* * *
Карл не взял тогда рукопись. Не стал отягощать душу воровством. Да и зачем, если подумать, она была ему нужна? Вещей в те годы у него было немного, и обременять коня тяжелой и, в сущности, бесполезной книгой явилось бы расточительной глупостью, потому что жадность, как полагал Карл, это глупость и есть.
С тех пор прошло много лет, и он не то, чтобы забыл об этой истории, но все-таки вспоминал о ней крайне редко, в основном, тогда, когда при нем упоминалось имя Стига, или заходил разговор о геометрии. Однако сейчас Карл вспомнил о книге совсем по другой причине. Страницы в ней не были пронумерованы, и переплетены были как попало. И если и этого мало, то вместе с книгами великого геометра под один переплет попали и совершенно не относящиеся к делу листы, например, две дюжины очень разных по качеству и содержанию гравюр. Вот две из них, совершенно очевидно связанные между собой, Карл теперь и вспомнил.
Первая находилась почти в самом начале книги и при беглом взгляде показалась Карлу иллюстрацией к рассуждениям Стига о правильных и неправильных фигурах. Однако, приглядевшись внимательнее, он увидел, что впечатление это было не верным. На гравюре действительно была изображена неправильная шестигранная пирамида, помещенная на наклонную плоскость так, что высота ее - отрезок перпендикуляра, соединяющий вершину пирамиды и плоскость, на которой она была расположена - находилась вне тела самой пирамиды. Вот только плоскость, на которой стояла пирамида, отчего-то оказалась схематически изображенной картой Ойкумены, вернее, частью такой карты. В таком случае, угол наклона плоскости мог быть объяснен тем, что, работая над гравюрой, неизвестный художник исходил из теории Николая Линдского, который утверждал, что земля есть шар, на внешней поверхности которого и живут, собственно, смертные, в отличие от Бессмертных, обитающих во внешнем пространстве Высокого Неба. Такое объяснение казалось непротиворечивым, вот только, что - во имя всех богов и богинь - хотел, тогда, сказать своим рисунком художник? Что именно изобразил он на своей гравюре? Какое послание отправил в будущее? Этого, в то время, Карл не знал, но само изображение, как и следовало ожидать, запомнил во всех деталях. И теперь, стоя в зале Врат, легко воссоздал перед внутренним взором, виденный много лет назад рисунок. Шесть углов основания пирамиды, спроецированные на карту ойкумены - например, на такую, как та, что украшала стену картографического кабинета в отеле ди Руже - совпадали с шестью хорошо известными Карлу и, по-видимому, не случайными местами: Северо-западное побережье Бурных Вод ("Линд?") - Северное побережье ("Сдом?") - Высокая земля ("Надо полагать, где-то западнее Орша?") - Гаросса ("Новый Город?") - Убрские горы ("Каменная ладонь?") - Долина Данубы ("Цейр?"). И высота пирамиды, падающая на Мраморные горы, вполне возможно, что и на ущелье Второй ступени. Если воображение его не обманывало, представляя мнимое, как сущее, то та старинная гравюра виделась теперь совсем в ином свете, возможно, впрочем, и потому, что сейчас Карл смотрел на нее другими глазами. Глазами опыта и знания, а не взглядом любопытствующего прохожего.
Однако, если и этого мало, то существовал ведь и еще один рисунок, вернее, чертеж, выполненный той же самой рукой, что и первый, и находившийся, на этот раз, где-то в конце рукописи. Вторая гравюра, и в самом деле, напоминала кроки архитектора или подрядчика, и представляла собой схематичное изображение какого-то совершенно не знакомого Карлу - во всяком случае, в то время - помещения. Круглое, с двумя полукруглыми аркадами или пропилеями (понять, что это такое на рисунке было сложно) по сторонам, и двумя обозначенными в центре, но не прорисованными статуями… Зал Врат? Возможно.
"Но возможно ли такое совпадение?"
Оказывается, случается и так. Слева, на полях рисунка, чья-то уверенная рука написала красными, впрочем, давно уже выцветшими, чернилами: "Зеркало Дня". А справа - "Зеркало Ночи". Надписи были сделаны трейским скриптом, но с характерным для северян наклоном вправо. "Зеркало Дня"… Именно так, с большой буквы, хотя в трейском языке такой традиции не существовало.
Наверху, у самого обреза гравюры, взятой в двойную рамку-плетенку, тот же человек крупно вывел одну лишь букву "ер", означавшую в числовом выражении 66 или "Задон", который и до сего дня служил герменевтам и алхимикам символом "неснимаемой печати", хотя смысл в это понятие разные мыслители вкладывали разный. Ну а внизу страницы - и тоже под рамкой были написаны еще два слова, и снова с большой буквы: "Чистая" и "Темная". Однако и с этими словами, как и с символом "Задон", не все обстояло так просто, как могло бы показаться с первого взгляда. Оба они были многозначны и оба являлись определениями женского рода. То есть, при переводе к ним нужно было добавлять слово "женщина" или какой-то из его частичных или полных синонимов: "девушка", "дева", "дама", или, скажем, "госпожа". При этом неопределенность и многозначность снимались только контекстом, которого Карл тогда, разумеется, не знал. Он вообще перевел тогда эти слова, как "Чистая Душа" и "Нечистая Душа". А сейчас? Как бы он перевел эти слова теперь?
"Белая Дама - Чистая Душа, Черная Дама - Темная Душа?"
Не черная, вот в чем дело, и не нечистая, а именно темная.
2
Карл сделал еще несколько шагов и, снова остановившись, посмотрел на статуи. С того места, где он теперь стоял, обе каменные фигуры были видны во всех подробностях.
Белая Дама, Черная Дама… Чистая Душа и Темная Душа?
"Так просто?"
Нет, разумеется. Совсем не просто. Однако и неожиданным случившееся назвать было нельзя. Все это было скорее закономерно, чем наоборот, потому что сейчас Карлу стала понятна одна важная вещь, которую прежде он почему-то совершенно не принимал в расчет. А теперь ему оставалось лишь "развести руками" перед внезапно открывшейся простой истиной, настолько очевидной, что странно было, как он умудрился не увидеть этого раньше. Впрочем, случившаяся с ним "небрежность" могла быть с легкостью объяснена, вот только - видят боги - объяснение это не освобождало Карла от ощущения неловкости перед самим собой и перед тем, что сам для себя, он называл "Гармонией Мира". Ощущение вычурной сложности той ситуации, в которой он неожиданно для самого себя оказался около полу-года назад, заставляло Карла искать проявление некоего угадываемого, но еще неизвестного ему "плана" буквально во всем, что происходило с ним и вокруг него. Но это, разумеется, был неверный взгляд на вещи. Первый шаг к пониманию этого факта, Карл сделал всего лишь несколько часов назад, когда, размышляя над тем, каким образом оказался он в замке Кершгерида и не один, а в окружении многих людей, связанных с ним отношениями любви, дружбы и долга, понял, что ничего случайного в этом нет. Ведь тот, кто идет, всегда куда-нибудь приходит, не правда ли? И если так, то почему бы однажды ему не прийти туда, куда и дороги, казалось бы, нет? Но и то правда, что каким бы ни был "план" частью которого ощущал себя с некоторых пор Карл, всех тех людей, с чьей помощью он оказался в этом древнем лабиринте, выбрал он сам. Из множества других, встреченных им на дорогах Ойкумены, пошли с Карлом дальше только эти немногие, потому, вероятно, что не только он - осознанно или нет - выбирал их, но и они выбирали его. И отношения, возникшие между ним и этими людьми, прежде всего, были отношениями взаимности. Это были разделенная любовь и дружба и взаимные верность и долг, вот, в чем дело.
Теперь же Карл сделал еще один шаг к пониманию сложной простоты мира, о которой совсем было забыл. Один маленький шаг, но и того оказалось достаточно. Он осознал, наконец, что случай случаю рознь, и не любое совпадение подразумевает наличие скрытого умысла. В жизни и вообще происходит немало случайных событий, на то она и жизнь. Однако прав был Людвиг Монц: случайность, и в самом деле, дочь порядка, и не суть важно, приемная она дочь или родная. При определенных обстоятельствах случайности того сорта, что происходили теперь с Карлом, были закономерны. Когда живешь так долго и именно так, как прожил свою жизнь Карл Ругер, не диво было узнать так много всего, что когда-нибудь и где-нибудь что-то из виденного, слышанного или читанного на дороге длинною в жизнь, окажется именно тем, что необходимо тебе здесь и сейчас, в совершенно иных, казалось бы, обстоятельствах. Случайна ли была встреча с Феодорой? И да, и нет. Случай привел тогда Карла в Дарм. Он ведь вполне мог пойти и другой дорогой. Но, вероятно, не совсем случайно девушка обратилась со своим странным предложением именно к нему. Однако если бы и нет, то где гарантия, что рисунки, виденные им в подземелье храма Последней Надежды, были единственными в своем роде? Возможно, и даже, скорее всего, где-нибудь еще, там, куда Карл все-таки не дошел, ждали своего часа точно такие же гравюры, поскольку обычно художник делает не один, а несколько оттисков. И пусть даже, на тех, других, копиях не осталось надписей, которые оказались, хотя бы и задним числом, столь полезны для Карла, сопоставление чертежа и оригинала и само по себе дорогого стоило. Однако и других случаев, когда он мог, но не захотел, попасть в Дарм, было в его жизни, если припомнить, как минимум, четыре. Причем в двух из них (когда кондотьер Нерис взял город на меч, или когда новый король Дары предлагал Карлу стать его коннетаблем), сокровищница храма могла попасть ему в руки и без помощи Феодоры.
"Ну что ж, - Карл еще раз взглянул на две застывшие в центре зала статуи и решительно направился к каменной раме на правой стене. - Если я не ошибаюсь, меня ожидает еще одно интересное приключение. Посмотрим".
3
На этот раз, он был готов и не позволил случаю или чужой воле определить свой выбор. Ценою свободы выбора оказалась - как, впрочем, и всегда в жизни - боль. Однако это было не обычное, хорошо знакомое Карлу телесное страдание. Не тело его корчилось от невыносимой боли, а сама душа Карла платила чудовищную цену за право свободно выбирать свой путь. А между тем, перед его глазами в "открывшемся" зеркале Ночи неслись сквозь Великую Тьму, наполняя ее своим нестерпимым сиянием Кости Судьбы, выточенные из шести первых камней. Бриллиант, рубин, сапфир, изумруд, золотистый топаз и аметист. Шесть первых камней, шесть Костей Судьбы…
Карл выбрал изумруд. Он выбрал его, следуя одной лишь интуиции, как камень власти, и терпеливо ждал, изнемогая от тяжкого гнета сожалений, которых никогда раньше не знал, тоски, смысл и содержание которой стали окончательно понятны ему только теперь, и ужаса, жаркое дыхание которого никогда не опаляло его бестрепетного сердца. Однако воля не зря дается человеку, и не напрасно воспитание ее называют закалкой, как и рождение меча. И пока душа Карла корчилась в беспощадном огне страдания, воля держала его в сознании, не позволив отступить и упустить свой шанс. И вот камень завершил оборот и повернулся гранью, на которой ослепительно сверкал золотой гравировкой крошечный двурогий дракон трейского символа "тет". Оставалось только протянуть руку и коснуться его пальцами. Тет.
4
- Люблю, - сказала она, откидываясь на подушки.
"Любовь?" - Карл не мог оторвать жадного взгляда от ее роскошной груди, но мысли никогда не прекращали своего стремительного бега в его холодной - всегда холодной - голове. Даже страсть не могла остановить того, что являлось самой сутью его существования.
"Любовь?"
Нет, конечно. Все, что угодно, но только не любовь. Это Карл знал абсолютно точно. По-видимому, это была всего лишь страсть, возможно, вожделение, может быть, вдохновение, ведь Ребекка была воистину прекрасна. Нет, она не была красавицей в общепринятом смысле слова. Во всяком случае, в глазах тех, кто не способен видеть суть вещей, красавицей она не являлась. Однако для Карла она была чем-то таким, что он просто не мог выпустить из рук, кем-то, чье дыхание он просто обязан был слышать рядом с собой хотя бы иногда. У нее были глаза, любоваться которыми Карл мог часами, и вспоминал их часто, прикидывая между делом, как можно было бы передать на холсте это сводящее с ума золотое сияние. Вероятно, это было очень трудно сделать. Скорее всего, это было невозможно в принципе, но игра - поиск невозможного - ему никогда не надоедала, а воплощение - это всего лишь вопрос техники. Впрочем, если Карл действительно чего-нибудь желал, остановить его не могли ни боги, ни демоны Нижнего Мира. Возможно, одна лишь Хозяйка Судьба могла бы вмешаться и положить предел его не ведающей преград воле, но она Карлу пока благоволила, и портрет Ребекки Яристы он все-таки написал.
Увидев завершенную работу, Гавриель едва не застонал, впервые на памяти Карла утратив душевное равновесие, не покидавшее его, казалось, никогда. И не зря. Положа руку на сердце, Карлу удалось все, чего он хотел от этого портрета. Буквально все. Глаза Ребекки сияли, как живые, заставляя его собственное сердце биться быстрее, а нежные губы… Ну, что сказать, глядя на эти, им же самим написанные губы, Карл сразу же чувствовал их вкус, и пламя вожделения поднималось в нем смертельным валом степного пожара. Единственное, чего он не изобразил на полотне - и не потому, что не мог, а потому, что не захотел - это силу ее собственной страсти. Или это все-таки была любовь? Что ж, возможно, что и любовь, ведь она, как и все прочие люди, не была лишена этой вполне человеческой слабости. А он? О, ему давно было известно о себе все, что он должен был знать.
"Любовь?"
* * *
- Ты не способен любить, Карл, - сказала ему однажды Сабина Альба. - Ты об этом знаешь?
- Почему вы так думаете, госпожа? - спросил он ее, стараясь казаться равнодушным.
- Потому что ты чудовище, Карл, - ответила она с улыбкой.
- Ты чудовище, - повторила она, открыто наслаждаясь его бешенством.
- Но ты мне нравишься, - в ее агатовых глазах зажегся незнакомый Карлу черный огонь. - Знаешь, почему?
- Нет, - он был обескуражен неожиданным поворотом разговора. - Откуда же мне знать?
- Не скажу, - вдруг шепнула она, и на ее скулах появился румянец. - Не сейчас.
- Утром, - объявила она через секунду своим обычным, полным надменности голосом. - Я скажу тебе об этом утром.
"Боги! - подумал он растерянно. - Она что приглашает меня в свою постель?"
Он не ошибся. Все так и случилось, как нарисовало ему его распаленное жаждой женщины воображение. И была ночь, жаркая, как дыхание самума, ночь, определившая раз и навсегда его путь. Сабина была великолепна: ее глаза цвета черного янтаря, казалось, горели в полумраке алькова, и светилось, испуская приглушенное - матовое - сияние, как луна сквозь облака, белоснежное тело на черных простынях. Впрочем, для того, чтобы увидеть ее такой, совсем не обязательно было дожидаться пока она сама перед ним разденется. Все это Карл уже знал, видел в своем, не ведающем границ и пределов воображении, но теперь он убедился, что художественное чувство не химера, а тонкий, изощренный инструмент постижения реальности. Тем не менее, нагота Сабины произвела на него впечатление огромной силы. Это было как землетрясение, которое он однажды пережил в горах Восточного хребта, или извержение вулкана, о котором очень красочно рассказал ему как-то в Во подвыпивший моряк. Страсть и вожделение боролись в Карле с голосом разума, твердившим, что между ним, вчерашним мебельщиком, Карлом из Линда, и ею, великолепной и блистательной, леди Сабиной Альба, пролегла пропасть, которую не дано обойти или перепрыгнуть. Однако и это оказалось неправдой. В мире - понял он в эту ночь - нет ничего невозможного, во всяком случае, для него. И исчезла робость, сметенная волной яростной жажды, и мысли о том, что он груб и неловок, растворились в бушующем урагане страсти. Ушли сомнения и юношеские страхи, и осталось только то, что и являлось на самом деле сутью происходящего: мужчина и женщина, их общее желание, и их извечные роли в этой никогда не прекращающейся игре едва ли не самых могущественных сил природы. Мужчина и женщина, и его право повелевать и брать, и ее право подчиняться его воле и отдавать ему себя. Все это возникло само собой, как если бы он и всегда знал, кто он, и каково его место в подлунном мире. Впрочем, и то правда, что такие откровения требуют времени, чтобы быть вполне усвоены, и душевного усилия, разумеется, и еще, вероятно, осознания и принятия.
Когда он проснулся утром - солнечные лучи ударили ему прямо в лицо - и увидел спящую рядом с ним Сабину, первой его реакцией был стыд, едва ли отличимый по силе от смертельного ужаса. Глядя на обнаженную женщину, которая во сне была ничуть не менее прекрасна, чем в порыве страсти, он вспомнил вдруг во всех ужасающих подробностях, что делал ночью с этим безукоризненным телом. И ее, Сабины Альбы, вопли припомнились тоже, как и его собственная ярость, почти не отличимая от той, что бушевала в груди Карла в ту памятную ночь, когда он убивал илимских солдат на залитой кровью крепостной стене, а за спиной его корчился в пламени пожаров родной Линд. Но…
- Ты чудовище, Карл, - сказала вдруг Сабина воркующим голосом и, открыв глаза, довольно улыбнулась ему прямо в лицо.
- Ты не способен любить, Карл, но ты замечательный любовник, - Сабина своей наготы не стеснялась, она ею гордилась. - Ты чудовище, но ты мне нравишься, потому что и сама я чудовище, Карл. Мы с тобой оба чудовища.
* * *
- Люблю! - повторила Ребекка, откидываясь на подушки, и счастливо улыбнулась, наполняя пространство алькова волшебным сиянием своих золотых глаз. - Люблю!
"Любит? Любовь…" - Карл посмотрел в ее одурманенные нежностью глаза, и вместе с новой волной страсти к нему пришло неожиданное и совершенно неуместное ощущение неправды. Что-то фальшивое, ненастоящее почудилось ему вдруг и в этой раскрывшейся навстречу его желанию женщине, и в самой этой сцене, и в том, разумеется, какие чувства кружили сейчас ему голову.
- Люблю!
"Любит? Любовь…"
Он попытался убедить себя в ошибочности возникшего у него впечатления.
"Демоны нижнего мира способны не только соблазнять, но и путать", - сказал он себе, касаясь пальцами ее груди.
Однако все было тщетно, ничто - ни слова, ни ощущения - не могло уже изгнать из его сердца поселившегося в нем сомнения. Его пальцы скользили по нежной бархатистой коже Ребекки, спускаясь от соска в глубокую ложбинку между грудей, не потерявших за эти годы ни формы, ни упругой силы, и чувства Карла утверждали, что все так и есть. Он слышал ее бурное дыхание и помнил едва ли не только что отзвучавшие стоны, готовые вот-вот снова сорваться с этих плавно очерченных губ. Он вдыхал ее запахи, описанию которых мог посвятить целую книгу. По-видимому, чувства его не обманывали, и, тем не менее, во всем происходящем присутствовала странная интонация иллюзорности, ирреальности, фальшь…