Честно говоря, по мне, эти стихи колдовские. Сколько бы я ни повторял их, картина все время всплывает в памяти. Закрываю глаза, лошадь сама бежит впереди колонны - и я снова на Виа Клодиа. Прямо впереди меня мансио в Карейе и поворот, ведущий к нашей вилле, и маленькая харчевня, виноградные лозы обвивают решетку беседки, дыни греются на солнце. Есть время лениво попить вина (плясунья с кастаньетами была только в стихах), а затем - домой, в темное холодное водохранилище, где я буду сидеть, опустив ноги по колено в воду, и слушать рассказы отца о былой славе Рима.
Я почти тридцать лет сражался на имперских границах - от Дары до Септона, как я уже говорил тебе. И все это время я немало гордился тем, что принимаю участие в восстановлении его славы. Пусть это глупо, но я скажу тебе, что мысль о том, что я выполняю волю моего отца, побуждала меня не меньше, чем моя преданность Риму и императору.
Я всегда держал в голове слова моего отца о миссии Рима в этом мире. Мне было пятнадцать, когда он надел на меня тогу вирилис, но вскоре с меня ее сняли. Это было очень торжественно - на праздник Либер Патер. Все домочадцы выстроились в атриуме, где стояли бюсты наших предков и смотрели на нас из своих ниш. Мой отец снял с меня окаймленную пурпуром тогу и заменил ее одеждой взрослого мужчины. Как я был горд, что меня больше не унижает этот ненавистный пурпур! И что бы я не отдал сейчас, чтобы снова надеть его!
Затем он взял меня за руку и провел перед изображениями предков, начиная со старого Руфина Секста, который был рядом с императором Септимием Севером при завоевании Парфии. Мой отец напомнил мне о древности нашего рода, который, в свою очередь, напоминал о двенадцати столетиях владычества Рима, подчеркивая в сравнении с ним кратковременность той тучи, что тогда нависала над городом. В то время он уже не был префектом претории, но, когда он подошел, чтобы записать мое имя в табулярии, он сказал, что предвидит день, когда я заслужу свое место рядом с ним в том почтенном Сенате, что охраняет римские добродетели.
Затем мой отец повернулся к домочадцам и произнес ту чудесную хвалебную речь Риму, которую знает каждый школьник, но ее я, к стыду своему, особенно если учесть тот факт, что я помню почти всю "Сирийскую Плясунью", почти совсем забыл. "Консул небес, защитник города…" Но если я не смогу вспомнить стихов, то смысла их я не забуду никогда. Вознося к звездам свою золотую главу, стоит он на семи холмах, олицетворяющих семь частей неба, мать оружия и закона, колыбель правосудия. Из маленького городка разросся Рим, раскинулся от края до края. Он завоевал Испанию и Сицилию, смирил Галлию и Карфаген. Пусть он потерпел поражение при Каннах и Треббии, он восстал с новыми силами и пересек океан, покорив Британию. Но тех, кого завоевал Рим, принимает он, как мать детей своих, прижимая к своей груди, связывая с собою общим гражданством и узами приязни. Весь мир становится одной страной, в которой царит мир, чьи граждане могут исследовать дикие края Туле и пить воды Родана или Оронта, не покидая пределов родины. Нет предела Римской империи, единственной не поддавшейся роскоши и прочему. Разве не были Афины покорены Спартой, а Спарта Фивами, разве ассирийцы не были завоеваны индийцами, а те - персами? Затем Македония покорила Персию, уступив, в свою очередь, Риму.
Мне повезло - я стал свидетелем правоты этих слов. Но в то же время, когда мой отец произносил эти стихи, Вечный Город был в руках варваров, и ему, трижды бывшему префектом претории, вскоре предстояло быть увезенным на позорную смерть в Равенне. И все же что я увидел за эти тридцать лет, что прошли с того дня до нынешнего? Наши победы на востоке и западе вернули нам почти все земли, которые входили в Империю в дни ее былого величия. В Восточной префектуре мы держим границу против персов, во Фракии варваров отогнали от нашего дунайского рубежа. На Западе наши армии вернули Далмацию, Корсику и Африку, а сейчас и Испания падает нам в руки. Император восстановил бесчисленное множество городов и крепостей. От Византии до Рима его легионы могут без помехи пройти до границ цивилизованного мира, а флот его неоспоримо властвует на Средиземном море. Он реформировал законы и улучшил финансы, подавил мятежные ереси церкви, которая ныне полностью под управлением папы в самом Риме и выполняет приказы Халкидонского собора.
Как недавно написал какой-то поэт: "Пусть римский путешественник следует по следам Геркулеса за голубое восточное море и отдыхает на песках Испании, он все еще будет в границах, где мудро правит Император".
Откуда-то далеко снизу послышался печальный крик цветоликой совы, старой глазастой охотницы на мышей, пронзительным криком зовущей псов ночи из дупла гнилого дерева. Этот недобрый крик отозвался во мне гнетущим чувством страха и дурного предчувствия, что все сильнее накатывало на меня, пока я слушал воспоминания трибуна. Это была не мудрая Сова из Кум Каулуд, что зовет в ночи, но Сова Гвина маб Нудда, вызывающая страшное видение Дикой Охоты. "Ху-дди-ху! Ху-дди-ху!" - раздавался из темных зарослей внизу жуткий вопль - в моем воображении он вызвал видение жестокого предательства, сгубившего Ллеу, что висел, пронзенный, и разлагался на своем Древе.
Воздух был влажным и холодным, и холод этот принес ветер, что пролетел по всему миру от самих планет, прочно укрепленных в пустоте над Динллеу Гуригон. Неровный выступ холма, к которому я прислонился спиной, был холоден как лед, да и я страшно замерз. Я понимал, что слова Руфина встревожили меня, но едва ли знал почему. Я видел правильный узор дорог, раскинувшихся по миру, словно упавшая на него рыбачья сеть - так бросает ее рыбак со своего корабля в бурное море. Как камень под зубилом каменщика, мир был переделан из своей прежней грубости и расчерчен полосами и квадратами. Линии очерчивали квадраты, и на каждом из замощенных квадратов собиралось столько мужчин и женщин, что их хватило бы на целое горное королевство. Но хотя они кричали, размахивали руками и ожесточенно спорили друг с другом, они не набрасывались друг на друга, как собаки в переполненной псарне. Ведь от Города в центре расходились законы, записанные на пергаменте и выбитые на камне, и ученость, записанная в книгах, что управляли людьми и уговаривали их жить каждого на отведенном ему месте рядом с улицей.
Под тем местом, где мы стояли, в темноте лежал полуразрушенный город Каэр Гуригон, некогда самый дальний город великой Империи, которую Руфин и его император так усердно восстанавливали. Дороги, что брали начало в городе Ривайн и Каэр Кустеннин у Срединного Моря, шли прямо, как древки копий, через сушу и море, чтобы окончиться здесь. Перед тем как прийти сюда, они проникали туннелями через горы, мостами ложились через великие реки, тянулись деревянными гатями через болота. Одного лишь препятствия они не могли взять, и был это священный холм, на котором мы стояли, - Динллеу. Только здесь, в конце своего пути, широкая дорога была вынуждена обогнуть его с севера серпом, почти сложившись пополам, чтобы вступить в город у сияющей Хаврен.
Руфин все говорил - но я чувствовал, что сила холма овладевает мной, и слова его стали далекими и тусклыми. Другие звуки заменили ломаную лладинскую речь. Козодой, что молча кружился над нами в ночном небе, издавал гортанное "хурр, хурр" из своего широко распахнутого клюва. Как и трибун, он только что прибыл из Африки, и голос его был хриплым и надтреснутым, как и у него. Отовсюду вокруг меня из вереска и из скал доносилось шуршание, писк и ворчание, словно мириады созданий, населявших каждый пятачок земли, летели, ползли и скользили своими тайными путями. Я услышал писк летучих мышей в ледяной тьме и ощутил легкое дуновение ветерка на лице от крыльев летящих наугад тварей. Холод усилился - холод, холод, холод… Мне показалось, будто бы я вмерз в жесткую почву, как и тот выступ скалы, на который я опирался. Неприятный вопль совы возвестил о приходе ночного тумана, пара, что исходил из каждой дырки, окутывая вершину холма серым клобуком. Я не сомневался, что это был туман Гвина маб Нудда, чадное зелье Ведьм Аннона, клочковатая мантия земли.
Руфин все еще стоял рядом со мной, но его силуэт был смазан серым туманом Динллеу, и черты его стало трудно различить. Он вроде бы говорил, но я уже не понимал слов, несмотря на четкость и краткость лладинской речи. Она перепуталась и потонула в неразборчивом поскребывании, шипении и чихании тварей, чьи логова и тропинки составляли в целом часть холма Динллеу, как и скалы позади меня, папоротники и травы, что гнулись на ветру вокруг нас, или плотность почвы и камня под ней. Их кости, перья и оболочки, живые и мертвые, ковром покрывали поверхность холма и были глубоко внизу впечатаны в камень в сердце горы.
Смутно я видел лицо трибуна, всматривавшегося в меня, растворявшееся, как отражение в горном озере, когда со скал подует ветер. Он подошел поближе, взял меня за плечо и недоуменно посмотрел в мое бесстрастное лицо. Я был спокоен и холоден - о, как я был холоден! Он в конце концов шагнул назад, последний раз посмотрел на меня и на суровые скалы вокруг меня. Затем, пожав плечами, мой друг повернулся и пошел вниз тем же путем, что и пришел.
X
НИСХОЖДЕНИЕ МИРДДИНА В БЕЗДНУ АННОНА
Руфин спустился с холма, и я остался на Динллеу Гуригон один. Остался один на этой осиянной светом, как ни одна в мире, вершине, круглой, твердой, зеленой и лесистой, любимой косулями, барсуками и хорьками. Ветер утих, и я почувствовал теплый острый запах. В тени скалы прямо передо мной сидел рыжий лис, словно пес у очага своего хозяина. Какое-то мгновение он сидел настороженно-спокойно, глядя куда-то на склон. Затем он беззвучно встал и, повернувшись, скользнул во Врата Аннона, вниз, под землю. Эта непереносимая до головокружения вонь, что так ударила мне в нос, шла, как я понимаю, из его усыпанного костями логова, где его лисица вскармливала лисенят. Может, они лежали прямо у меня под ногами, высасывая теплое молоко из ее сосцов.
Между мной и ушедшим трибуном лежал целый мир, о котором мы и не вспоминали, когда разговаривали о Городе и о том, как его закон распространяется по лику земли. И все же мы лишь на миг остановились на вершине Динллеу в нашем случайном странствии, как тени облаков, что ползут по склону холма, закрывая серебряный свет луны. Мы приходим и уходим по своей воле, но после того, как мы уходим, примятый вереск поднимается снова, словно бы нас тут и не было. Холм принадлежит этому рыжему лису, что вползает в чрево холма так же легко, как бурав входит в землю, пока ветер срывает наши слова с губ и коверкает, словно речь чужака.
В тот миг я и не думал о великих трудах моего друга трибуна, уток и основа пройденных дорог которого удержат мир не лучше, чем сеть для ловли лососей - кита, который, потыкавшись среди веревок, на миг затихает, прежде чем вырваться на свободу. Я понимал и то, что я, Мирддин маб Морврин, тоже горячо желал утвердить порядок в этой земле и защитить этот Остров, носящий мое имя, через пророчества, заклинания и руны. Но тщетны и непрочны наши воображение, законы, воинства и договоры, тщетны и непрочны они, когда нет клятв, что связывают солнце и луну, воду и воздух, день и ночь, море и сушу. Неподвижный, холодный, я врос в землю. Меня втянуло в холм силой столь же могучей, как та вода, что наполнила ножны Ослы Киллеллваура. Хотя стояла середина ночи, я слышал вокруг восхитительное пенье птичьих стай. То были Птицы Рианнон, что пробуждают мертвых и погружают в сон живых.
Я клином вошел в чрево холма, тело мое неподвижно застыло и оцепенело. Передо мной, на погребальном холме, сидел, скрестив ноги, огромный пастух, одетый в шкуры, а рядом с ним лежал лохматый мастифф, громаднее жеребца-девятилетки. Дыханье его было таково, что могло бы подпалить сухие деревья и клочья пожелтевшей травы на открывающейся внизу равнине Поуиса. В руке этот громадный смуглый пастух держал железную палицу, которую и два человека с трудом подняли бы.
Я спросил его, какую власть имеет он над тварями, что собрались на склоне холма, - теперь я слышал их шуршанье, ворчанье и писк повсюду в папоротниках, за валунами, среди качающихся ветвей берез, бука и тиса.
- Я покажу тебе, человечек, - ответил он голосом, прокатившимся грохотом Колеса Тарана в грозовых облаках над снежными пиками Эрири. И, подняв свою палицу, он ударил большого оленя так, что тот взревел, как в пору гона. И на рев оленя собрались вокруг бесчисленные стада тварей, что жили под холмом, в его глубине, на его поверхности, среди ветра, что раскачивает на его вершине папоротники и деревья. И показалось мне, что было их словно звезд на небе, так что им трудно было найти себе место на склоне холма.
Я увидел пятнистого оленя с высокими рогами, горную косулю, огромных неповоротливых медведей, что неуклюже шли на задних лапах, словно сыны человеческие, покрытых щетиной вепрей со сверкающими клыками, диких волков с налитыми кровью глазами и кровожадными челюстями, бобров, выдр и гибких куниц в гладких шубках, барсуков, что на деле были заколдованными мужчинами и женщинами, и прочих тварей без счета. И показалось мне, что четвероногих было по сто тварей каждого рода. Здесь же скользили блестящие змеи, каждая в горьком раскаянии ползла на брюхе, ядовитая и гибкая.
Но хотя толпа зверей, собравшихся передо мной на Динллеу Гуригон, и была несметной, она была ничто по сравнению с той, что тучей ползла из-под земли, из-под камней, из-под папоротников, копыт и лап. Покуда не будут сочтены звезды на небе, и песчинки в море, и снежинки зимой, и росинки на утреннем лугу, и градины в бурю, и травинки под копытами коней, несущихся вокруг холма Ллеу в Калан Май, и белогривые дочери Гвенхудви во время бури - пока все это не будет сочтено, нельзя будет назвать число насекомых, что покрывали бурые склоны и вершину холма шевелящейся пестрой шубой. Были там панцирные жуки-рогачи, что грызут бока спящих людей, гудящие рои пчел в золотых одеяниях - каждый легион под началом своей царицы, и было их больше, чем племен богини Дон. Были там густонаселенные города муравьев (тех, что принесли девять мер льняного семени Испададдену Пенкауру), чьи улицы, и врата, и многопалатные, дворцы превосходят даже те, что есть у императора мира в Ривайне и Каэр Кустеннине.
Когда все эти создания собрались - змеи, и драконы, и всякого вида звери, что ползают, или ходят, или летают, Черный Пастух окинул их взглядом и велел им вернуться и продолжать искать пищу. Все они - змеи, и драконы, и всякого вида звери - склонили головы в знак признания власти над ними Черного Пастуха. Они вошли в его дом, и принесли ему дань, и дали заложников, чтобы был он главой их семьи и они все до одного были ему родней Один я стоял прямо и не склонял головы, поскольку я был не их крови, и ножницы и гребень Черного Пастуха не касались моих волос. Этому еще придет время.
Черный Пастух заговорил со мной голосом, который зазвучал среди папоротников на холме и среди воинства зверей, что склонились пред ним, так, что мне показалось, будто бы он звучит отовсюду, как летний ветерок, что колышет листья в лесу, неведомо с какой стороны прилетая.
- Теперь ты видишь, человечек, - спросил он, - какова моя власть надо всеми этими тварями?
Я дрожащим голосом признал, что власть его велика, и тихо спросил, что мне делать и куда идти.
Черный Пастух сердито и грубо ответил мне:
- Ты должен идти тропинкой, что поднимается к началу этой лощины, затем взойти на лесистую вершину, пока не достигнешь вершины холма. Там ты найдешь открытое место вроде большой долины, посреди которой стоит высокое Дерево, ветви которого зеленее самых зеленых сосен. Рядом с Деревом в камне будет расщелина, которая всегда полна воды. Из этой расщелины всегда пьют Птицы Рианнон. Это Чаша Ворона. У Чаши ты увидишь серебряную чашу, прикованную к камню серебряной цепью. Зачерпни из Чаши воды и плесни на камень. Ты услышишь такой могучий раскат грома, что тебе померещится, будто земля и небо трепещут от гнева. А что последует за громом - увидишь сам.
С этими словами Черный Пастух удалился, а за ним и все звериное воинство, кроме одного зверя. И снова я был один на склоне холма, и единственным моим товарищем был дикий козел, из тех, что пасутся на Динллеу. Когда я высвободился из скалы и земли и пошел было вперед, чтобы начать подъем, он двинулся впереди меня, словно указывая путь. Тропа была каменистой и крутой, но, к счастью, животное временами останавливалось, чтобы поесть травы у обочины. Я устал, шаги мои были болезненно-медленны.
Несмотря на трудный подъем, мой спутник оказался хорошим проводником. Мы быстро дошли до начала вершины, окруженной могучими земляными валами, сооруженными в давно минувшие времена людьми или богами. Вскарабкавшись на них вслед за моим уверенно шедшим проводником, я увидел, что прямо передо мной лежит открытое пространство вроде горной долины, которое описал мне владыка зверей. Я понял, что это предел Ллеу, клас Ллеу, где король и его друиды в этот день разыгрывали действо. Посреди долины стояло Дерево, ветви которого были зеленее самых зеленых сосен.
В ночном небе над нами светился бледный рогатый месяц, а над ним сводом нависало усыпанное яркими огоньками темное небо. Воздух был необычайно чист, поскольку сильный северный ветер прогнал облака прочь, разогнав своим иссушающим дыханием туман, что висел вокруг вершины.
Я приблизился к Дереву, а козел ступал передо мной, как и прежде Вскоре я подошел к углублению в камне, которое Черный Пастух называл Чашей Ворона. Оно было полно воды, чья поверхность, словно черное стекло, в точности отражала круглый купол небес с его звездами и месяцем. Тут же были серебряная цепь и чаша. Я взял ее, зачерпнул из расщелины и плеснул на поверхность воды. Сразу же изображение ночного неба пошло рябью и исчезло. На холме загрохотало, все закачалось, ударил страшный раскат грома. Когда его эхо затихло, небеса словно раскрылись над моей склоненной головой, и град ливнем обрушился на предел с такой силой, что я удивляюсь, как вообще остался в живых. С головы до ног несчастное мое тело было избито так, словно по нему без конца стреляли из пращей. Я упал лицом вниз в лужу, весь в синяках. Каждая частичка тела моего болела. Я лежал так, пока град вдруг не кончился так же внезапно, как и начался.
От Древа я услышал пенье птиц - напева прекраснее я никогда прежде не слыхивал. Но когда я поднялся, я увидел, что град сбил с Древа все, листья до единого. Козел деловито обгладывал кору у его подножья. Мне вдруг пришел на ум козел, на которого сел верхом Ллеу, чтобы подняться на смертоносное Древо, когда его прекрасный бок был пронзен роковым копьем. Кровь из раны его сочилась до тех пор, пока он не превратился в гниющую кожу и кости, но кровь напитала корни Древа, и оно выросло еще выше, прекраснее и зеленее.