Аарон Дембски-Боуден
ВЛАДЫКА КРАСНЫХ ПЕСКОВ
Есть лишь одно, за что стоит сражаться.
Он знает это, в то время как его отец ослеплен ложной праведностью, братья изображают из себя богов в безбожной вселенной, а его сыновьями называют себя малодушные слабаки, предпочитающие стезю труса пути воина.
Но он знает - пусть даже никто не услышит и не поймет этого - что есть лишь одно, за что стоит сражаться.
Он стоит на вершине баррикады, в руках воют топоры. Мертвый город снова и снова посылает против него своих лучших воинов, и раз за разом лучшие воины мертвого города с воплями падают обратно кусками плоти и керамита. Некоторые носят цвета его братьев - царственный пурпур самодовольного Фулгрима или тусклые тона мертвенно-бледного Мортариона. Они нападают, мечтая о славе, и гибнут, познав лишь боль и позор.
На некоторых грязно-белое облачение его собственных сыновей. Они умирают точно так же, как и остальные. Они проливают такую же кровь и выкрикивают те же клятвы. И когда их тела вспороты, а органы оказываются на холодном воздухе, они источают точно такое же зловоние.
В вихре мечей его посещают проблески озарений - вытравленное на доспехах имя кажется знакомым на протяжении одного удара сердца, угол удара топора напоминает о другой схватке из тех времен, когда пылающее светило опаляло красный песок.
Он убивает всех воинов, кто появляется перед ним, и преследует тех, кому хватило ума отступить. Первых он сокрушает одиночными ударами натужно работающих секир. Вторых преследует прыжками, как звери с арен когда-то гнались за измученными голодом мужчинами и женщинами.
Слава?
Слава для тех, кто не сумел обрести внутреннюю силу и стал пустым паразитом, кормящимся любовью даже тех людей, которые стоят ниже него. Слава для трусов, которые боятся дать своему имени сгинуть.
Теперь он стоит над их телами, преумножая их количество и оставляя на нагрудниках отпечатки подошв. У его ног высится памятник тщетности: каждая смерть означает, что ему нужно карабкаться выше, чтобы встретить свежее мясо. На спину и плечи, словно лапы зверя, продолжают обрушиваться мощные удары выстрелов. Раздражает, не более того. Едва ли даже отвлекает. Эта битва была выиграна в тот миг, когда он только ступил на землю мертвого города.
Он погружает топор в грудь очередного из сыновей, но чувствует, что оружие выскальзывает из мокрых от крови пальцев, когда воин заваливается назад. Цепь на запястье туго натягивается, не давая лишиться секиры, однако он понимает, что они пытаются сделать - трое его собственных сынов с криками силятся удержать захваченный топор, пусть даже клинок застрял в теле одного из них. Последняя жертва воина, обменивающего свою жизнь на шанс обезоружить врага. Их объединенная сила давит на руку, его тяжелое дыхание срывается в клокочущее рычание.
Он не тянет назад, не сопротивляется, а бросается на них, круша доспехи ногами, кулаками и своими зубами из темного металла. Благодаря своей жертвенной уловке они просто умрут забитыми насмерть, а не под визжащим клинком цепного топора.
Их тела добавлены к монументу из трупов. Теперь каждое движение причиняет боль. Каждый выдох истерзанных легких проходит сквозь кровоточащие губы.
Еще есть время, время, время. Он может выиграть эту войну без пушек брата.
Завоевания?
Кто из тиранов первым начал мечтать о завоеваниях и объявил жестокое притеснение доблестью? Почему господство воли одного над другими манит людей сильнее всех прочих грехов? Более двух столетий Император требовал, чтобы галактика подстроилась под его принципы ценой десяти тысяч культур, которые жили свободно и не нуждались в тирании. Теперь же Гор требует, чтобы звездные народы разрушенной империи стали плясать уже под его дудку. Миллиарды умирают во имя завоеваний, чтобы подкрепить гордыню двух тщеславных существ в людском обличье.
В сражении ради завоеваний нет никакой доблести. Нет ничего более никчемного и пустого, чем искоренять свободу во имя новых земель, денег и голосов, распевающих твое имя как священный гимн.
Завоевания столь же бессмысленны, как и слава. Хуже того, их эгоистичная суть - зло. И то, и другое - триумф лишь для глупцов.
Нет. Не слава, не завоевания.
Он идет за добычей по кровавому следу. Воин обмяк на земле, привалившись спиной к стене, поверх брони на бедрах влажный узор внутренностей. Лицо покрыто кровью. Все в этом мире покрыто кровью, но на лице центуриона отразилась сама битва. От половины осталась только оголенная треснувшая кость, остальное содрано топором примарха. Уцелевший глаз офицера прищурен от сверхъестественной концентрации, которая необходима, чтобы оставаться в живых и не кричать, когда кишки вырваны из тела.
Он не должен был выжить, однако выжил, и поднимает болтер.
Ангрон улыбается прекрасному упорству человека и отбивает оружие в сторону плоской стороной продолжающего работать топора.
- Нет, - произносит он со свирепой сердечностью. Этот воин и его обреченные братья славно сражались, и их отец старается избежать унижения в последние мгновения.
Другие сыновья, верные ему, поют его имя, вопя в развалинах. Они поют имя, которое дали ему рабовладельцы, когда он был Владыкой Красных Песков. Ангрон. Ангрон. Ангрон. Он не знает, как его намеревался назвать Император. Ему никогда не было до этого дела, а теперь возможности спросить уже никогда не представится.
- Повелитель, - произносит умирающий центурион.
Ангрон садится возле сына, не обращая внимания на ручеек крови, который течет по губам, пока Гвозди Мясника тикают, тикают и тикают в задней части мозга.
- Я здесь, Каурагар.
Пожиратель Миров делает судорожный вдох, явно один из последних. Единственный глаз выискивает лицо примарха.
- Рана у вас на горле, - слова Каурагара сопровождаются пузырящейся на губах кровью. - Это был я.
Ангрон касается собственной шеи. Пальцы ощущают влагу, и он улыбается впервые за много недель.
- Ты хорошо бился, - голос примарха низко грохочет, словно землетрясение. - Вы все хорошо бились.
- Недостаточно хорошо, - центурион скалит потемневшие от крови зубы в предсмертной ухмылке. - Ответь мне, отец. Почему ты примкнул к Архипредателю?
Улыбка Ангрона угасает, полностью уничтоженная невежеством сына. Никто из них так и не понял. Они всегда были так уверены в том, что получить власть над Легионом - честь для него, но он лишился избранной им жизни в тот день, когда Империум оторвал его от подлинных братьев и сестер.
- Я не за Гора, - выдыхает Ангрон. - Я против Императора. Понимаешь, Каурагар? Теперь я свободен. Ты можешь это понять? Почему вы все твердили мне последние десятилетия, что я должен считать жизнь раба честью, в то время как я был близок к тому, чтобы погибнуть свободным?
Каурагар смотрит мимо примарха, в светлеющее небо. Из приоткрытого рта воина течет кровь.
- Каургар. Каурагар?
Центурион выдыхает, издает медленный усталый вздох. Его грудь уже не вздымается.
Ангрон закрывает сыну уцелевший глаз и поднимается на ноги. Он снова подбирает с земли топоры, и цепи гремят о броню.
Ангрон. Ангрон. Ангрон. Его имя. Имя раба.
Он шагает по развалинам, терпя ликующие крики обагренных кровью последователей - воинов, которых заботят слава и завоевания и которые от рождения совершеннее, чем те чужаки и предатели, кого они убивают. Битва с себе подобными - практически первый выпавший на их долю честный бой, и от этой мысли губы их генетического предка кривятся.
Пока воля Императора не сковала Ангрона, он со своим оборванным отрядом сопротивлялся обученным и вооруженным солдатам своего родного мира. Они ощущали вкус свободы под ясным небом и разоряли города поработителей.
Теперь же он возглавляет армию, разжиревшую за столетия легкой резни. Они подбадривают его точно так же, как раньше хозяева, когда он расправлялся со зверями ради их увеселения.
Это не свобода. Он знает об этом. Хорошо знает.
"Это не свобода", - думает он, глядя, как Пожиратели Миров выкрикивают его имя. Но бой только начинается.
Когда Император умрет под ударами его топоров, когда его последняя мысль будет о жалкой тщетности Великого крестового похода, когда последним зрелищем в его жизни станет железная улыбка Ангрона… тогда Повелитель Человечества узнает то, что Ангрон знал с тех пор, как взялся за свой первый клинок.
Свобода - то единственное, за что стоит сражаться.
Вот почему тиранов всегда свергают.
Джеймс Сваллоу
ВСЕ, ЧТО ОСТАЕТСЯ
Палуба под моими ногами была наклонена, и я передвигался по ней подобно крабу - одна нога на том, что раньше было полом, другая на том, что было стеной правого борта. Изменившееся притяжение причудливым образом преобразило коридоры корабля.
Возможно, это результат какой-то неисправности? Не уверен. Хоть я мало в этом понимаю, но живо представляю себе, как притяжение, подобно снежным сугробам, скапливается в углах коридора. Дома, на Номее, до того как всё кончилось, тоже был снег.
Отбросив эту мысль, я двигаюсь дальше, используя настенные светильники как поручни, предварительно разбивая мерцающие электросвечи прикладом лаз-ружья. Остальные поспевают за мной, и я слышу их натужное дыхание в этом холодном и тяжелом воздухе. Мне не нужно оборачиваться, чтобы видеть световые ореолы вокруг их голов. Я знаю, что как и раньше, у одних они красного цвета гнева - у других черного цвета ужаса.
Лишившись внутреннего корабельного освещения, мы могли ориентироваться только по мрачному свечению из помещения в дальнем конце коридора. Впереди нас протянулись тени, похожие на бездонные моря чернил. Я ощущал себя каким-то паразитом, ползущим по горлу мёртвого животного, чтобы вылезти из приоткрытой клыкастой пасти. Нас окружал скрежет гнущегося металла, словно сам корабль стонал. Я не был рождён в пустоте, но опыт многочисленных полётов на кораблях говорил мне, что такого быть не должно. Этот звук означал: что-то испытывает предельные нагрузки, и долго оно не выдержит.
Эти размышления утомили меня окончательно, и я остановился передохнуть. Я чувствовал себя мокрым и уставшим, как-будто прямо в униформе, плаще и ранце меня протащили через ледяную воду. Остальные тоже остановились, и мы присели на выступе заклиненного люка.
Даллос сидел ко мне ближе всех, и я увидел что он уже достал карты, и вертел их в своих тонких розовых пальцах. Он перебирал потёртые прямоугольники плас-бумаги с механической ловкостью каталы. Карты блеснули, и стало видно что печать на "лицах" стёрлась в местах, где тысячи раз касались его пальцы. Я мог разглядеть только цифры и абстрактные геометрические фигуры на рубашках.
- Четвёрка - изумрудов, - пробубнил Даллос, не подозревая что говорит в слух. - Двойка - молотов. Сияющая стрела огня упала рядом с его подразделением, достаточно близко чтобы превратить в факелы остальных членов минометного расчета, но не достаточно чтобы убить Даллоса. Та часть лица, что я видел, была такой же розовой как и его руки, которыми он сбивал с себя пламя. Такой же обожжённой и яркой была и его аура.
Никто из нас не был в порядке. Даже самый оптимистичный наблюдатель назвал бы нас жалким сборищем душ. Шестеро мужчин, одетых в форму великой Имперской Армии, собравшихся из разных батальонов, что были разбросаны по фронтам восстания. Мы были простыми пехтурусами, сынами разных миров, сведенные вместе безжалостной машиной этой новой войны. Я думаю, что у всех нас раньше были разные звания и должности, но на этом корабле это не имеет значения. Никто из нас не был главным, здесь не было командной цепи, мы просто были сами собой. Любые позывы салютовать или отдавать приказы выглядели бессмысленными. Множество вещей выглядели бессмысленными после всех тех ужасов, которым мы стали свидетелями.
Всё же мы выжили. Я потерял пальцы на руке, но так как она была левой я посчитал что мне еще повезло. Также в моём туловище и бедре до сих пор осталась картечь, которая мучает меня колющей болью при каждом шаге и не даёт заснуть. Как я уже говорил, Даллос обгорел. На эбеновой коже Бренга были рубцы и шрамы, оставшиеся после газовой атаки. Говорить для него было мукой - гортань бедного дурачка сильно пострадала, так что он общался с нами кивая или мотая головой. ЛоМунд, я думаю, раньше был офицером. Об этом говорят его длинные белые волосы и благородные черты лица. Его сломило ранение в живот, выпустившее кишки в грязь. Он спасся только благодаря слепой панике и притоку адреналина, позволившие ему добраться до безопасной зоны, неся свои внутренности в руках. Были еще Ченец и Яо, с желтоватыми лицами и вечно надвинутым на глаза капюшонами. Оба происходили с одного мира, и оба едва не были убиты когтями и огнём стабберов.
Мы были небольшой стайкой ходячих раненых. Все имели ранения и все были мужчинами. Я не видел женщин с тех пор как мы высадились со спасательной шлюпки, что унесла меня с Номеи. Первым, что я увидел здесь, были медицинские сервиторы, что бродили по административной палубе в поиске раненых. Они бы не обращали на нас внимания, если бы на борту этого скитальца были настоящие медики и хирургеоны.
Здесь нас было мало, но одно обстоятельство привлекло моё внимание - корабль не был пустым. В трюмах были дети. Мальчики-беженцы из разлучённых семей или разбомбленных схол - дюжины сирот. Иногда мы слышали, как они звали своих родителей, моля их ответить. Это жгло меня, ведь когда-то я тоже потерялся.
Это был только один корабль из нескольких, я полагаю. По правде, я не видел ни одного иллюминатора с тех пор, как мы прыгнули в кричащее безумие варпа, и бежали от коварства этого шлюхиного сына, Магистра Войны. Жалкий конвой из нескольких канонерок, охраняющих грузовые корабли с ранеными, остановился на Номее чтобы забрать еще одну порцию раненых. Я слышал, что на некоторых судах конвоя находились раненые космические десантники. Я удивлялся, как это возможно? Казалось странным, что бессмертные чемпионы Империума могут сталкиваться с такими приземленными вещами, как простые ранения.
Итак, мы не имели ни малейшего понятия где мы, или в каком направлении эфирного компаса нас везут. Неизменным были лишь причитания полу-мёртвых, разносящиеся по похожим на пещеры палатам, когда они боролись с ночными кошмарами. Неизменным также был звук двигателей.
Но через некоторое время я стал замечать закономерности. В этом я разбираюсь. Я вижу вещи.
Я не часто говорю об этом, потому что это может напугать неосторожную душу, и разозлить других до необдуманных действий. Люди не любят то, чего не понимают и, как правило, они реагируют на это насилием. В рядах Имперской Армии это насилие могло сопровождаться ударом клинка или лаз-выстрелом, и это не способствует благополучию человека, который стал бы об этом говорить.
Я увидел закономерность: на кораблях, подобных этому, всегда есть сочетание раненых - от тех, кому лучше было принести Милосердие Императора, до симулянтов. Но не на этом корабле. Я видел, что здешние раненые при должной заботе могли быть возвращены обратно на передовую. На всем протяжении лабиринтов этого корабля я не нашел ни одного, кто не мог бы быть вылечен, чтобы драться на следующий день. Все, кто нуждался в большем или меньшем уходе, были перемещены во время стыковок или встреч с другими медицинскими судами. Пришедшие на их место, были в том же состоянии что и остальные пассажиры.
Вы смогли бы увидеть это в их глазах. У Даллоса, ЛоМунда и прочих с кем мы повстречались здесь. Я смотрел на них как в зеркало, и видел одно и тоже. Не просто тысячеярдовый взгляд, что встречается у раненого солдата. Я видел общее бремя, о котором никто из нас не мог говорить, потому что мы всю нашу жизнь отрицали это. Прятали это.
- Ш-шесть - к-крестов, - заикаясь промямлил Даллос, работая с картами так, что движения расплывались.
- Т-туз. Туз - к-кинжалов. Остальные корабли ушли.
Мы карабкались большую часть дня, от средних уровней корабля, где противорадиационная защита, массивная и глухая, не дала пройти дальше. Инженерные палубы не были соединены с медицинскими, и искать путь туда было бессмысленно.
Мы насчитали нескольких из нас, кто был хоть как-то инженерно подкован, но никто даже близко не походил на технопровидца. Бренг был флотским пилотом-савантом и лучше всех подходил на роль механика.
Казалось более логичным подниматься вверх, чтобы достичь мостика и командных уровней. Сначала я настоял, что бы мы взглянули на юнцов в других отсеках, быть может придать им немного смелости… Но в этом оказалось мало смысла. Нам нечем было поделиться.
Напомню, я говорил уже о постоянных звуках стенаний корабля и двигателей. За день до этого я очнулся от судорожного сна, полного цветных сновидений, и понял что варп-двигатели молчат. По неизвестной причине мы дрейфовали. Вскоре последовали дальнейшие неисправности. Подача электроэнергии периодически пропадала, принося тьму и волны изморози на стенах. Воздух больше не очищался и не циркулировал. Хуже, что двери, упавшие в коридорах словно лезвия гильотины, внезапно запечатали секции корабля.
Не было никаких признаков столкновения или воздействия вражеских орудий. Спустя несколько часов мы все ещё были живы. По коридорам не крались кровожадные ксеносы, вооруженные предатели или ещё кто нибудь, и мы решили узнать что случилось.
Я вижу закономерности, но тогда я не увидел ничего понятного. Поэтому я и вызвался идти, а также потому что могу держать пушку. Мы нашли несколько в аварийном арсенале, и прижимали к себе как защитные амулеты. В лучшем случае это была иллюзия силы. Ведь мы не знали встретим ли мы нового врага, и насколько полезными эти ружья окажутся против него.
Я вспомнил как улицы Номеи стали красными. Вспомнил гигантов, забивающих словно скот всех, кто осмелился остановиться или бежал недостаточно быстро. Я вспомнил ужасы, но только как нечеткие куски мяса, брызг крови и когтей, как будто мой разум отгоняет и размывает воспоминания, вместо того чтобы представить ясными и живыми.
Я взглянул на руку с отсутствующими пальцами и эхо резкой боли коснулось меня, быстрое и холодное.
- Хикейн? - Яо указал на полоску тусклого света впереди, спрашивая меня и остальных. - Мы идём дальше?
- Мы идём дальше, - кивнул я.
Я знаю что это за война.
Я сражался на дюжине миров в скоплении Акарли, и за его пределами. В пустынях и океанах, облачных вершинах и горных перевалах, но на Номее был мой дом. Мы всегда возвращаемся в родные места. Нас называли грубым отребьем и это было так. Племена всё время были в распрях, взращивая неприязнь и предъявляя претензии друг к другу, будто считая что остальные - их неблагодарное потомство. Что вы можете сказать про номейцев? Мы умеем ненавидеть. Даже букет роз можем за оскорбление счесть. Всё это так.