- Удастся или нет, а нам надо сделать выбор. Если завтра на рассвете мы не приступим к поискам принцессы…
- Ты хочешь сделать выбор уже сейчас?
Яблоки лежали на прежнем месте, никуда не делись. Гензель взглянул на них с отвращением. Два подарка для принцессы…
- Нам надо решить, - твердо сказал он. - Это тяжело, но нам придется это сделать. Выбрать сторону. Выбрать яблоко, которое мы ей отдадим.
- А что ты сам думаешь, братец?
Ну вот, он хотел заставить Гретель дать ответ, а теперь самому придется выкарабкиваться. Сделать выбор.
"Иногда мы делаем выбор мгновенно, - подумал он, глядя на проклятые плоды, спокойно расположившиеся рядом друг с другом. - То есть нам кажется, что мгновенно. На самом деле это происходит не сразу. Выбор долго растет в нас, как яблочко на ветке. Созревает, наливается убеждением, покрывается листиками внутреннего обоснования…"
- Жизнь, - сказал он убежденно. - Дадим ей яблоко отца. Пусть девчонка вернется домой.
- Ты жалеешь ее, хоть никогда и не видел?
Гензель вспомнил крохотное личико девчонки в королевском зеркале. Смешливое, хоть и не блещущее красотой лицо. Внимательные серые глаза. Симпатичная, в общем, девчушка. Не унаследовала родительских достоинств, но что-то в ней явно было. Может, обычная детская естественность?.. На том изображении принцесса Бланко была юна, одиннадцати лет. Что в таком возрасте знают про геномагию? Про королевские интриги и престолонаследование? Про глупые человеческие инстинкты, которые вечно ведут его к пропасти?.. Ничего, надо думать, не знают. Вот оттого-то глаза у той Бланко были такими смешливыми и ясными, без затаенного беспокойства, как глаза большей части взрослых. Она еще многого не знала. Если она еще жива - если! - эти глаза, должно быть, взирают на мир с совсем иным выражением…
Но Гретель определенно ждала от него более осмысленного объяснения.
- Она не виновата, - через силу сказал он, понимая, как жалко и неубедительно это звучит. Особенно когда на тебя прозрачными глазами бесстрастно взирает геноведьма, воплощение ледяной объективности, почти потерявшее человеческую форму. - Не вина Бланко, что ее кровь оказалась на сотую долю чище, чем у ее мачехи.
- Вина - исключительно субъективное понятие, - мгновенно отреагировала Гретель. - Не имеющее смысла в отрыве от умозрительных социальных конструкций. Хромосомы, которые пропадают, не в силах передать заключенную в них информацию, тоже ни в чем не виноваты - они такими были созданы. Отмирающие клетки никому не причиняли зла. И бессмысленно искать виновных среди ретровирусов и бактерий. Мы должны сделать объективный выбор, братец. Тот, который наилучшим образом скажется на нашем с тобой будущем. Так давай будем учитывать лишь необходимые для этого факторы.
Гензель ощутил, как что-то нехорошее закопошилось в животе. Как червячок в яблоке, беспокойный и скользкий.
- Даже если мы ее найдем… Я не смогу дать ребенку яд, сестрица.
- Она давно не ребенок. Ей семнадцать. Мы с тобой были куда моложе, когда оказались в Железном лесу. И когда убили геноведьму, собиравшуюся нас сожрать.
- Не суть важно. Нельзя отравить доверившегося тебе человека!
- Почему? - спросила Гретель. В ее голосе Гензелю послышалось вполне искреннее любопытство. От которого копошение в его собственном животе сделалось еще более неприятным.
- Я не смогу этого сделать, - произнес он тихо, разглядывая грязный, заляпанный соусом стол. - Не смогу дать ей отравленное яблоко. Можешь сказать, что это слабость моей человеческой природы. Слепота моих инстинктов. Плевать.
- Тебе не обязательно давать ей яблоко, - так же тихо сказала Гретель. - Я могу сделать это сама. Не все ли равно кто?
Он взглянул на нее так, точно впервые увидел.
Бесстрастное изваяние, замершее за приборами. Равнодушный взгляд мерцающих глаз. Сложные, непонятные, даже жуткие глаза. Они притягивают взгляд своим загадочным мерцанием, отсутствием цвета, но, как только присмотришься, инстинктивно хочется отвернуться. Потому что в этих глазах - пустота. Вечно спокойная, вечно чего-то ждущая пустота. А всякому человеку свойственно бояться истинной пустоты.
- Значит, ты…
Гретель легко коснулась бледным пальцем румяного яблока.
- Яд.
- Почему?
- Мой выбор легко объясним. Он объективен, логичен и при этом базируется на наших истинных биологических потребностях, а не фантазиях, психических комплексах и допущениях. Если мы сохраним принцессе жизнь, нас уничтожат слуги мачехи. Ты прекрасно об этом знаешь. В ее руках куда больше власти, чем в старых руках Тревирануса. И она ею воспользуется, если мы обманем ее ожидания.
- Король тоже не поскупится на чаевые палачу.
- С поддержкой королевы Лит мы без труда покинем королевство. И больше никогда сюда не вернемся. И не забывай про деньги.
- Золото? - спросил он, стараясь вложить в это единственное слово всю скопившуюся презрительность, едкую, как пчелиный яд. - Ты, великая геноведьма, кичащаяся своей несхожестью с примитивным человеческим родом, позволила купить себя за золото?
Разумеется, она не смутилась. Она забыла эту способность, отбросила, как отбросила в свое время множество других, бесполезных, нелепых, жалких, безосновательных и нелогичных. Проблема была в том, что все они когда-то составляли единое целое живое существо. То, что возникло на его месте, носило имя Гретель, но было совсем другим. Отрешенным, холодным и равнодушным. Иногда - загадочным. И еще реже, как в такой момент, пугающим.
- Золото - металл, - отозвалась Гретель, аккуратно собирая свою аппаратуру и бережно пряча в контейнер. - Ничем не лучше иных элементов. Я вижу не только его химические свойства, но и те возможности, которые оно может нам дать. Это объективные обстоятельства, братец. Возможность жить, не перебиваясь случайными контрактами. Возможность есть нормальную пищу. Дышать полноценным воздухом. Это возможности, которые дает золото. И я была бы неадекватной, если бы их не ценила…
- Ты не всегда была такой, - медленно сказал Гензель, глядя на нее с ужасом и удивлением. - Я же помню. Ты была человеком. А кем ты стала?..
В глазах Гретель что-то переменилось. Точно в этих прозрачных сферах, взирающих на человечество с равнодушием холодных газовых гигантов, на миг зажегся огонек. Но что это был за огонек? Сочувствие? Досада? Растерянность?
Иногда Гензелю казалось, что он совершенно не знает своей сестры.
- Я стала ученым, - тихо, но уверенно сказала Гретель. - А ты никогда не поймешь, братец, что это значит.
- Это значит - убивать без эмоций?
- Нет! - Она чуть рукой по столу не хлопнула - знать, проснулось и в ней что-то человеческое. Но все-таки не хлопнула. - Это значит - делать взвешенный вывод. Быть трезвым и объективным наблюдателем. Если я, препарируя хромосомы, начну думать, что они чувствуют при этом и какая хромосома достойна жить, на выходе у меня получится генетический кошмар. Который убьет того человека, которому я пыталась помочь. Мы не вправе делать выбор, руководствуясь лишь примитивным сочувствием. Мне жаль эту девушку, хоть я никогда ее не знала. Мне не хочется лишать ее жизни. Но я знаю, что ее смерть принесет нам пользу. Это - данность. Я всего лишь делаю обоснованный вывод.
- Как беспристрастный ученый, - с горечью сказал Гензель. - Как геномастер.
- Да, братец. Как геноведьма.
Хотелось что-то сказать, но слов не нашлось. Закончились. Гензель покосился на ждущие своего часа яблоки, которые вдруг показались ему снаряженными и готовыми ко взрыву гранатами.
- Ладно. - Он стиснул зубы. - Так мы ни до чего не договоримся, а время между тем идет. С утра надо приступать к поискам. Шансы и так призрачны, а если мы станем тянуть… Я предлагаю тебе уговор, сестрица.
В этот раз удивление в ее глазах было самым настоящим.
- Уговор?..
- Помнишь, в детстве мы иной раз заключали уговоры? Священный и нерушимый пакт между братом и сестрой.
- Когда-то мы заключили уговор, что будем держаться друг друга, когда отец отведет нас в лес.
- Да. Это был хороший уговор. Теперь мы заключим еще один.
- В чем его суть?
- Нас двое. И тут два яблока. Каждый из нас может взять то, что его устраивает, и дать принцессе. Но мы не станем так делать. Ни один из нас не предложит ей яблока, пока мы сообща не решим, что именно ей давать. Ни один из нас не решит за обоих. Если мы дадим ей яблоко, это будет нашим взаимным решением.
Он говорил медленно и отчетливо, загибая пальцы. Точно объяснял младшей сестре правила непривычной игры. Возможно, так оно отчасти и было. Возможно, многое из того, что прежде казалось Гретель естественным и очевидным, теперь в ее глазах выглядело путаными правилами какой-то игры. Одной из тех загадочных и бессмысленных игр, в которые с такой охотой играют люди.
И Гензель мысленно вздохнул с облегчением, когда Гретель протянула ему узкую бледную ладонь.
- Уговор, братец. Если она получит яблоко, то только от нас обоих.
- Идет. А теперь давай отправляться ко сну. С самого утра приступим к делу.
- Ты знаешь, с чего начинать?
- Есть одна мысль. Не уверен, что мне она нравится, но это единственное, что приходит в голову. Но такие вещи лучше обсуждать на свежую голову.
- Верно, - согласилась Гретель, укладываясь, не снимая верхней одежды, в скрипучую койку. - Завтра и начнем.
"Действительно, - подумал Гензель и стал расстилать на своей кровати ветхие несвежие простыни, от которых разило карболкой. - Только мы с тобой, сестрица, кажется, начали еще много лет назад…"
7
Пробуждение было странным.
Гензель открыл глаза. Легко - как будто и не спал вовсе. Он не мог понять, отчего проснулся, внутренний хронометр подсказывал ему, что на дворе стоит глубокая ночь. Скрипит внизу угомонившийся наконец постоялый двор, ворчат уставшими псами в своих комнатушках постояльцы, шипит остывающий камин…
Спал он обычно крепко, просыпаться среди ночи было не в его привычке. Клопы, что ли, заели? Но нет, тело вроде бы не жалуется.
Комнатушка была залита светом, неярким, немного мерцающим, как отблеск пылающего факела на полированной латунной пластине. Гензель удивленно заморгал, пытаясь сообразить, что происходит. Ночь-то безлунная, это он точно помнил. И плошку с жиром он перед сном погасил. Так откуда же свет?..
А потом от неожиданности едва не слетел с жесткой кровати. В комнате они с Гретель были не одни.
На единственном грубо сколоченном стуле посреди комнаты сидел человек.
Человек?
Гензель захотел сглотнуть ставшую вдруг очень густой слюну, но только бессильно задергался кадык.
Это не мог быть человек. Должно быть, это была статуя, но такая, каких Гензелю видеть никогда не доводилось. Она, кажется, была отлита из чистого звездного света, из небесного золота. Но не из того холодного блестящего металла, из которого чеканят монеты, а из какого-то совершенно особенного живого золота, чей свет мягко переливался, образуя на поверхности плывущие узоры невероятных контуров.
А еще статуя была совершенной. Гензелю приходилось видеть старинные гравюры и искусные картины, на которых было изображено человеческое тело таким, каким оно было до эпохи генетических потрясений, с почти идеальными пропорциями и чертами. По сравнению с таинственной статуей те изображения показались бы мазней ребенка, ничего не понимающего в прекрасном.
Идеальное сложение, такое, которого не добиться ни лучшему на свете скульптору, ни самому могущественному геномагу. Тело было обнажено, оттого можно было рассмотреть каждую складку на нем, каждую мельчайшую деталь, и рассеянное свечение, исходящее от статуи, позволяло сделать это даже в темноте. Ни единого грамма жировой ткани. Мощные мышцы, однако идеально гармонирующие друг с другом, мышцы не атлета, но молодого божества. Идеальным было и лицо. Раз взглянув на него, Гензель почувствовал, что не может оторвать взгляда - примагнитило. Не бывает столь прекрасных лиц. Не существует. Если бы Гензелю пришлось его описывать, он не смог бы отыскать ни единого слова - слова здесь были бессильны.
А потом статуя шевельнулась. И вдруг оказалось, что это не статуя, а обнаженный человек сидит на стуле в их комнате. И кожа у него не золотая, а самая обычная, человеческая, хоть и излучает слабое свечение. Но даже в таком облике человек оставался идеален.
Все, что только существует в человеке, в этом теле было доведено до своей наивысшей точки, до предела, до невозможности. Произведение искусства, которому кто-то из прихоти придал человекообразную форму. А еще ему показалось, что даже воздух вокруг фигуры тихонько гудит, как под напряжением.
Морок. Сон.
Гензель машинально приложил руку ко лбу, тот был мокрым от пота. И пот этот стал ледяным, когда пришелец взглянул на него. Глаза были мерцающими, лучистыми, немного насмешливыми.
- Пожалуйста, примите извинения за поздний визит. Насколько я помню, у вас считается неприличным навещать кого-то после заката. К сожалению, иной возможности у меня не было. Днем здесь толпится удивительно много людей…
Выдавить из легких хотя бы слово оказалось так же трудно, как из пустого меха воду. Гензель что-то нечленораздельно пробормотал. Возле кровати стоял мушкет. Возможно, ему удастся протянуть руку - и всадить в это наваждение все три пули… Но эту идею он отбросил, даже толком ее не рассмотрев. Несмотря на то что обнаженный незнакомец восседал на стуле неподвижно и даже как будто весьма расслабленно, Гензель отчего-то понял, что двигается тот со скоростью, с которой не способны соревноваться человеческие рефлексы и мышечные волокна. Скорее ему удалось бы всадить пулю в короткую летнюю молнию.
- Не надо, братец.
- Что?
Гретель уже сидела в своей постели. Сна ни в одном глазу, такое ощущение, будто и не ложилась спать. Она всегда просыпалась мгновенно, точно ее разум просто включался нажатием кнопки, а не искал пути к телу из мира сновидений.
- Тебе не нужен мушкет, братец.
- Это…
- Все в порядке. Он не причинит вреда.
Ну конечно же ведьма. В то время как он кровать чуть не обмочил…
Только тогда Гензель вдруг понял, что опасности в воздухе нет и им ничто не угрожает, он позволил себе расслабиться, забыть про оружие. И теперь ощутил, как было напряжено его тело: сухожилия аж звенели от натуги.
- Мне пришлось выбрать не самый обычный способ для нанесения визита. - Голос у гостя был тягучим, низким, удивительно приятного тембра. - Надеюсь, не испугал вас.
Только тут до Гензеля дошло взглянуть на дверь. Ну конечно, заперта изнутри на засов. Он сам же вечером и запирал. Окон в комнате не было - откуда им взяться на захудалом постоялом дворе? И все же человек сидел посреди комнаты, улыбаясь им обоим удивительно мягкой, хоть и печальной, улыбкой. Одна лишь эта улыбка рождала в груди Гензеля столько чувств, будто там располагалась целая арфа с множеством струн, и все они вдруг начали едва заметно вибрировать. Это было противоестественно. Это было странно. Это было пугающе. И ему пришлось смириться с тем, что все это происходит на самом деле.
- Вы не напугали нас, - сказала Гретель спокойно.
Сняв на ночь лишь дублет, ко сну она отправилась прямо в рубахе и не боялась предстать перед ночным гостем нагишом. Лишь затянула шнуровку на груди - дань не приличиям, а лишь царящей в каморке ночной прохладе.
- Это хорошо. Многие, увидев меня, впадают в ужас. Или лишаются чувств.
- Многие?..
Золотой человек одобрительно кивнул ей.
- Считайте, что поймали меня на слове, Гретель. На самом деле очень немногие видели меня. Я здесь не частый гость. Вы ведь уже догадались, кто я, не правда ли?
- Вы - альв, - сказала Гретель как нечто само собой разумеющееся.
- Альвов не существует, - выдавил из себя Гензель. - Это доказано. Альвы - выдумка.
Золотой человек развел руками. Грация движений гипнотизировала, завораживала. Молекулы его тела словно плыли в воздухе по невидимым силовым лучам.
- Неужели? А кем доказано?
- Ц-церковью…
- Ах, Церковью… Тогда, конечно, я выдумка, - легко согласился незнакомец. - Возможно, я иллюзия или галлюцинация. Не хотите ли попробовать скрутить пальцами фигуру спирали и именем Человечества, Извечного и Всеблагого, приказать мне убираться обратно в ад?..
Захотелось отвесить самому себе оплеуху, чтобы проснуться. Но это выглядело бы глупо. Гензель ограничился тем, что натянул на ноги снятые перед сном шоссы. И мир вдруг как-то сразу стал более привычным. По крайней мере, пропало желание воспринимать все происходящее как чудной и дикий сон.
Все это было жутким, невозможным, необъяснимым, но, увы, совершенно реальным.
- Церковь никогда нас не жаловала, - заметил несуществующий альв, непринужденно забрасывая ногу на ногу. - А ведь мы могли стать ее архангелами и святыми. Вы, наверно, сможете оценить парадокс.
Гретель отчего-то негромко фыркнула. Видимо, смогла. Гензелю же оставалось лишь глупо пялиться на незваного гостя, по-хозяйски усевшегося посреди комнаты.
- Святость человеческого генокода, подумать только. - Альв покачал златокудрой головой. - В сущности, что это, если не нитка, натянутая посреди бездонной пропасти? Достаточно сделать полшага по любую ее сторону - и готово: священники проклинают тебя с амвона, а при встрече норовят осенить знамением Двойной Спирали. А ведь если разобраться, я куда ближе к тому, что они считают идеалом, чем они сами. Разве не вселенская ирония?
Альв разглагольствовал с самым непринужденным видом, так, словно сидел в трактире с кружкой мутного гидропонного пива в руке. Он выглядел обаятельным и добродушным, и сам воздух вокруг него, казалось, теплел, вбирая излучение золоченого тела.
- Парадокс красавицы и чудовища, - произнесла Гретель, украдкой зевая. - Есть предел, за которым красота начинает казаться неестественной и, в конце концов, пугающей.
- Верно, - легко согласился альв. - Вот почему в ваших историях так часто встречаются красавица и чудовище как извечные антитезы и лирические персонажи. Ах, классическая диалектика, сейчас про нее забывают даже отцы Церкви!.. А ведь это, если разобраться, всего лишь две стороны одной монеты. Любое чудовище может быть красавицей, как верно и обратное - нет такой красавицы, которая бы не была отчасти и чудовищем.
"Он умен, - подумал Гензель, отчаянно пытаясь оторвать взгляд от золоченой фигуры. - И определенно опасен. Но Гретель, похоже, совершенно не переживает. Надеюсь, у нее есть на то основания…"
Копошилась на дне сознания еще одна неприятная мысль - окажись сейчас в комнатушке его величество Тревиранус Первый, король Лаленбурга, на фоне распространяющего живое сияние гостя он выглядел бы уродливым стариком.
Альв не был человеком, он был чем-то совершенно противоположным человеку, но в знакомой оболочке. Словно кто-то взял сверхновую, сжал ее и вылил в человекоподобную форму. И в этой форме, подумалось Гензелю, тот выглядел воплощенной иронией над самим Человечеством.
- Я не сильна в церковной риторике, - заметила Гретель. - Мой брат более сведущ в этой части.
Альв добродушно рассмеялся.