…Сегодня вечером ему должны принести часы, которые он купил. Что же, этих часов так у него и не будет? Да какие и зачем ему часы, если он вот сейчас, сию минуту, взлетит на воздух! Прощай все: мореходное училище, куда он думал поступать после службы, далекие страны, которые он не видел, книги, кино, охота - все, что он знал, любил, чем жил. Взорваться, исчезнуть, разлететься в клочья, в пыль, в куски…
А стоит повернуть штурвал - совсем малость, чуть–чуть! - и катер проскочит, торпеда пройдет мимо, а он останется дел, будет жить!
Жить подлецом!
Кровь ударила в голову от этой мысли.
Красный, с пылающим лицом, рулевой вцепился в штурвал так, точно кто‑то мог его отнять, и подался грудью вперед, будто этим мог ускорить движение катера.
Уж если взрываться, так скорей!..
Боцман, широко расставив ноги, сперва разглядывал серебристый след торпеды не без любопытства. С действием торпед боцман хорошо ознакомился при штурме Новороссийска. Когда выбивали оттуда гитлеровцев, наши катера били торпедами по молу и берегу, где находились вражеские доты. Получалось здорово. Мол разорвало на куски.
А уж если торпеда попадет в катер… Впрочем, бывало торпедировали и катера, а люди как‑то оставались целы. Боцман беседовал с одним из таких.
- Ну как?
- Да ничего сказать не могу. Подняла какая‑то сила вверх. Летел, летел… Потом ничего не помню. Очнулся, когда уже подобрали на шлюпку. И взрыва даже не слышал.
"Может, и со мной так будет? - подумал боцман. - Пожалуй, лучше загодя скинуть бушлат: без него в воде способнее. А если взрывной волной ударит? Тогда в бушлате лучше… Ну его к черту, гадаю, как баба, - обозлился сам на себя боцман. - Вот командир стоит и хоть бы что".
Сам того не сознавая, боцман испытывал к нему зависть, хотя это и не мешало ему расхваливать командира без конца. Впрочем, таким путем боцман косвенно расписывал и свои подвиги.
- Вот, помню, воевали мы с ним под Керчью, - рассказывал боцман новичкам. - Жуть, что творилось: с берега бьют, с воздуха бьют, с воды бьют. Осколки, как коты, воют. По тридцать атак самолетов в день отбивали. А командир стоит да щурится, вроде так и надо. Только вышла маленькая передышка - слышу его голос: "Боцман, что за беспорядок?" Какой такой, думаю, беспорядок у меня нашел? Глянул - стреляными гильзами и осколками вся палуба усыпана. "Виноват!" - говорю. И сейчас же приборочку. А потом опять пошло–поехало… Чтоб какое упущение на корабле проглядел - и не мечтай. Зато уж довелись смертельное задание получить - будьте спокойны: заведет и выведет в лучшем виде.
И хоть боцман для большей выразительности малость прибавлял, все же он слепо верил, что с таким командиром не пропадешь. А теперь командир сам пошел навстречу верной смерти. Неужто конец?
И чтобы скрыть внезапную слабость, боцман перешел к другому борту.
Старшина мотористов, высунувшийся из люка хлебнуть свежего воздуха, слышал крик сигнальщика, видел маневр командира. Он, бывалый моряк, знал, что произойдет дальше.
Кто‑нибудь с палубы, может быть, еще сумеет спастись. Из тех, кто внизу, не уцелеет никто.
Гибким, пружинистым движением старшина нырнул вниз, привычно огляделся. Все в порядке, все на местах.
- Старшина, пустишь сегодня на берег? - крикнул моторист.
Старшина молча кивнул: говорить он не мог.
- А нас? - поднял голову второй матрос.
- Все пойдете, - выдавил старшина.
Они не знают и не узнают. Так, пожалуй, лучше.
Ровно гудели моторы. Старшина любил их и уважал. Так уважают человека, с которым работают долго–долго и на которого всегда можно положиться. Через несколько секунд от этих моторов останется крошево.
Что будет дома? На миг он представил себе свою аккуратную и чистую, как палуба военного корабля, квартиру, вихрастых ребят, до боли отчетливо увидел окаменевшее лицо жены. "Жили‑то ведь душа в душу", - подумал о себе старшина уже в прошлом времени.
На душе стало светло и строго. Ему хотелось встретить смерть торжественно и гордо, как подобает моряку. Жаль, не успеет переодеться по обычаю во все чистое…
На крышке мотора блестело несколько капель масла. Старшина торопливо стер их ветошью и погладил теплый металл.
- Теперь все!
Движением руки старшина проверил, застегнуты ли все пуговицы, выпрямился и стал ждать…
Комендор стоял на корме у заряженного бомбомета. Вообще комендору полагалось бы находиться у пушки. Но перед выходом в рейс минер заболел, и по боевой тревоге у бомбомета стал комендор.
Ему нравилось глушить врага глубинными бомбами. Но сейчас хотелось броситься к пушке.
Быть может, торпеду удастся расстрелять: она идет почти поверху. Хлестнуть бы огненной струей! Авось, выйдет! Спасемся!
Командир не догадывается. Объяснять - долго, не успеешь. Что, если самому, без спроса? Сойти с поста и… Нарушить боевой приказ? А если он неправильный?
"Приказы не обсуждают, а выполняют!"
Матрос помнил, как жестко прозвучал голос командира, когда он произнес эту фразу.
Комендор остался у бомбомета.
Чем ближе, тем, казалось, быстрей неслась торпеда, Рулевой глядел на нее широко раскрытыми глазами.
Вот сейчас…
- Лево руля! - раздался возле него спокойный голос.
Еще не понимая, не сознавая, что будет, матрос так же автоматически, как и раньше, переложил руль.
- Начать бомбометание!
Слова команды прозвучали отрывисто и резко, как выстрел. И прежде чем звук их растаял в воздухе, комендор рванул шнур бомбомета.
Тяжелая глубинная бомба шлепнулась почти рядом с торпедой. Глухой взрыв высоко вздыбил воду. Огромной обезумевшей рыбой торпеда на секунду всем корпусом взметнулась вверх и исчезла в волнах.
Командир снял фуражку и отер ладонью лоб.
С транспорта что‑то семафорили.
- Благодарят! - доложил сигнальщик.
Радченко промолчал, и сигнальщик по собственному почину ответил, что сигнал понят.
Море сияло прежней красотой. Солнце, ликующее, сверкающее, подымалось все выше и выше, и не надышаться было свежим соленым воздухом бескрайнего синего простора.
Спустя несколько часов катер ошвартовался у причала базы. Когда Радченко сходил на берег, боцман подал команду "Смирно" так, что на соседних катерах насторожились: адмирала приветствуют, что ли?
Сбегая но трапу, Радченко коротко бросил "Вольно", но команда долго стояла вытянувшись, как на параде. Ссутулившаяся фигура командира выглядела еще более нескладно, чем обычно. Матросы проводили его восторженными взглядами.
К обеду в штабную кают–компанию старший лейтенант опоздал. В просторном зале было пусто. На стенах зыбко мелькали отраженные водой солнечные блики. Суп подали полуостывший.
В зал вошел инструктор политотдела.
- Ну, как поход? Говорят, встречали подлодку?
- Да так, ничего особенного, - нехотя ответил Радченко.
То, что рассказано - подлинный случай. В годы Великой Отечественной войны, будучи военным корреспондентом Всесоюзного радио на Действующем флоте, я передал на радио очерк об отважном экипаже. Но моряки в те годы проявляли в ратных буднях столько героизма, мужества и воинского мастерства, что подвиг команды катера упомянули лишь в числе других как один из многих примеров воинской доблести черноморцев. Да и в оперативной сводке описанному случаю было уделено что‑то около двух строк.
С течением времени фамилия отважного командира катера выветрилась из памяти. Но рассказать о редкостной атаке на торпеду следовало подробнее: ведь здесь были проявлены не только исключительное боевое мастерство и находчивость командира, но и замечательная дисциплинированность и самоотверженность всего экипажа.
•
Что получилось бы, если бы хоть один человек из команды катера поддался панике? Или вместо того, чтобы точно и свято выполнять, что положено но боевому расписанию, начал бы мудрить и суетиться? Если бы, например, стоявший у бомбомета матрос хоть на полсекунды покинул свой боевой пост, - тогда он безусловно опоздал бы с выполнением приказа командира, и торпеда врезалась бы в транспорт. А приказ этот был плодом мгновенного умного и точного расчета.
Всё остались на местах потому, что команда катера верила в своего командира. Каждый моряк знал, что если командир так поступает - значит, так нужно. И если он повел всех на явную смерть - значит, иначе нельзя, настал час умереть за Родину.
А командир верил в команду. Он не проверял - да и не мог в эти считанные секунды проверить - кто и как выполняет его приказы. Он понимал, что люди видели свою гибель, которую несла мчащаяся торпеда. Ведь никто не знал, что он задумал. Объяснять же маневр было невозможно. Но старший лейтенант Радченко знал: ни один из команды не дрогнет.
Именно в силу этой дисциплинированности и высокого сознания долга не произошло "ничего особенного"…
Но как же было рассказывать об этом, очень характерном для советских моряков боевом эпизоде, если фамилия его главного героя позабылась? Пришлось отказаться от строгой документальности очерка, дать героям произвольные фамилии. Так в сборнике "Навстречу шторму", выпущенном в 1959 году Военным издательством, появился рассказ об экипаже катера, остановившем торпеду. Командир катера был назван Синявиным. А спустя несколько лег, разбирая блокноты и записи военных лет, я неожиданно нашел настоящую фамилию командира - старшего лейтенанта Радченко - и решил восстановить истину. Фамилии остальных членов героической команды катера мне так и не удалось узнать -• да простят мне это читатели.
ЗНАМЯ
Огневой вал преградил путь атакующим черноморцам. Фашистские мины с воем и грохотом долбили мерзлую керченскую землю. В воздухе стояла мелкая известковая пыль. Оседая, она пудрила лица, делала волосы седыми.
Вырвавшийся вперед взвод моряков укрылся от вражеского огня в блиндажах и окопах небольшой высоты, откуда только что выбили гитлеровцев. Но расположенные во второй линии вражеские минометчики, видно, хорошо сюда пристрелялись. Дымные кусты разрывов то и дело вырастали у самых окопов, не давая высунуть головы. Но хуже всего было то, что по ним же начала бить и своя артиллерия. Флотские артиллеристы не знали, не могли знать, что высота, из‑за которой так долго шли упорные бои, уже находится в наших руках.
Блиндаж на самой вершине каменистого холма заняли двое моряков - старшина Александр Ермаченко и краснофлотец Михаил Цветкун.
- Эх, дать бы знать артиллеристам, - вздохнул краснофлотец. - Враз бы перенесли огонь на этих минометчиков. Мы бы тогда так продвинулись!..
- А как это сделаешь? - отозвался старшина. - Рации‑то у нас нет. А связисты со своими катушками когда‑то поспеют.
Оба прильнули к амбразурам. Отсюда открывался отличный обзор. Между блиндажом и передней линией наших окопов простиралась обширная лощина. В пылу атаки моряки перемахнули ее, как им казалось, в два счета, но расстояние было все же порядочное.
- Артиллерийские разведчики, поди, все глаза проглядели, да что они увидеть могут? - рассудительно заметил Ермаченко. - Мы в землю закопались. Фрицы отсюда драпанули - им не доложили. Вот пушкари и гвоздят. Пока пристрелку ведут. А потом как дадут со всех стволов… Мало не будет.
- Просемафорить бы хоть руками. В бинокль разглядели бы. Да разре вылезешь?..
Как бы подтверждая слова краснофлотца, у самого блиндажа грохнуло шесть взрывов. Крепко тряхнуло, с кровли повалились жерди, посыпалась земля. В амбразуры потянуло удушливой кислой гарью.
- Из тяжелого шестиствольного бьют. Чуть бы поближе - и крышка.
- Связного к нашим послать, так не дойдет. Да и тут каждый на счету. Оставлять высотку нипочем нельзя. Сколько она нам стоила.
- Просемафорить, - повторил Цветкун. - Сигнал подать.
- Сигнал - это ты правильно. А чем? Бушлат на шесте поднять - вроде черный флаг получится. А больше нечего.
- Флаг бы. Красный...
- Где его возьмешь…
Моряки внимательно оглядели весь блиндаж. В нем не было и намека на какую‑либо материю. Пустые консервные банки, бутылки, обоймы - обычный мусор, оставляемый в окопах. Здесь не было даже мебели, которую гитлеровцы имели обыкновение притаскивать в блиндажи из ближайших жилых домов.
Снова раздался нарастающий скрежет, вой и тяжкий удар - уже с нашей стороны.
- Добираются, - мрачно уронил Ермаченко. - Глупо погибать от своего снаряда. Ох, как глупо. А ничего не поделаешь. Уходить нельзя. Фрицы, поди, скоро в контратаку полезут.
- Нельзя, - согласно кивнул Цветкун.
Сощурившись, он внимательно вглядывался в нашу сторону. Ом все прикидывал - заметили бы там какой‑нибудь сигнал или нет. Да, флаг бы увидели. Даже небольшой. Вот такой, что когда‑то висел над канцелярией колхоза. Или над Доской почета. Как давно и как недавно все это было!
Цветкун на мгновение зажмурился - и перед ним, словно кинолента, пущенная с немыслимой быстротой, промелькнули картины родного селения, семьи, друзей, минувших праздников. Свои и соседские ребятишки, которых не брали на демонстрацию, всегда получали алые флажки и носились потом с ними целыми днями…
Простой алый флаг! Как бы он сейчас пригодился. Даже изодранный, наполовину сожженный белогвардейцами флаг первых дней революции - тот, что бережно хранился под стеклом в городском музее. Вот бы его сюда!.. Наверное, и следа от самого музея не оставили гитлеровцы…
И снова промелькнули неотвязные, незабываемые видения разоренного, опустошенного врагами родного края. Никогда, даже во сне, не могло бы привидеться такое, что застали моряки в очищенной от фашистов Тамани и Керчи. Отступая, враг не щадил ничего. Жег и взрывал дома. Рушил санатории. Вырубал сады, виноградники. С каким‑то недоумением глядел Цветкун на остатки линии узкоколейки: на ней были перебиты рельсы. Неужели их дробили кувалдой? Или машинку какую, то для этого приспособили?.
К телеграфным столбам были привязаны похожие на мыло куски какой‑то массы. Оказалось - тол, взрывчатка. Хотели, но не успели перебить даже столбы.
И пепел кострищ, страшных кострищ, в которых были перемешаны с золой человеческие кости. Трупы убитых, замученных советских людей гитлеровцы сжигали. Но сжечь все не смогли, не успели. И моряки натыкались на огромные братские могилы с тысячами трупов стариков, женщин, детей.
А уцелевшие жители рассказывали такое, что у моряка перехватывало дыхание и темнело в глазах. Девушек и молодых женщин не осталось вовсе: их либо угнали в Германию, либо, надругавшись, перебили. Казалось, здесь безобразничали какие‑то взбесившиеся животные, звери, которых надо только уничтожать.
Да, уничтожать и гнать с родной земли, биться не на жизнь, а на смерть, потому что всех может замучить фашистское зверье…
Снова, как чудовищным молотом, потряс высотку шестиствольный миномет. Но мины упали уже по другую сторону блиндажа. Точно отзываясь, тяжко грохнули по соседству снаряды наших орудий.
По наклонному ходу в блиндаж спустился краснофлотец с трофейным автоматом.
- Полундра, старшина. На правом фланге никого не осталось. У пулемета тоже никого. Ежели фрицы пойдут -• там свободно прорвутся. Мне одному не управиться.
Старшина молча поднял глаза на Цветкуна. Тот понял все без слов.
- Что ж. Раз такое дело. Я, значит, к пулемету.
Оба матроса стали пробираться развороченными окопами туда, где они, изгибаясь по высотке, образовывали ее правый край. Пулемет был цел. Но пулеметчики лежали чуть поодаль, обнявшись, точно два крепко уснувших друга. Как и чем их сразило, понять было трудно, да и не было времени узнавать: гитлеровцы могли показаться в любую минуту. Вражеские мины с противным кошачьим воем вспарывали холодный воздух. А это предвещало атаку.
Цветкун прилег к пулемету, проверил. Он был исправен. Обзор хороший, патронов достаточно. Но где вторая, запасная позиция, куда можно перенести пулемет, ежели его тут засекут вражеские минометчики? Цветкун чуть приподнялся и в тот же момент почувствовал, будто кто‑то грубо дернул его за плечо, толкнул горячим в в грудь. Его прижало к холодной земле, под щекой стал таять снежок.
- Ранило? - тревожно спросил, проводивший его сюда краснофлотец. - Э, тебя тут оставлять нельзя. Давай назад в блиндаж…
Он приподнял его внезапно обмякшее тело. Когда Цветкун пришел в себя, он увидел склоненное лицо старшины Александра Ермаченко. Тот уже успел снять с него шинель и намокшую от крови форменку. Вся в крови была и нижняя рубашка. Цветкун надел ее сегодня утром, переодеваясь перед смертным боем, по обычаю, во все чистое. Он еще пожалел тогда, что ему досталась не полосатая флотская тельняшка, а общевойсковая, обычная белая рубашка.
Цветкун рывком сорвал рубашку через голову, прижал к ранам. Одна, рваная, была на шее возле плеча, другая на груди. Из обеих обильно текла кровь. Боли, как ни странно, он почти не чувствовал. Рубашка быстро намокала, тяжелела, из белой превращалась в алую. Он перевернул ее еще раз, промокая ею кровь, как когда‑то в детстве промокал чернила. Вот так - еще раз, до последней капли…
- Постой, что ты делаешь? - крикнул Ермаченко. - Я тебя сейчас перевяжу…
- Брось, - внезапно твердым и звонким голосом сказал Цветкун. - Ни к чему. Вот, возьми, - он протянул ему алую от крови рубашку. - Привяжи к жерди за рукава. И подними. Сигналь. Увидят…
Ермаченко отчаянно замотал головой.
- Старшина, не дури, - еще тверже вымолвил краснофлотец. - Не дури, нет времени. Ни у меня, ни у тебя. Ну, давай, кореш!
Старшина издал какой‑то странный звук, схватил алое от крови полотно и выскочил из блиндажа.
Цветкун услышал, еще успел услышать, как с гулом понеслись над блиндажом тяжелые снаряды и ахнули вдали басы морских орудий, как смолкли вражеские минометы, и ветер донес раскатистое "ура" поднявшейся в атаку морской пехоты.
Донесение в штаб флота о подвиге краснофлотца Цветкуна Михаила Степановича помечено 19 января 1944 года.
КОМСОМОЛЬСКИЕ БУДНИ
Собрание было коротким. Все было совершенно ясно.
На черноморском сторожевом катере "044", которым командовал старший лейтенант Попов, кончилось горючее. Моторы почихали и остановились. А вдали виднелся крымский берег, занятый гитлеровцами.
Катер долгое время находился в море. Его команде поручили выяснить возможность высадки разведчиков на некоторых участках побережья. Но везде моряки натыкались на противника.
Катер обстреливали. Команда не оставалась в долгу. Перестрелки и свежая погода задержали возвращение. Вот и остались без горючего.
Особой тревоги это не вызвало.
Достаточно дать радиограмму, и на помощь подойдет другой катер, поделится горючим, возьмет, на худой конец, на буксир.
Но беда никогда не ходит одна. В движок динамомашины, которая питала [/ацию, попала вода. Движок захлебывался и глохнул. Приводя его в порядок, старшина мотористов Таурин надышался отработанного газа, покачнулся и упал.
Товарищи не сразу поняли, что с ним такое. Его окликали, тормошили, брызгали на лицо водой. Лишь когда у других тоже стала кружиться голова, краснофлотцы догадались, в чем дело, и поспешили вынести Таурина на палубу.