- Поступиться своей любовью? Нет, не хочу, - упрямо сказал Савелов. - Но я понимаю: так продолжаться не может. Надо наши отношения из тайных сделать явными или…
- Да, вам стоит над этим поразмыслить, - заключил Маясов.
И тут же подумал, что эта рекомендация едва ли будет правильно парнем воспринята. Может быть, вообще не стоило об этом говорить. В конце концов это его личное дело. Во всяком случае, оно вне компетенции органов госбезопасности.
Это, конечно, так, если допустить, что все нити дела существуют сами по себе, независимо одна от другой: честолюбивые замыслы юноши, крушение его жизненного идеала, нездоровые настроения, упаднические стихи, неудачная любовь. Но в том-то и сложность, что в действительности этой параллельности нет. Все сплелось в один клубок. Потяни за первую нить - зацепишь вторую. Оставь нетронутой третью - окажется незамеченной следующая, быть может, самая важная для распутывания всего клубка.
Маясов встал из-за стола, задумчиво походил по кабинету и, остановившись возле Савелова, сидевшего за приставным столиком, сказал:
- Вот вы, Игорь, переживаете, что вам не удалось поступить в художественный институт. А ведь бывает и так: человек поступает туда, учится год, другой, а потом сам подает заявление об отчислении?
- Почему?
- Желание стать художником - одно, а настоящий талант, без которого художника не бывает, - это другое.
- Старо как мир, товарищ майор.
- Да, истина не новая… И надо быть мужественным, чтобы посмотреть правде в глаза.
- Вы зря осторожничаете: мне как художнику приговор объявлен давно.
- Зачем же так: "приговор"? Старайтесь взглянуть на это проще.
- Это не просто, если вместо кисти приходится брать в руки метлу.
- Подметать улицы тоже кому-то нужно, - сказал Маясов. - А что касается творчества, то все зависит от самого человека. Можно быть художником за слесарными тисками и равнодушным ремесленником на сцене академического театра.
- Тоже верно, - Савелов тяжело вздохнул. - Только человеку не безразлично, где трудиться, чем заниматься.
- Разумеется. Свое место в жизни каждый должен настойчиво искать.
- Я так и делал.
- Не совсем. Вы хотели впрячь себя в такой воз, который вам явно не по силам. - Маясов чуть помедлил. - Вас предостерегают от худшего, а вы разыгрываете трагедию, впадаете в мировую скорбь.
- Я ничего не разыгрываю. - Савелов нахмурился, отвернулся к окну.
- Не будем придираться к словам… Вы не разыгрывали трагедию: вы ее сами создали и поверили в нее. И, к сожалению, слишком искренне.
- Никакой трагедии я не создавал, откуда вы взяли?
- А ваши стихи?! - строго сказал Маясов и постучал по тетради, лежавшей на столе. - Вы думаете, я не понимаю, на каких дрожжах бродит ваша поэзия?
- Пишу, как умею.
- Вы напрасно обижаетесь: я говорю не о форме, а по существу. Можете писать, как хотите… Но не распространяйте вирши с антисоветским душком!
- Я их не распространял.
- Но знакомым читали?
- Это было, - тихо подтвердил Савелов.
- Вот об этом давайте и поговорим…
Маясов увидел, как сразу побледнело смуглое лицо парня.
Рассказывая, Савелов много и жадно курил. Владимир Петрович почти не перебивал его. Было похоже, что обстоятельный рассказ юноши искренен и правдив. Маясов только подумал, как неровно, "клочковато" подготовлен этот сын не в меру честолюбивой учительницы. (Знакомясь с домашней жизнью Савелова, Маясов пришел к выводу: во многом виновата мать. Для нее Игорь был единственный, с детства исключительный, чуть ли не вундеркинд. В результате она разожгла в сыне обостренное, нездоровое честолюбие.) Суждения Савелова об одних вещах поражали своей зрелостью, о других - свидетельствовали о порядочном сумбуре в его голове: плохо усвоенные догмы старых истин переплетались с крылатой романтической мечтой, мальчишеская наивность уживалась рядом с цинизмом человека, познавшего в какой-то степени изнанку жизни.
Кончив свой рассказ, Савелов вытер платком вспотевший лоб, потом, немного помолчав, спросил глухим голосом:
- Меня будут за стихи судить?
- Передавать ваше дело в суд мы не будем.
Савелов тревожно взглянул на майора:
- Это что ж, без суда осудят?
- Без суда никого не осуждают, - сказал Маясов. - Что касается вас, то будет полезнее, если с вами поговорят ваши товарищи…
8
- Господи, наконец!.. - выдохнула Варвара Петровна, услышав звук открываемой входной двери. Она тревожно подняла голову от пухлого романа, который читала, прислушалась. В глазах ее отразился весь страх, пережитый за долгие часы ожидания. И сразу же - невольный вздох облегчения: в комнату с тетрадкой в руке вошел сын.
- Ну что тебе сказали?
Игорь отсутствующе посмотрел в сторону матери, бросил тетрадку на диван и молча направился в свою комнату.
Варвара Петровна проводила его внимательным, испытующим взглядом, отложила книгу, поднялась. С минуту постояв и не дождавшись, когда сын выйдет из своей комнаты и все объяснит, принялась накрывать на стол. Потом принесла из кухни подогретый обед. Взяла тетрадь, для чего-то полистала ее, пошла к сыну.
Игорь сидел верхом на стуле, упершись подбородком в его спинку, и отрешенно смотрел в окно.
Мать тронула его за плечо. Он странно, словно внезапно разбуженный, посмотрел на нее и опять отвернулся.
- Иди поешь.
Сын не откликнулся.
- Тетрадку твою куда положить?
- Порви. Погоди… я сам.
Игорь встал, пошел в кухню. Сдвинув с горящей конфорки чайник, сунул тетрадь в огонь. Пламя охватило листки, больно лизнуло пальцы. Игорь отдернул руку, крикнул раздраженно:
- Где щипцы?!
- Что?
Перемешивая мягко шуршащий пепел подвернувшимся под руку кухонным ножом, Игорь ответил с веселой злостью:
- Я на ней… второй раз… обжегся!
ГЛАВА IV
Странные письма
1
Ирина Булавина отпросилась у режиссера с репетиции. Дома она решила наскоро переодеться и тотчас уйти. Это выглядело смешно, но она действительно стала бояться одиночества и тишины в квартире. Тишина пугала ее, настораживала, заставляла прислушиваться: не стучит ли кто в дверь?..
Отыскивая в сумочке губную помаду, Ирина снова увидела там письмо. Она получила его позавчера. Письмо было в зеленом конверте. Точно таком, как и первое, которое пришло из Москвы две недели назад. Только на этом штемпель стоял не московский: письмо было отправлено с почтамта областного центра.
Возможно, отец находился в области проездом. Между делами забежал на почту, чтобы написать ей несколько слов. А может, он надолго или даже навсегда обосновался здесь, чтобы быть поближе к ней, Ирине, своей единственной дочери.
Впрочем, все это странно и непонятно. Уйти из дому в сорок первом году и вновь объявиться ровно через двадцать лет, двадцать лет молчания - такое не вдруг укладывалось в голове…
До этих писем в зеленых конвертах она и мысли не могла допустить о причастности отца к каким-то темным делам. Только прочитав второе письмо (еще более туманное, чем первое, тревожно-смутное), она подумала, что с ее отцом, которого она считала пропавшим без вести, а попросту говоря, погибшим на фронте, произошло что-то неладное, нехорошее. И еще она поняла из этого короткого письма, написанного характерным бисерным отцовским почерком, что он приехал "оттуда" и приехал не как Александр Христофорович Букреев, а под чужим именем.
Когда он уходил на фронт, ей едва исполнилось пять лет. Но она навсегда запомнила то июньское утро. Отец нагнулся, потом присел перед ней на корточки, поскрипывая ремнями новой портупеи. Он не плакал, как мать, он улыбался. Подняв ее на руки, сказал:
- До свидания, Ири. - И при этом смешно пошевелил черными усами. Он всегда так делал, когда уходил на работу. И всегда называл "Ири" - так, как она себя называла.
И вот теперь, через двадцать лет, в обоих письмах она прочла: "Моя дорогая Ири…"
Ирина подошла к шкафу, взглянула на себя в зеркало: лицо было бледным, под глазами тени. Открыв дверцу, она достала голубое платье. Любимое платье Игоря. Впрочем, и мужа тоже. К сожалению, ни тот, ни другой ей не могут сейчас помочь. Единственный человек, с кем бы она могла поделиться своей тревогой, была мать. Но мать с отчимом далеко от Ченска - в заграничной командировке, в Африке…
Торопливо переодевшись, Ирина вышла из дому. На малолюдной улице было тихо.
И от этой вечерней тишины, от мягкого света заходящего солнца у Ирины как-то сразу стало спокойнее на душе. Она вдруг решила, что все уладится, что человек, к которому она идет, непременно ей поможет, и она, наконец, сумеет выбраться из мучительного тупика, в котором неожиданно оказалась.
Человек этот был Арсений Павлович Рубцов, друг их семьи, знавший ее отца, как никто другой: вместе работал с ним, вместе воевал. Ирина позвонила ему сегодня утром, и он, как всегда, радостно и приветливо говорил с ней.
Арсений Павлович уже ждал ее в своем маленьком кабинете в фотоателье на Советской улице - он работал здесь заведующим и приемщиком одновременно. И как только Ирина появилась в дверях, приветливо улыбаясь, встал ей навстречу.
- А, Иришка! Здравствуй, здравствуй. А я уж думал, совсем забыла старика.
- Вы извините…
- Да ты садись, садись, - сниматься, что ли, пришла?
- Я к вам, Арсений Павлович, за советом…
Они сели друг против друга за круглый столик, накрытый тяжелым плюшем.
- Слушаю тебя, дочка.
- Не знаю, с чего и начать…
- Может, чайку сперва попьешь? Я мигом согрею.
- Нет, нет, спасибо.
Видя, что Ирина никак не может справиться с волнением, Рубцов пришел ей на помощь:
- У тебя муж-то тоже артист?
- Режиссер.
- О-о!.. А этот, чернявый? - лукаво подмигнул Арсений Павлович. - Ну тот, с которым ты в прошлое воскресенье на стадионе была?
Ирина вскинула на Рубцова смущенный взгляд, хотела что-то сказать, но промолчала.
- Н-да, - улыбнулся Рубцов. - Видать, неладно у тебя по сердечной части.
- Неладно, Арсений Павлович. Я ведь всю жизнь к театру тянулась, потому и замуж вышла… за режиссера. Глупо.
- Почему глупо? Современный, так сказать, брак по расчету. А любишь, стало быть, другого?
Не поднимая глаз, Ирина кивнула.
- А что он за человек? - спросил Рубцов. - Ты его хорошо знаешь?
- Мы с ним со школы вместе.
- Ты вот что, - ты меня с ним познакомь.
- Зачем?
- Одну глупость уж сделала, как бы в другую не вляпалась. Ведь теперь я тебе вместо отца.
- Арсений Павлович, я как раз насчет отца и пришла… Вы маме о его смерти рассказывали?
- Ну?
- А ведь он… жив!
- То есть как жив?! Я ж его, можно сказать, своими руками…
Но Ирина не дала ему закончить:
- Я получила два письма… от отца… Вот они. Прочтите.
Рубцов взял вчетверо сложенные листки, которые Ирина достала из сумки, и начал читать. По мере чтения лицо его отразило сначала жадное любопытство, потом недоумение, наконец гнев. У переносья собрались жесткие морщинки. Он невольно поднялся и так, уже стоя, дочитал до конца.
Бросив письма на стол, Рубцов достал из нагрудного кармана трубочку с валидолом, положил таблетку под язык. Потом растерянно сказал:
- Что ж это… Неужто Букреев здесь? Ты понимаешь, что это значит? Для него и для вас с матерью?
- Поэтому я и пришла к вам.
- Постой, постой… Может, это путаница какая?
- Нет. Я знаю почерк отца. Я сравнивала со старыми письмами… Значит, вы говорили неправду, когда рассказывали о его смерти?
- Есть правда, которую, Ириша, не говорят вслух, - сказал Рубцов после мрачного молчания. - Для меня твой отец умер. Было бы хорошо, если бы он умер и для вас с матерью. Эти письма - еще одна подлость, которую он сделал.
- Почему вы так говорите? А?.. Арсений Павлович, я хочу знать… знать все… Он мой отец, и я имею право знать правду о нем.
- Никогда больше не вспоминай о нем. Он перестал быть твоим отцом, потому что предал тебя, предал мать твою, всех нас.
- Умоляю вас, расскажите!
- Хорошо, расскажу. - Рубцов потер ладонью высокий, с залысинами лоб, как бы соображая, с чего начать. - Ты считаешь, что твой отец пропал без вести? Это ложь! В свое время я мог бы перед твоей матерью эту ложь рассеять. Но у меня тогда, в первую нашу послевоенную встречу, не хватило духа. Я решил, что для Валентины Петровны лучше быть вдовой пропавшего без вести фронтовика, чем женой изменника Родины.
- Изменника? - прошептала Ирина, чувствуя, как отвратительная слабость разливается по телу.
- Да, изменника… - Рубцов говорил негромко, но его неторопливые слова, как ни тщательно он их выбирал, чтобы меньше травмировать ее, входили в сознание Ирины, как острые гвозди. - Твой отец добровольно сдался в плен. Он ушел к немцам ночью, убив часового. И ушел не с пустыми руками. Будучи командиром роты, которая охраняла армейский штаб, он сумел выкрасть две оперативные секретные карты…
Арсений Павлович, видя, что Ирине не по себе, заботливо подал ей стакан воды. Затем, с трудом преодолевая волнение, продолжал свой рассказ:
- Наша дивизия вскоре после этого попала в окружение. Была частично разбита, частично рассеяна. Для вышестоящих штабов она вообще прекратила свое существование, как и все те, кто в ней служил. Только этим я и объясняю, что Букреева включили в списки пропавших без вести. Не понимаешь? Ну, если бы дивизия целиком не попала в окружение, то Букреев не оказался бы в списках, а твоя мать не получила бы сообщения, что он пропал без вести…
Когда Арсений Павлович стал делать предположения, как и зачем вернулся Букреев, в каком "амплуа" мог теперь оказаться, Ирина подумала, что их выводы совпадают: с добрыми намерениями потайным путем оттуда не приезжают.
- Вот так, Ириша, выглядит эта правда, - печально подытожил Рубцов.
Ирина долго молчала. Потом спросила едва слышно:
- А как же теперь с письмами?.. Я, наверно, должна сообщить о них.
- Послушай, дочка, у тебя что - неприятностей мало? Шутка сказать: у актрисы Булавиной через двадцать лет объявился отец-предатель!
- А если он здесь, в городе?
- Ты ничего и знать не знаешь. Ни про отца, ни про письма. Матери-то не писала об этом?
- Нет.
- И не пиши. Хватит с нее того, что пережила. Порви письма и забудь…
Когда Ирина возвращалась по ночной улице домой, ее пошатывало от усталости; ноги были как ватные, ныло сердце. Лучше бы она не ходила к Рубцову. Лучше неопределенность, чем эта страшная правда. И к тому же расстроила Арсения Павловича: она видела, как тяжело ему было ворошить в памяти всю эту гниль прошлого.
2
В начале июля у Маясова тяжело заболела жена. Врачи определили: отдаленное последствие фронтовой контузии - и дали направление в Москву, в нейрохирургический институт. Маясову пришлось сопровождать жену, устраивать на лечение.
Накануне своего отъезда Владимир Петрович поручил лейтенанту Зубкову съездить на экспериментальный завод и рассказать директору о деле Савелова: все, что требовалось сделать чекистам, они сделали, - пусть хорошенько возьмутся за парня администрация и комсомол…
В первый же день по возвращении из Москвы Маясов спросил лейтенанта, как он выполнил его указание.
Зубков, как всегда подтянутый, с тщательно завязанным галстуком и с тем уверенно-победоносным видом, который появился у него с тех пор, как был арестован Никольчук, начал докладывать о своем разговоре с директором Андроновым. Педантичность и обстоятельность вообще были свойственны лейтенанту, сейчас же он особенно старался "изложить дело в деталях", так как оно происходило в отсутствие начальника, перед которым ему хотелось выглядеть вполне самостоятельным оперативным работником.
Маясов слушал его внимательно, изредка кивал головой в знак одобрения. И вдруг удивленно вскинул брови:
- Что вы сказали?
- Андронов считает, что Савелова надо уволить с завода, - повторил Зубков.
- Как это уволить?
- Обыкновенно… По сокращению штатов.
- Здорово! Ну, а вы?
- Я сказал, это его дело, директорское.
- Так и сказали?! - Маясов не выдержал, встал из-за стола. - Это же черт знает что! Вы не должны, не имели права так говорить!
Вспышка гнева была столь неожиданной, что лейтенант, густо покраснев, вытянулся у стола по стойке "смирно", не зная, что сказать в свое оправдание. И только минуты две спустя смущенно и виновато проговорил:
- Я считал, что директор завода имеет право…
- Имеет право! - жестко повторил Маясов. - Неужели вам непонятно, что речь идет не просто о лаборанте, а о человеке, о его судьбе… Садитесь!
Когда Зубков сел, Владимир Петрович, уже поостыв, продолжал:
- Начнем с главного вывода по делу. Каков он? Никольчук после его заброски к нам шпионской деятельности не проводил. Установили мы это или нет?
- Так точно.
- Второй вывод по делу: связь Никольчука с Савеловым носит случайный характер. Убеждены мы в этом?
- Да, убеждены.
- Следовательно, у нас нет оснований не доверять Савелову. Так?
- Совершенно верно.
- А раз так, мы не можем оставаться нейтральными. - Маясов немного помолчал и вдруг сказал: - Вызовите машину! Поедете со мной…
В заводской конторе директора они не застали. Секретарша сказала, что Андронов уехал на строительство Шепелевской железнодорожной ветки.
- Как, уже начали строить? - спросил Владимир Петрович.
- Да, со вчерашнего дня.
Маясов решил не дожидаться Андронова в конторе, а ехать прямо в Шепелево: ему захотелось посмотреть своими глазами на то дело, которое, по сути, было начато им самим. Ведь тогда, зимой, Андронов не поддержал идею о строительстве этой ветки. Он дал понять Маясову, что в министерстве лучше знают ("им сверху виднее"), когда, где и что надо строить. После этого Маясов вынужден был проталкивать вопрос сам, через областное управление КГБ. В конечном итоге в министерстве, которому подчинялся завод, вопрос сочли важным и дали ему быстрый ход. А директору экспериментального завода попутно указали, что он в свое время не проявил необходимой инициативы.
Об этом Маясову стало известно несколько дней назад от секретаря парткома завода инженера Котельникова, с которым он встретился на районном собрании партийного актива.
- Не хотел бы я теперь быть на вашем месте, Владимир Петрович, - шутливо заключил Котельников свой рассказ.
- Неужели обиделся на меня Сергей Иванович?
- А вы как думали? Он считает, что вы его чуть ли не подсидели.
- Напрасно, - засмеялся Маясов. - Для этого у него нет никаких оснований…
Дорогой до Шепелева Владимир Петрович старался не думать о предстоящем разговоре с директором. Но это ему не особенно удавалось. Припомнились вдруг слова Котельникова, и возникло беспокойство. Нечто вроде смутного предчувствия неудачи.
В Шепелеве, неподалеку от платформы перевалочной базы, Маясов вышел из машины и сразу увидел Андронова. Тот разговаривал с инженером-путейцем. Заметив подходившего Маясова, он помахал ему рукой и некоторое время еще продолжал разговор с железнодорожником.