Выйдя на улицу, я глотнул кислорода и попытался прочистить мозги. Потом схватил тачку, вылез в Ньюарке и прошел пешком квартал до итальянского ресторана Джордино. Там за укромным столиком сидел Его Святейшество. Папа папой, что и говорить. Двое жлобов рядом с ним были мне знакомы по дюжине фотороботов.
– Садись, – сказал Папа, не отрываясь от феттучине, и сунул мне перстенек под нос. Я улыбнулся во весь оскал, но руки лизать не стал. Его это явно обломало, и я приободрился. Один-ноль.
– Съешь макарон?
– Нет, спасибо, Святейшество. А ты ешь.
– Вообще ничего не хочешь? А салатик?
– Я только что из-за стола.
– Смотри, воля твоя. У них тут готовят мировой соусок с рокфором. Не то что в Ватикане – там вообще прилично поесть негде.
– Слушай, Понтиф, я сразу к делу. Мне нужен Бог.
– Ты не ошибся дверью.
– Стало быть, Он существует?
Почему-то вопрос показался им очень смешным, все трое загоготали. Ублюдок рядом со мной сказал: "Неплохо! Малышу Пиноккио не терпится узнать, есть ли на свете Бог".
Я повернулся вместе со стулом, чтобы занять позицию повыгодней, и опустил ножку ему на мизинец. "Прошу прощения". Ублюдок налился кровью от ярости.
– Конечно, Он существует, Любошиц. Но связаться с Ним можно только через меня. Я единственный, с кем Он имеет дело.
– За что такая честь, отец?
– За то, что у меня есть красная сутана.
– Вот эта ночнушка?
– Не гони. Каждое утро я встаю, надеваю эту красную сутану и – бон джорно, следите за рукой! – превращаюсь в большую шишку. Все дело в том, как ты одет. Ну, сам подумай: если бы я ходил в трениках и спортивной куртке – оглянулся бы на меня хоть один католик?
– Значит, всё фуфло? Никакого Бога нет?
– Не знаю. Какая разница? Платят прилично.
– А тебе не приходило в голову, что однажды химчистка задержит твой красный халат и ты станешь таким, как все?
– А я сдаю в срочную, на сутки. Считаю, за спокойствие можно отдать пару лишних центов.
– Имя Клер Розенцвейг тебе что-нибудь говорит?
– Еще бы. Клер Розенцвейг с факультета естественных наук в Брин-Море.
– Естественных наук, говоришь? Ну, спасибо.
– Да за что?
– За помощь, Папа.
Я схватил тачку, рванул через мост Вашингтона, по пути заскочил к себе в контору, кое-что проверил и погнал дальше. Я ехал домой к Клер Розенцвейг и снова и снова раскладывал в голове пасьянс. И на этот раз он сошелся.
Клер встретила меня в прозрачном пеньюаре. Я сразу заметил, что она чем-то встревожена.
– Бог мертв. Тут была полиция. Ищут тебя. Говорят, это сделал экзистенциалист.
– Нет, детка. Это сделала ты.
– Что? Сейчас не время шутить, Кайзер.
– Это ты убила Его.
– Не понимаю.
– Ты, малыш. Не Хизер Баткис, не Клер Розенцвейг, а доктор Элен Шепард.
– Откуда ты знаешь мое имя?
– Профессор физики в Брин-Морском женском колледже. Самый молодой декан за всю историю университета. Однажды прекрасным зимним днем ты повстречала музыканта. Он играл в джазе на барабанах. Он был женат, но это тебя не остановило. Пара безумных ночек – и вот уже молодой деканше кажется, что она встретила свою любовь. Да только есть одна загвоздка. Бог. Он стоит между вами. Выясняется, что барабанщик верит в Бога. Или, по крайней мере, хотел бы верить. Но ты со своей хорошенькой ученой головкой не можешь допустить неопределенности.
– Да нет же, Кайзер, клянусь!
– И ты решаешь сделать вид, будто увлеклась философией. Тебе ясно, что это единственный способ покончить со всеми препятствиями. Избавиться от Сократа было несложно. Но на его место приходит Декарт. Тогда ты используешь Спинозу, чтобы убрать Декарта. Однако затем на твоем пути встает Кант, и ничего не остается, как избавиться и от него.
– Что ты несешь?!
– Из Лейбница ты сделала отбивную, но этого тебе показалось мало. Ты ведь понимала, что, если кто-то поверит Паскалю, тебе конец. Значит, надо, чтобы Паскаля не было. И вот здесь-то, малыш, ты допустила ошибку. Ты доверилась Мартину Буберу. Но он оказался слишком слаб. Он возвратился к Богу. И тогда ты решила избавиться от Бога своими руками.
– Кайзер, ты спятил!
– Нет, детка. Ты прикинулась пантеисткой, чтобы добраться до Него – если бы, конечно, Он существовал. А Он существовал. Вы вместе пошли на вечеринку к Шелби, и, когда Джейсона не было в комнате, ты убила Его.
– Черт побери, какой Шелби? Какой Джейсон?
– Неважно. Не все ли равно? Ведь с того вечера жизнь стала абсурдом.
– Кайзер, – ее голос вдруг задрожал, – ты не выдашь меня?
– Еще как выдам, детка! Когда убирают Всевышнего – кто-то должен отвечать.
– Кайзер, послушай, мы могли бы уехать отсюда. Куда глаза глядят, вдвоем, только ты и я. Забудем о философии. Купим домик, хочешь – займемся семиотикой.
– Извини, малыш. Это не катит.
Заливаясь слезами, она медленно спустила бретельки своего пеньюара, и я увидел перед собой обнаженную богиню любви. Казалось, вся ее плоть шептала: "Возьми меня, я твоя". Правая рука Венеры ерошила мои волосы, а левая взводила "сорок пятый" у меня за спиной. Но у "тридцать восьмого" спуск оказался лучше. И Венера выронила свою пушку, удивленно посмотрела на меня и согнулась пополам.
– Как ты мог, Кайзер?
Сознание быстро покидало ее, так что мне пришлось поторопиться:
– Манифестация Вселенной как сложной идеи в себе в противоположность существованию внутри или вне подлинного Бытия есть концептуальное Ничто или Ничто по отношению к любой абстрактной форме существования – бывшего, будущего либо продолжающегося – и не подчиняется законам физики и динамики, а также не может быть описана в категориях, относящихся к небытию, недостаточно полному Бытию или инобытию.
Согласен, это непросто. Но думаю, она все-таки поняла, прежде чем испустила дух.
Диета
Однажды без видимых причин Ф. нарушил диету. Это случилось в обеденный перерыв, в кафе. Накануне вечером ему вдруг позвонил начальник отдела Шнабель и предложил вместе пообедать.
– Есть разговор, – сказал Шнабель. Но о чем именно – не пояснил. – Надо бы кое-что обсудить. Прийти к какому-то решению. Ну да это не к спеху. Можно и в другой раз.
Ф. охватила такая тревога, вызванная тоном Шнабеля и самим фактом вечернего звонка, что ему захотелось встретиться с шефом безотлагательно.
– Давайте пообедаем прямо сейчас, – предложил он.
– Сейчас? Уже почти двенадцать, – удивился Шнабель.
– Ах, ну да. И отлично, – сказал Ф., – отлично, тогда прямо завтра непременно пойдем в ресторан.
– Чушь! – отрезал Шнабель. – Это вовсе не обязательно. Говорю же, нет никакой спешки.
И повесил трубку.
Ф. почувствовал, что ему не хватает воздуха. Что я наделал, подумал он. Выставить себя таким болваном перед Шнабелем! В понедельник об этом будут знать все. Второй раз за месяц попадаю в идиотское положение. Не так давно Ф. застигли в копировальной, когда он копировал походку цапли. Но на самом деле предлог и не требовался, в отделе над ним посмеивались постоянно. Иногда, внезапно обернувшись, он видел перед собой тридцать-сорок высунутых языков.
Работа представлялась ему сущим адом. Начать с того, что его стол стоял в глубине комнаты, далеко от окна; и даже тот воздух, который проникал в их мрачную контору, проходил через десятки легких прежде, чем Ф. мог вдохнуть его. По утрам пробираясь на свое место, Ф. чувствовал недружелюбные взгляды, устремленные из-за гроссбухов. Он явно никому не нравился. Как-то раз некто Трауб, мелкий чиновник, учтиво кивнул ему. Но когда Ф. поклонился в ответ, лицемер швырнул в него яблоком. Этого Трауба недавно повысили. Он занял место, которое обещали Ф., и получил новый стул. У Ф. не было стула. Его стул украли много лет назад, и при существующей бюрократии нечего было и мечтать о новом. Поэтому Ф. работал стоя. День за днем, ссутулившись над пишущей машинкой, он спиной чувствовал, как сослуживцы потешаются над ним. Когда стул украли и он попросил выдать новый, Шнабель ответил: "К сожалению, ничем не могу помочь, вам придется самому попросить об этом господина министра".
– Да-да, разумеется, – понимающе кивнул Ф. и записался на высочайший прием. Но в назначенный день его не приняли. "Господин министр занят, – сообщил секретарь. – Открылись некоторые обстоятельства, и он никого не принимает". Много недель подряд Ф. снова и снова пытался попасть к министру, но безуспешно.
– Мне нужен стул, больше ничего, – объяснял он отцу. – Я вовсе не боюсь сутулости, просто когда хочешь немного передохнуть и кладешь ноги на стол, тут же падаешь.
– Ничтожество, – с презрением процедил отец. – Если бы тебя ценили, ты бы давно сидел.
– Как ты не понимаешь! – воскликнул Ф. – Мне только надо поговорить с господином министром. Но он очень занят. Я несколько раз заглядывал к нему в окно и видел, что он разучивает чарльстон.
– Станет министр с тобой разговаривать! – усмехнулся отец, наливая себе хересу. – У него нет времени на жалких неудачников. Между прочим, я слышал, что Рихтер теперь сидит на двух стульях. Один рабочий, а другой так, для забав.
Рихтер! Этот тупой зануда, у которого долгие годы был роман с женой бургомистра, пока она об этом не узнала! Раньше он служил в банке. Однажды обнаружилась недостача, и Рихтера обвинили в растрате, но потом выяснилось, что он эти деньги съел. "Пахнут хорошо, а на вкус так себе, правда?" – сказал он следователю как ни в чем не бывало. Его вышвырнули из банка, а вскоре взяли в контору, где служил Ф. Здесь, узнав, что у Рихтера беглый французский, ему доверили всю парижскую бухгалтерию. Через пять лет выяснилось, что он не знает по-французски ни слова, а просто несет ахинею, грассируя и гундося. Был скандал, но Рихтер умудрился вернуть себе расположение начальства. Он убедил всех, что можно удвоить доходы, если просто отпереть парадную дверь и разрешить клиентам заходить внутрь.
– Молодчина Рихтер! – сказал отец Ф. – Такой не пропадет. А ты будешь вечно ныть и пресмыкаться, как склизкий червяк, пока тебя наконец не раздавят.
Ф. поблагодарил отца на добром слове, а вечером почувствовал беспричинную подавленность. Он решил, что надо бы сесть на диету и привести себя в порядок. Не то чтобы Ф. раздобрел; но по многочисленным намекам было понятно, что в некоторых кругах его могут считать чересчур осанистым. Отец прав, подумал Ф. Я в самом деле мерзкая тварь. Гнусное насекомое. Неудивительно, что Шнабель пшикнул в меня "Рэйдом", едва я заговорил о прибавке! Жалкий червяк, мерзкий перед миром и людьми. Меня надо раздавить или бросить на растерзание шакалам. Я должен жить под кроватью, в пыли, у плинтуса, а лучше – выколоть себе бесстыжие глаза. Решено, завтра сажусь на диету.
Ночью ему снились радостные сны. Он был худым и стройным и легко влезал в смелые новенькие слаксы, какие могут позволить себе только мужчины особого сорта. Ему снилось, что он с дивным проворством играет в теннис и кружится в танце с фотомоделями на модной вечеринке. И наконец, он степенно шел по фондовой бирже под арию тореадора, совершенно голый, и говорил: "А неплохо, да?"
Наутро Ф. проснулся окрыленный и почти месяц строго соблюдал диету. Сбросив семь кило, он не просто почувствовал себя лучше: ему даже показалось, что судьба переменила к нему отношение. Однажды секретарь уведомил:
– Сегодня господин министр примет вас.
От счастья Ф. едва не утратил дар речи. Его проводили в высочайший кабинет и представили.
– Я слышал, вы сидите на белковой, – сказал министр.
– Только постное мясо и салат, – отвечал Ф. – Иногда рогалик, но, само собой, никакого масла и вообще никаких жиров.
– Впечатляет, – сказал министр.
– Я не только стал внешне более привлекательным, но также существенно сократил риск сердечно-сосудистых заболеваний и диабета.
– Само собой, само собой. – В голосе министра послышалось нетерпение.
– Полагаю, теперь мне можно было бы поручить известные обязанности, – сказал Ф. – Разумеется, если я удержу вес.
– Подумаем, – ответил министр. – Подумаем. А как же кофе? – спросил он прищурившись. – Пополам со сливками?
– О нет. Две ложечки обезжиренного молока. Поверьте, господин министр, с некоторых пор я не ищу в еде удовольствия.
– Браво, браво. Ну что ж, мы еще побеседуем с вами.
В тот же вечер Ф. разорвал помолвку с фрау Шнайдер. Он написал ей, что после такого падения уровня триглицеридов в крови их мечтам не суждено сбыться. Он умолял понять и простить и обещал, что, если холестерин когда-нибудь поднимется выше ста девяноста, сразу же позвонит ей.
А потом случился тот обед со Шнабелем. Собственно, для Ф. – легкий второй завтрак: персик и творожок. На вопрос, зачем он все-таки приглашен в кафе, Шнабель снова ответил уклончиво:
– Просто неплохо бы обсудить возможные варианты.
– Варианты чего? – удивился Ф. Он в самом деле не знал, что и подумать. Быть может, о чем-то забыл?
– Да чего угодно. Нынче все так неопределенно… Честно говоря, я даже не помню, чего хотел.
– Понимаю. Понимаю, херр Шнабель, – сказал Ф. – Однако… мне кажется, вы что-то скрываете от меня.
– Чушь! Ничего я не скрываю. Возьмите-ка лучше пирожное.
– Благодарю вас, херр Шнабель. Видите ли, я сижу на диете.
– Правда? Ни ложечки сливок, ни маленького эклерчика? Давно?
– Уже несколько месяцев.
– И не хочется?
– Ну почему же… Мне, естественно, нравится завершать обед употреблением некоторого количества сладостей. Но дисциплина есть дисциплина, сами понимаете.
– Вы серьезно? – Шнабель взял эклер, облитый шоколадной глазурью, и откусил с чуть преувеличенным наслаждением. – Как жаль, что вы так строги к себе. Ведь жизнь коротка, дружище. Может, попробуете хотя бы кусочек?
С нехорошей улыбкой Шнабель протянул половинку пирожного на вилке.
Ф. почувствовал головокружение.
– Кусочек? – пробормотал он. – Только один кусочек, и всё? А завтра я смогу снова вернуться к диете?
– Ну, разумеется, разумеется, – сказал Шнабель. – Вы превосходно рассудили.
Ф. мог бы отказаться. Но он капитулировал.
– Официант, – голос его дрогнул, – еще эклер.
– Молодчина! – воскликнул Шнабель. – Вот это по-нашему. Надо быть как все. Может, будь вы в свое время посговорчивей, все вопросы, которые пришлось так долго утрясать, были бы давно улажены. Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю.
Официант принес эклер и, ставя тарелочку на стол, явно подмигнул Шнабелю. Нет, наверное, просто показалось. Ф. откусил приторного пирожного, потом еще раз и еще. Заварной шоколадный ужас медленно заполнял его.
– Роскошно, а? – Шнабель заговорщицки улыбнулся. – Но, само собой, много калорий. Очень много калорий.
– Да, – пробормотал Ф., чувствуя озноб и глядя в одну точку. – Много калорий. Это все отложится у меня на бедрах.
– Верно-верно, надо откладывать на черный день! – без улыбки сказал Шнабель.
Ф. тяжело дышал. Внезапно всем своим существом, каждой клеточкой он ощутил мучительное раскаяние. "Боже мой, что я наделал! – подумал он. – Я нарушил диету. Я съел пирожное, отлично зная последствия. Ведь завтра мне придется расставить пуговицы!"
– Что-нибудь не так? – спросил официант, улыбаясь дуэтом со Шнабелем.
– В самом деле, что случилось? – подхватил Шнабель. – У вас такой вид, будто вы совершили преступление.
– Давайте поговорим позже. Умоляю. Мне душно, мне надо выйти. Прошу вас, херр Шнабель, получите счет, я заплачу в следующий раз.
– О чем разговор, – кивнул Шнабель. – Встретимся в конторе. Между прочим, я слышал, вас хочет видеть господин министр. По поводу неких расходов.
– Расходов? Каких расходов? – спросил Ф.
– Честно говоря, я не в курсе. Ходили слухи. Ничего определенного. Говорят, наверху возникли вопросы. Но, само собой, это не к спеху, это терпит, доедайте спокойно, толстячок.
Ф. выскочил из-за стола и помчался домой не разбирая дороги. Он бросился в ноги отцу и заплакал.
– Папа, – проговорил он сквозь рыданья, – папа, я нарушил диету. Я не выдержал, я взял десерт. Прости меня. Пожалуйста, прости, умоляю.
Отец помолчал, а потом спокойно произнес:
– Я приговариваю тебя к смерти.
– Я знал, что ты поймешь, – сказал Ф. Они обнялись и в который раз дали себе слово ходить на городские субботники.
У Фабрицио
Анализ и резонанс
Мы перепечатываем здесь статью нашего ведущего ресторанного критика Фабиана Плотника о ресторане "Вилла Нова" Фабрицио, опубликованную в одном серьезном журнале, и любопытнейшие отклики читателей, которые она вызвала.
Спагетти – продукт итальянского неореализма; шеф-повару Марио Спинелли этого не надо объяснять. Спинелли месит свое тесто не спеша. Он хочет, чтобы у посетителей потекли слюнки, он доводит напряжение до предела. Его макароны, непрямолинейные, изобретательные, смелые – порой даже чересчур, – многим обязаны Барзино, чье отношение к спагетти как инструменту переустройства общества хорошо известно. Посетитель ресторана Барзино, однако, привык к макаронам белого цвета и ни разу не бывал обманут в своих ожиданиях. Спинелли предлагает нам зеленые спагетти. Почему? Кажется, по чистой прихоти. Как клиенты мы не готовы к таким новшествам. Ничего удивительного, что зеленые макароны не воодушевляют нас. Они вызывают беспокойство, явно не входившее в замысел шеф-повара. А вот лазанья Спинелли по-настоящему хороша и лишена назидательности. В ней, конечно, можно различить неустранимый душок марксизма, но в общем соус удачно маскирует его. В свое время пиццы Спинелли, давнего члена Итальянской компартии, славились тончайшим привкусом марксизма.
Я начал ужин с закусок, показавшихся было бессодержательными, но стоило сосредоточиться на анчоусах – и замысел стал проясняться. Похоже, Спинелли видел в своем ассорти развернутую метафору человеческой жизни, где черные маслины призваны неумолимо напоминать о нашей бренности. Если так, то почему не было сельдерея? Случайно или сознательно? Закуски у Якобелли – сплошной сельдерей. Правда, Якобелли экстремист; он стремится продемонстрировать абсурдность жизни. Можно ли забыть его скампи – четыре креветки в чесночном соусе, сервированные так, что говорили о нашей причастности к Вьетнаму больше, чем бесчисленные книги на ту же тему? В свое время это вызывало шок! А теперь кажется такой же банальностью, как легкая пикката финочи (ресторан "Везувий") – пугающая, почти двухметровая телячья отбивная, над которой реет лоскут черного шифона. (Финочи вообще выразительней в телятине, чем в куре и рыбе, и "Тайм" совершил ужасную оплошность, пропустив его фамилию в сноске к колонке Роберта Раушенберга.)