным, немного скучным голосом:
- Право руля!
Рулевой автоматически повернул штурвал. Катер покорно пошел наперерез торпеде.
- Так держать!
Все, кто был на палубе, поняли: командир хочет подставить катер под удар торпеды. Другого выхода нет. Пусть лучше погибнет маленький катер и два десятка людей, чем громадный транспорт, где тысячи человек…
Жить осталось не более минуты. Сигнальщик посмотрел на командира.
Старший лейтенант Радченко не пользовался особым расположением начальства. Командир иногда удручал и щеголеватых лейтенантов своим кителем, сидевшим на нем мешком, и побелевшей от соленой воды и солнца фуражкой. С интендантами старший лейтенант совершенно не умел ладить. В разговорах с ними он не выбирал выражений и часто, наговорив разных неприятностей, уходил, ничего не добившись.
А матросы любили его той странной, навязчивой любовью, причины которой и сами они не могли понять и объяснить. Ходили слухи, что у командира какое‑то личное горе. Все думали: что‑то случилось с женой, но никто не решался его спросить об этом. Матросы строили догадки и жалели своего командира.
Вспомнив об этом, сигнальщик поглядел на Радченко с ужасом. Уж не с отчаяния ли пошел он на смерть и повел всех за собой? Не может этого быть! Но катер взорвется непременно!..
Сигнальщику стало жаль себя до слез. Он‑то и пожить не успел. В маленьком вологодском городишке осталась девушка. Уезжал, было ей семнадцать, теперь уже в институте, на карточке и не узнать, красивая стала, - товарищи завидуют.
Молодым матросом овладело ощущение ночного кошмара: на тебя мчится поезд, дико грохочет, накатывается, сверкая бешеным огнем, а ты прилип к рельсам и не в силах пошевелиться. И все же страшным усилием воли можно заставить себя проснуться, закричать. А здесь?
Броситься за борт! Он плавает хорошо, выплывет, подберут, спасут. Зачем гибнуть всем? Сигнальщик больше не нужен. Это ужасно несправедливо - вести его на ненужную смерть.
Будто почуяв неладное, Радченко оглянулся, и на мгновение взгляды их перекрестились. В глазах командира горели острые напряженные огоньки. Таким сигнальщик еще никогда не видел старшего лейтенанта. Это был другой человек, властный, решительный, твердый. И он молча спрашивал взглядом: ты что, не струсил ли?
Да, сбежать от него мог лишь трус, ничтожество. Но побороть до конца страх смерти сигнальщик не смог. Задыхаясь, чувствуя, как немеют ноги, он остался возле командира.
Рулевой, услыхав команду, автоматически переложил руль, лишь потом сообразив, что он сделал. Он сам, своими руками, повернул катер наперерез торпеде.