* * *
Отель "Амелес" встречает новоприбывших шумом бесконечного праздника.
– Даже не верится, что здесь всего один отель! – говорит Хейзел.
Ее муж, которого она держит под руку, молчит. Слуга художника улыбается ей. Она улыбается художнику. Художник смотрит на город-отель, который находится в стороне от посадочной полосы, и до своих номеров приходится идти по дорогам из белого камня.
– Слишком безвкусно, – говорит Назиф, открывая дверь.
– Может, добавить свечей? – спрашивает слуга.
– Будет нелишним.
– А как с вдохновением? Уже что-то пришло или нет?
– Скорее, нет, – Назиф разбирает чемоданы.
– Ну, может, тогда отпустило? – слуга с надеждой смотрит на него.
– Думаешь, я сюда грехи замаливать прилетел?
– Забывать.
– У художников нет грехов, – Назиф улыбается. – Лишь ошибки и разочарования.
– Вот это уже хорошо! – говорит слуга. – Очень хорошо. Хотите, чтобы я отправился за натурщицами?
– Не хочу натурщиц.
– Тогда блудницы, – Араб перебирает десятки каталогов. – Здесь очень богатый выбор.
– Хочу отдохнуть, – говорит Назиф. – Просто немного отдохнуть. Без красок и мольберта.
– Очень хорошо! – слуга кланяется. – Очень-очень хорошо.
* * *
Она была танцовщицей – Ясмин. Гибкая женщина, укротившая змею. Желтую, с черным пятном на голове в виде короны. Она шла в проходе между столиков, и даже самые закоренелые гомосексуалисты оборачивались в ее сторону. Это не была демонстрация плоти. Это было искусство танца, где ничто не имеет право остаться скрытым. И змея. Она обвивала Ясмин. Сжимала ее ноги и шею. Гладкая желтая кожа скользила по темным гениталиям. Раздвоенный язык целовал открытый рот. Человек и змея сливались в одно целое, продолжая подчеркивать свои различия, дополняя друг друга, собираясь воедино, как пазл, чтобы потом рассыпаться под гром аплодисментов.
– Я должен нарисовать тебя, – сказал ей Назиф после выступления.
– Меня не рисуют, – улыбнулась Ясмин. – Меня пьют, как хорошее вино, – она приняла из рук охранника накидку, скрывая свою наготу. – Разве можно запечатлеть вкус вина? Разве можно передать его неповторимость? – Ясмин смерила взглядом рыжеволосого спутника Назифа. – Разве можно нарисовать любовь? – спросила она. – Или страсть? Ни один холст не сможет сохранить непогрешимость подобного момента. Скорее, обезобразит его. Испортит бесцельным нагромождением ненужных форм и деталей.
– Но и без этого нельзя, – сказал Назиф.
– Но разве страсть и любовь вот здесь? – руки Ясмин опустились к промежности. – Это лишь похоть. Лишь животные инстинкты. Тело врет. Слова врут. Даже глаза иногда врут.
– Так это означает "нет"? – спросил Назиф.
– Это означает, что не родился еще художник, который сможет запечатлеть любовь и страсть. А тело… Мое тело… Оно так же продается, как и мои клятвы. Даже мой змей, и тот продается. Но все остальное… Оно принадлежит только мне.
В эту ночь Назиф ушел с танцовщицей, оставив своего спутника искать себе нового возлюбленного.
– Так ты гомосексуалист? – спросила его Ясмин.
– Я тот, что я вижу, – сказал он, открывая ей дверь.
– И что ты видишь сейчас? – спросила она, снимая с плеч прозрачную тунику.
– Я вижу усталость, – сказал он, возвращая тунику танцовщице на плечи.
– Я не устала, – сказала она, проходя мимо него. – Я возбуждена.
– Я говорю о себе, – Назиф снял с мольберта незаконченный холст и выбросил в мусоропровод. – Все, что я делал прежде, – усталость.
– Зачем же ты делал это?
– Быть может, затем, чтобы сегодня найти тебя.
– Я всего лишь тело. Всего лишь твоя натурщица, которая слишком часто хочет секса и лишь иногда любви.
– И чего ты хочешь сейчас?
– Сейчас я хочу выпить, – Ясмин сбросила с дивана одежду Назифа. – Вино. Красное и крепкое. Ты ведь не бедный художник?
– Бедны лишь влюбленные художники. А я не влюблен. Ни в людей. Ни в искусство.
– А как же я? – Ясмин освободила от одежды левое плечо.
– Ты – это другое, – Назиф протянул ей бокал с вином. – Пей.
– До дна? – губы танцовщицы обхватили хрустальный край. Густое вино наполнило рот. Красные струйки вытекли из уголков рта.
– Еще?
– Все что захочешь.
– А что я хочу?
– Меня.
– Ты ошибаешься, – Назиф вставил в мольберт новый холст.
– Ты даже не представляешь, от чего отказываешься, – Ясмин стянула через голову прозрачную тунику. – Возьми меня, художник.
– Я уже взял, – Назиф открыл новый комплект кистей. – Взял намного больше, чем ты можешь себе представить.
* * *
Мощенная белым камнем дорога сворачивает налево. Карликовые пальмы нависают над головами туристов. Две реки с лилово-розовыми водами текут параллельно друг другу. Жидкий туман клубится над их поверхностью.
– Ночью, – говорит туристам проводник, – тумана становится так много, что реки практически невозможно заметить.
– Мистер Кавендиш, – зовет проводника Хейзел. – А правда, что на этой планете невозможно оставаться дольше месяца?
– Нет, – говорит Кавендиш. – Я знал тех, кто оставался вдвое дольше.
– А что потом? – спрашивает Хейзел.
– Потом у каждого своя судьба.
– А как же вы?
– С нами все иначе, – бесцветные глаза проводника безразлично смотрят на Хейзел. – Вы ведь прилетели сюда с мужем?
– Скорее, он со мной.
– И где же он?
– Остался в номере, – Хейзел улыбается. – Говорит, хочет дождаться ночи, – она смотрит на других туристов. – Говорит, единственное, что ему по душе здесь, так это бордели.
– А вы что говорите? – спрашивает Кавендиш.
– Если это позволит ему стать снова мужчиной, то я не против, – Хейзел подмигивает художнику. – С мужчинами всегда так сложно! – она подходит к Назифу и берет его под руку. – Не возражаете?
– Если меня потом не убьют на вашем супружеском ложе, то нет, – говорит он.
– Думаю, вам этого не грозит.
– А другим?
– А вам есть дело до других?
– Просто интересно.
– Вы слышали об эффекте Лаффера? – они идут вдоль странных рек. – Чем выше процент налога, тем больше сборы. Нужно лишь верно все рассчитать.
– И каким же должен быть процент?
– Три четверти, – Хейзел снова улыбается. – Так же и с супружеским ложем.
– Мистер Кавендиш, – спрашивает один из туристов. – А в этих реках водятся рыбы?
– И не только рыбы.
– А местные жители?
– Местные?
– Туземцы, – турист с фотоаппаратом показывает альманах. – Здесь ничего не написано о них.
– Потому что их нет, мистер Чарутти.
– Верится с трудом.
– Воля ваша, – Кавендиш пожимает плечами. – Если будет интересно, то у нас есть большая библиотека. Попробуйте почитать, может быть, что-то и найдете для своей статьи.
– Я больше привык доверять глазам, – Чарутти снисходительно улыбается.
– Он милый, – говорит Назифу Хейзел. – Не находите?
– Возможно.
– Не ваш вкус?
– Я не рисую мужчин.
– Я говорю не о картинах, – Хейзел облизывает пурпурные губы. – Нужно будет обязательно познакомиться с этим Чарутти. Надеюсь, он не художник, – она снисходительно улыбается. – Не обижайтесь.
* * *
Финлей стоит перед зеркалом, проверяя белизну зубов.
– Кто-то уже есть на вечер или снова в поисках? – спрашивает Адриана.
– В поисках, – он обнимает ее за плечи.
– Только не целуй в губы, – говорит она. – Не хочу потом снова стирать с тебя помаду.
– Не буду, – он поднимает на женщине юбку. – Надеюсь, там у тебя нет помады?
– Там нет, – Адриана улыбается. Пальцы Финлея скользят по гладкой коже. – Скажи, если бы ты могла придумать себе детство, каким бы оно было?
– Не знаю.
– Я тоже, – Финлей осторожно расправляет на Адриане юбку. – Так много планет, а мы знаем только эту.
– Каждому свое.
– Кто-то считает нашу профессию порочной, – Финлей смотрит в темные глаза Адрианы. – Один клиент сказал мне, что на его планете за это предают смерти.
– Поэтому мы здесь.
– И ты никогда не мечтала?
– Нет, – Адриана улыбается. – Те, кто покупает меня, редко рассказывают о своей жизни и своих планетах. Мы идеальны, и этого достаточно, – она прикасается сквозь одежду к гениталиям Финлея. – Нас создали цельными, а те, кто прилетает сюда, – лишь половинки. Люди по пояс, а ниже животные. И если мы попытаемся понять их, то, боюсь, сойдем с ума. Между нами пропасть. И эта планета – тот единственный дом, где мы будем счастливы.
Они улыбаются друг другу. Расходятся, отправляясь к своим клиентам. Таким разным. Таким одинаковым. В ресторане тихо и по стенам ползут рваные тени. Финлей курит за стойкой. Время перешагивает за полночь.
– Это местный табак? – спрашивает Финлея Назиф.
– Местный.
– Тогда я, пожалуй, выкурю одну.
– Бренди тоже местный.
– Только вино, – Назиф подзывает бармена. Бумажная спичка вспыхивает в руках Финлея. Назиф прикуривает. – Вы и спички делаете здесь? – спрашивает он.
– Нет. Спички привозят. Как и многое другое. Торговцы добираются куда угодно, где можно заработать. А до тех пор, пока у нас есть отель, торговцам не будет конца.
– И давно ты здесь?
– С рождения.
– Я слышал, никто не может оставаться здесь больше месяца.
– Мы другие.
– Вот как? – Назиф смотрит на Финлея. – Я бы хотел посмотреть на эту планету ночью. Составишь компанию?
Они выходят из ресторана. Идут по залитым искусственным светом улицам.
– Я бы хотел посмотреть на реки, – говорит Назиф Финлею.
– Все хотят посмотреть на реки.
Они сворачивают на узкие тропы, оставляя "Амелес" за спиной. Белые камни под ногами слабо люминесцируют. Фонарей нет. Лишь слабый бледно-голубой свет. Местное животное с тремя парами крохотных женоподобных грудей роет пятаком землю под старым дубом. Выводок существа терпеливо ждет позади, тихо похрюкивая. Назиф останавливается.
– Новые образы? – спрашивает Финлей.
– Что?
– Картины. Вы же художник, верно?
– Верно, – Назиф смотрит на Финлея, требуя ответа.
– От вас все еще пахнет краской.
– Неправда.
– Многое уже никогда не смыть, – говорит Финлей.
Животное у дуба уводит свой выводок в кустистые заросли. В тишине слышно, как ее грузное тело ломает сухие ветви.
– Это очень странная планета, – говорит Назиф.
– Все планеты странные, – голос Финлея сливается с шумом воды.
Густой туман клубится над реками. Извивается, заползая на мощенные камнем тропы, прилипает к ногам, разрываясь на части.
– Хотите сделать это здесь? – спрашивает Назифа Финлей.
– Сделать что?
– Ну…
– Нет.
– Почему?
– Потому что я пришел посмотреть на реки.
– Я знал художника, который постоянно приходил сюда ради меня.
– Не все художники одинаковы.
– Но ведь вы богаты.
– Всего лишь фарс, – Назиф наклоняется к речной глади. – Почему она бурлит?
– Она не бурлит. Это охота.
– Рыбы?
– Много кого.
– А туман?
– Вам нужны факты или пейзажи?
– Мне нужно то, что мне нужно, – Назиф поворачивается к Финлею. – Я хочу посмотреть на истоки этих рек.
– Это невозможно.
– Почему?
– Потому что я не знаю, где исток.
– А кто знает?
– Никто.
– Но ведь можно подняться вдоль по течению.
– Реки завораживают лишь приезжих. Для нас это просто реки.
* * *
Араб собирает вещи и провожает художника до сдвоенных рек.
– Можно я приведу женщину в ваше отсутствие? – спрашивает он Назифа.
– Нет.
– Почему?
– Потому что ты все еще мой слуга. К тому же здесь полно дешевых борделей, которые ты можешь позволить себе.
– Уверены, что не хотите взять меня с собой?
– Уверен.
Назиф взваливает на плечи тяжелый рюкзак. Узкие тропы извиваются вдоль рек, уводя его в чащу. Глубже, в самое сердце. Пестрые птицы, срываясь с ветвей, оберегают свои гнезда. Причудливые животные выбираются из нор, разглядывая незнакомца. Кроны старых деревьев скрывают полуденное солнце. Дневная жара медленно переходит в вечерний зной, а затем в ночную свежесть. Назиф видит, как приходит туман: медленно и неторопливо, словно флагманский корабль, отправленный вниз по течению. И вместе с туманом просыпается лес. Оживает, наполняя воздух дикими инстинктами. Хищники выходят на охоту. В непроглядной тьме слышатся крики жертв. И даже в воздухе пахнет смертью. Мрак, который способно развеять лишь утро – заменить отчаяние пением птиц и ароматами цветов, согреть замерзшие тела, чтобы потом неизменно отступить под натиском сумерек. И так каждую ночь. И так каждый день. Лишь тропы из белого, люминесцирующего камня продолжают вести художника вперед. В горы, где белый снег лежит на вековых вершинах. Оттуда спускаются реки и приходит туман. И туда ведут тропы.
Назиф останавливается у подножия гор. Его взгляд трогает их. Изучает, как когда-то изучал Ясмин. Но это не она. Можно нарисовать сотни женских тел, но нужным останется лишь одно. Можно переправиться через тысячи рек, но у каждой из них будет свой исток. Своя истина. И Назиф поднимается к ней.
Глава вторая
Сначала кровь и смерть, а потом фанфары и праздник. Квинт поднял над головой кубок победителя. Зрители, пришедшие посмотреть на гладиаторский бой, взорвались овациями. Хейзел растолкала влюбленных поклонниц и повисла на шее супруга.
– Я люблю тебя! – сказала она, целуя его в губы.
Зрители снова взорвались овациями. Поцелуй вышел до отвращения неприличным. Хейзел отпустила мужа и сплюнула его кровь, которая попала ей в рот с его губ.
– Я не хотел его убивать, – тихо сказал Квинт.
– Конечно! – рассмеялась Хейзел. – Никто не хочет убивать свою жертву без шоу!
Квинт снял перчатку и вытер тыльной стороной ладони вспотевшее во время боя лицо. Евангелина не простит его. Никогда не простит. И ничто уже не смоет с его рук эту кровь.
– Вот, – Квинт сунул в руки жены кубок. – Ты хочешь его больше, чем я.
Хейзел подняла кубок над головой, но Квинт уже не видел этого. Лишь гул толпы все еще эхом гулял по каменным коридорам. Квинт закрылся в раздевалке и снял доспехи. На мускулистом теле не было ни единого шрама. Жульен рассек ему левую щеку, но и эта рана уже начинала затягиваться. Квинт включил душ и встал под горячие струи, смывая с себя запах смерти. Когда-то он любил его. Пот и кровь. Так же пахнут любовники, обезумевшие в своей страсти. Секс и смерть… Но ничто не может длиться вечно.
Квинт переоделся и вышел через черный ход. Планета Бирей славилась своими базарами, шлюхами и гладиаторскими боями. Чернокожий сутенер схватил Квинта за плечо, предлагая развлечься, встретился с холодным голубым взглядом и, подняв руки, попятился назад. Почему Жульен предпочел умереть, но не поступить так же?
Калитка во двор оказалась открытой. Крохотный сад Евангелины выглядел неестественным на фоне выжженных, каменистых пейзажей планеты Бирей. Нежные фиалки прятались под карликовыми пальмами. Лилии, розы и орхидеи тянулись к небу вдоль каменной ограды. Спелые лимоны клонили ветви к земле. И даже пара прирученных крохотных птиц голосила, прячась в сочной жимолости или зеленых кронах.
Квинт закрыл калитку и прошел в дом. Прохлада и свежесть таили за видимым уютом нечто недоброе. Так пахнет брачная постель, оскверненная изменой. Так пахнет арена смерти, застывшая в ожидании новой жатвы. Квинт вытащил из сапога нож. Каленая сталь не знала поражений. Влетевшая в открытое окно бабочка порхала в косых лучах жаркого солнца. В тяжелой тишине было слышно, как хлопают ее крылья: черные с золотистыми прожилками. Квинт осторожно сделал шаг вперед. Еще один танец смерти. Бесконечный танец с бессмертным танцором. Мышцы напряглись, готовые в любой момент превратить хозяина в машину убийства. Ни одна тень не могла остаться без внимания, ни один шорох. Квинт больше не был собой. Он снова стал непобедимым гладиатором. Доктор Боли, как называли его многотысячные толпы фанатов. Беззаботная бабочка, описав дугу над его головой, села ему на плечо.
Квинт бесшумно открыл дверь в спальню. Густая кровь из перерезанных запястий пропитала бледно-голубые простыни. Возможно, именно так алеет закат на безоблачном небе. А после начинается ночь. Густая, всепроникающая. Инстинкты натянулись, как струна, готовая порваться. Нож рассек воздух. Бабочка упала на пол, оставив в воздухе золотистый след сбитой с крыльев пыльцы. Квинт побледнел. Оружие выпало из рук. Впервые в жизни смерть победила его. И он был бессилен что-либо исправить.