– Я понимаю только то, что, не будь я ему другом, не дошел бы так далеко, – сказал Глориндель. – Откуда это презрение к простым человеческим привязанностям, милостивый государь Эр-Дьятис?
– Потому что не о простых человеческих привязанностях сейчас речь, – раздраженно ответил тот и резко повернул ладонь ребром вверх. Белое сияние, дрожавшее над землей, беззвучно лопнуло, раскрыв, будто рану, тонкий алый надрез в поперечнике.
Рослин сказала:
– Теперь ты хочешь забрать у меня… это?
Эллен вздрогнула. О чем вы говорите, миледи? О нашей глупой, ненужной, бесполезной теперь привязанности, нашей дружбе и нашей вражде – или о тьме внутри вас?
Эр-Дьятис успокаивающе улыбнулся ей. Ветер трепал поля его шляпы, хлопал полами плаща.
– Нет, что ты. У воды нельзя забрать ее течение, а у огня – его жар. Но использовать их – можно вполне. Нам очень повезло, друзья мои, что второе тело вашего общего духа принадлежит эльфу. Ты, Рослин, знаешь силу эльфийской крови, и Глориндель станет мостом между вашим общим духом и этой силой.
– Звучит многообещающе, – сухо отозвался эльф.
Эр-Дьятис посмотрел на него без улыбки.
– Не будь дураком хоть сейчас. Ты же прекрасно знаешь, о чем я говорю. Что это будет за мир. И кем в нем будешь ты.
Это он тоже знал, как и Рослин. Эллен смотрела на них и почти чувствовала, почти видела, как они отдаляются от них с Натаном, все дальше и дальше, подернутые дымкой света, заливавшего уже все вокруг, сколько хватал глаз. Ей захотелось закричать, но она не смогла набрать воздуха в грудь.
– Знаю, – помолчав, вполголоса согласился эльф. – А вот как насчет тебя?
– А меня там не будет, – беспечно отозвался Эр-Дьятис. – Ты убьешь меня уже через несколько минут. Это необходимо, к сожалению. Я всегда знал, что ты убьешь меня, так же как Рослин убила Глэйва.
– Глэйва?!
Это должна была крикнуть Рослин, а не я, подумала Эллен, но Рослин молчала, по-прежнему не сводя с некроманта глаз. Я буду вашим голосом, миледи, вашим чувством, вашим безумием, отчаянием, болью, я буду вами, только не уходите, не уходите еще немного…
– А разве он ничего не сказал вам? Забавно… Глэйв был моим братом. Мы с самого начала знали, что нашим телам не уцелеть в этой истории. Как и вашим, впрочем. Но Глэйв все надеялся, что это можно предотвратить, и все свободное время тратил на поиск головы Баифета, отводящей неминуемую смерть. Что ж, я не удивлен, что он ее так и не нашел.
– Он нашел, – сказала Эллен, – только это ему не помогло.
Эр-Дьятис вопросительно посмотрел на нее, и под его изучающим взглядом она медленно сунула руку в седельную суму, поборола вспыхнувшую на мгновение жуткую уверенность, что внутри пусто, – и тут же ощутила под пальцами сухую холодную кожу мумии.
– Скорее напротив, – добавила Эллен, вынимая голову Баифета. – Именно это его и убило.
Она услышала, как тихо вздохнула Рослин, но не повернула головы. Эр-Дьятис какое-то время рассматривал артефакт, потом шагнул вперед и требовательно протянул руку.
– Дай ее мне.
– С чего бы это? – не шевельнувшись, спокойно отозвалась Эллен.
Некромант рассмеялся.
– А, ты решила, что эта прелесть спасет от неминуемой смерти тебя? Вынужден тебя разочаровать. Она действует не на того, кто ею владеет, а на того, кто связан с ее создателем. Впрочем, если ты говоришь правду, и она убила Глэйва… дай ее мне, женщина. Все должно идти так, как должно.
Он лжет, с непререкаемой ясностью поняла Эллен. Сейчас он мне лжет. Мне ли?.. Голова Баифета не спасает от смерти. Она приводит к смерти, скорой и лютой. И я все еще жива только потому, что никогда не думала об этой вещи как о своей. А Глэйв знал, что Рослин убьет его, и хотел этого – он хотел, чтобы она сделала еще один шаг на пути в бездну, где ее ждал его брат. И теперь они на месте… в той самой бездне, и Эр-Дьятису осталось только приоткрыть дверь.
– Нет, – сказала Эллен. – Нет!
Эр-Дьятис не бросился на нее, не испепелил на месте, только опустил руку и нахмурился.
– Рослин, прикажи ей.
"Он не может у меня это отнять, – лихорадочно подумала Эллен. – Голову Баифета… неминуемую смерть отобрать нельзя, разве только если мертв владелец, а его смерть предопределена! Значит, не ты, некромант, будешь тем, кто меня убьет!"
И вдруг она поняла, что ей надо делать. Есть только один способ узнать, лжет ли Эр-Дьятис, верит ли в свою ложь, имеет ли эта ложь хоть какое-то значение. И если имеет – то Эллен ничем не рисковала, потому что так или иначе ей пришлось бы умереть.
Она соскочила на землю и, метнувшись к коню, на котором сидели Рослин и Глориндель, ухватилась за стремя. Встретила взгляд калардинской княжны и вложила голову Баифета в ее ослабевшие маленькие руки.
– Она будет вашей, миледи, – жарко прошептала Эллен, – но только после того, как вы убьете меня.
Рослин держала голову Баифета в своих ладонях, а ладони Глоринделя лежали на ее запястьях, и оба они смотрели на Эллен. А она смотрела на них, слыша хриплое дыхание Натана в нескольких шагах от себя, и так же, как он, знала, что Рослин и Глориндель сейчас слышат и слушают оба – вместе, как один человек, чем они и были. Да, она знала это, как знала и то, что улыбка Эр-Дьятиса, которую она чувствовала затылком, была улыбкой победителя.
Гул вокруг них превратился в рев, в котором уже можно было различить топот ног, бряцанье железа и монотонный хор, певший прекраснейшую в мире песню. А потом все стихло: на раз-два, будто кто-то невидимый отдал приказ, которому нельзя было не подчиниться. И если бы Эллен оглянулась через плечо, то увидела бы бурую толпу лиц, мехов, железа, заполнившую все видимое пространство. Толпу, которая ждала теперь одного-единственного слова или взгляда от духа тьмы, который смотрел на Эллен двумя парами глаз: черных и васильковых…
И это были разные глаза. Глаза и руки, она все это помнила: вот в этих глазах было любопытство, а вот в этих – мольба, вот эти руки цеплялись за ее запястья, а вот эти бережно и крепко прижимали к себе и гладили по голове, и голоса – разные голоса – говорили ей "сука", "бедная", "дура", "мамочка"… Эти руки били – но били по-разному, с разной силой и разной яростью, а ведь прежде Эллен никогда не думала, что ярость тоже бывает разной. И жар бывает разным – хоть и сжигая, и грея, он все равно остается жаром… Тьма? Первозданная тьма? Да при чем же тут тьма, миледи, милорд, когда вы столь же различны в вашем безумии, сколь и похожи? И когда мы – я и Натан – похожи и различны точно так же, как вы? Ведь мы – не один человек, хотя оба мы служим вам, иногда одинаково, иногда по-разному. Мы были вам врагами, как умели, а вы нам отплачивали за это дружбой, как могли, и это было так по-человечески! Великие боги! В этом не было единой и первозданной тьмы, в этом вообще не было ничего особенного, ничего странного, ничего из того, о чем говорил Эр-Дьятис, хотя, может быть, всем нам было бы проще поверить в это… Но ваша тьма, милорд Глориндель, – это всего лишь ваше одиночество и неверие, и ваша тьма, миледи Рослин, – это всего лишь невыносимое горе, и страх, и желание, чтобы пришла мама, вы же еще такая маленькая…
…она прокричала все это и еще много, много столь же отчаянных и ненужных слов за долю мгновения, пока ее рука прикасалась к руке Рослин. А потом умолкла, не подозревая, что за эту долю мгновения ни звука не вырвалось из ее до крови закушенных губ.
– Твои эльфы здесь, – сказал Эр-Дьятис. – Пора.
Эллен медленно разжала пальцы, цеплявшиеся за стремя. Рослин смотрела на нее.
А Глориндель поднял голову и посмотрел на некроманта.
– Пора, – повторил он и улыбнулся. Его ладонь отпустила запястье Рослин и легла ей на плечо. И тогда Рослин улыбнулась тоже.
А потом швырнула голову Баифета Эр-Дьятису в лицо.
Ветер перешел в ураганный вихрь. Толпа тальвардов зашевелилась, передние ряды смешались, отступая, – теперь от Эр-Дьятиса и остальных их отделяло всего тридцать шагов. И тогда показались эльфы. Она поднимали головы, изумленно оглядывались, хватались за пояса, на которых не находили оружия. Их было едва ли не вдвое больше, чем тальвардов, и на мгновение Эллен показалось, что сейчас они кинутся на своих пленителей и сметут их, как пыль, голыми руками… но только кто-то должен им это приказать.
Эллен взглянула на Глоринделя. Он смотрел на своих эльфов, и по его лицу блуждала смутная, то ли пьяная, то ли горькая улыбка, какой Эллен прежде никогда не видела.
Сколько еще ваших улыбок я не видела, господин Глориндель?
– Убирайся с дороги, некромант, – сказал Глориндель, вытягивая меч. – А то ведь пришибу ненароком… неминуемо пришибу.
– Постой, что ты делаешь?! – недоуменно крикнул Эр-Дьятис, хватая лошадь эльфа под уздцы. – Ты должен…
– Я никому ничего не должен, – раздельно произнес Глориндель.
Клинок его меча сверкнул в ослепительном сиянии, затопившем мир, описал в воздухе полукруг и замер перед толпой эльфов. Сейчас они принадлежали ему.
Словно подтверждая свои права, он что-то закричал им на эльфийском.
Тогда Эллен повернулась – мимо согнувшейся в седле Рослин, выхватывающего клинок Натана, мимо Эр-Дьятиса, что-то яростно кричавшего им сквозь вой и рев многотысячной толпы, – и увидела, что алая рана на теле белого сияния исчезла.
"Я люблю всех вас", – подумала Эллен.
И не важно, почему они сделали это, думала она, глядя, как вздымается, пенится и обрушивается на бурое пятно желтая волна. Тьма или безумие, самолюбие или честь – все равно, как это называть.
И не важно, что скажет мне Глориндель, что ему скажет Натан, что Натану скажет леди Рослин и что скажу леди Рослин я, когда закончится этот день, последний день нашего пути.
И не важно, останется ли жив к концу этого дня хоть кто-то из нас, думала Эллен, поднимая коня на дыбы над головой бросившегося к ней тальварда.
Все это не имеет никакого значения, думала она, потому что, если мы выживем, если мы скажем, если мы сможем, – я теперь буду знать зачем.