Они орут друг на друга - гулко и грязно, поливая взаимными оскорблениями. Рука на моём плече стискивает ткань куртки. Я ощущаю себя здесь совсем лишним: две силы делят что-то, мне непонятное. Но почему у меня над головой?
- Кто ты такой, чтобы нарушать ход истории? Новый Часовщик выискался?
- А кто ты, чтобы одёргивать меня? И что я нарушаю? Спасти девочку - это нарушение? Дать людям с востока ещё несколько картин, пару статуй, стопку книжек, сохранить для них этот путь, за который всё они и без того заплатят своими жизнями, - нарушение?
- С чего они так интересуют тебя? Эти дети?
- Потому что похожи…
Их спор отсекается, ненависть гаснет. Тонкие струны, случайно задетые, отзванивают в воздухе что-то печальное. Похожи? На кого мы похожи? Вы их знали? Любили?
- Оставь, Корреспондент. Каждой двери - своё.
- Я в курсе. Слушай, мальчик…
Человек опускается передо мной на колени, по-прежнему сжимая за плечо.
- Теперь ты всё знаешь. Ты можешь забрать свою подругу и уйти. Армейцы примут вас, если ты расскажешь им о матери… У тебя ведь есть её вещи? Возьми с собой. Вы будете жить, жить долго…
- И счастливо. Сказки, Корреспондент!
- Нет. Это для них возможная жизнь. В отличие от тебя. Или меня. Ты так вскидываешься - завидуешь?
Стилет сплевывает и смеётся. Ее запах обжигает меня - ничем не сдержанный огонь.
- Романтик! Болван!
- Ни на йоту. Убил бы, честное слово…
- Так что останавливает?
Девять зим, полгода и полгода. Та женщина с мягкими волосами уже давно мертва. Был ли у неё муж? Дети? Маленький сын, похожий на меня, дочка с длинной косой, топот ног по вечерней веранде, звонкий смех, пирожки из печи, - всё оно, брошенное ради поколений будущего, стёрлось в гуле колёс адовых повозок. Путь туда - предвкушение и радость. Путь обратно - медленное угасание. Как они умирали? Кашляли кровью, как деревенские, зимой провалившиеся под лёд на реке, или сгорали от жара осенней падучей, или, подойдя к дверям родного дома, падали, словно подрубленные, потому что их сердца останавливались… Я не узнаю. Ругань взрослых, обсуждающих мой дом, как картёжники обсуждают игру, глохнет под моими скачущими мыслями, становится тише. Незаданные вопросы, множащиеся внутри меня, опадающие, как листья, уже кажутся незначительными перед всё возникающими новыми. Откуда эти двое? Почему у них такие имена? Создать мир, как это? Армада? Лунный модуль?
Лада, напоминаю я себе, Лада. Единственно важное. Ты узнал - так беги!
- Я должен идти. Я хотел бы спросить у вас многое, но уверен, что большую часть не пойму. А того, что уже понял, мне достаточно. Я уведу Ладу прочь, даже если она будет против. Я сбегу из дому. Никакого Очищения, никогда. Мы не пойдём на запад. Мы пойдём по дороге на восток, встретим конфедератов и всё им расскажем. А потом я буду умолять их забрать нас в горы.
- Смелый мальчик, - говорит Стилет. - Только глупый.
Высокий человек снова гладит меня по макушке.
- Тогда не медли. А ты… коридор сейчас?
- Именно. Я ухожу. На той стороне, друг мой, враг… заходи на чай. Скоро.
- Скоро. Стилет… здесь будут наши. Случайно. Но они всё поймут.
- Знаю. Я слышу их. Там она, вот так дела… Но это не случайность, Корреспондент.
- Значит, та дверь - твоих рук дело?
- Нет.
- Ты снова лжёшь.
- Думай, как хочешь. Это уже не имеет значения. Я пришла к тебе, чтобы сказать, что мы возвращаемся. Ты услышал меня? Ты понял?
- Вполне. Ну, беги, парнишка. Думаешь, должно быть, что здесь поспорили боги… Богов не существует. Есть только люди. Запомни.
Я бегу от них прочь - от странных слов, нездешних имён, запахов огня и металла, от ласкового, почти родительского касания и правды о мире, которая мне непонятна. Я невежественен и дик, но крупиц моих знаний хватает, чтобы сообразить твёрдо, как взрослому: нужно хватать Ладу за руку и убираться вон.
И запоздало торможу, взрывая ботинками землю. Высокий человек должен рассказать правду всем. Отцу, Костылю, сапожнику, Белой… Но, обернувшись, я больше не чую людей. Всего-то от старого дуба отбежал шагов на пятнадцать - и нате. Только ветер и пустота. И слабый запах гари с востока.
- Подожди-ка, торопыга… Стой!
Появляясь из ниоткуда, уходя в никуда - так вы перемещаетесь, нездешние прежние? Так, чтобы врезаться в вас с размаху, а потом отлететь, больно стукнувшись о камни и песок. На тропе, идущей через пастбище, меня останавливают способом незамысловатым, но довольно чувствительным. Второй раз за день я рою носом землю.
- Извини. Ты ушибся?
Он помогает мне встать - мужчина неопределённого возраста, но не первый, другой. Этот ниже ростом, и голос у него поглуше, и пахнет он, помимо металла, чем-то чернильно-бумажным. Руки у него совсем ледяные, холодные, будто только что мял снег.
- Ну просто день встреч… Всё в порядке. Можете меня не трясти.
- Хорошо. Эти двое…
- Вы с ними? Так их уже нет, ушли. Только я не знаю, куда.
- Нет. Я сам по себе. А ты теперь знаешь… тебе рассказали.
- Да. И я очень спешу. Пропустите, пожалуйста.
- Пропустить-то я пропущу… Но вот что ты будешь делать, если она откажется?
Что за чушь! Я встряхиваю головой и резко вырываю рукав из цепких и сильных пальцев, не заботясь о том, что это невежливо и опасно - пренебрегать собеседником, таким чужим и странным. Но он, кажется, не обижается, только тяжело вздыхает. За вздохом словно скрывается ещё одно страшное знание. Но с меня хватит тайн.
- Я прошу вас - мне надо идти…
- Тебе не позволят. Глупый ты рыцарь, наивный спаситель… они уже ждут тебя. Посадят в клетку, под замок… Не несись сломя голову. Выжди.
- Нет времени!
Я отталкиваю его и устремляюсь прочь. Меня? Под замок? Что за глупости! Я ничего не натворил - а когда натворю, мы с Ладой уже будем далеко отсюда. Вне досягаемости всех замков и ключей, гнева отца, проклятий старой крючконосой карги. Человек кричит мне что-то, но ветер поглощает слова и разбрасывает их во все стороны. Я бегу, не разбирая дороги, сминая цветы и траву, - в страхе, что человек догонит меня, и из-за гулко бухающего в ушах сердца не понимаю, что никто за мной не гонится. Дважды спотыкаюсь, но больше не падаю, только вспугиваю какую-то птицу, вспархивающую тяжело, как подброшенный в воздух мешок, и вылетаю наконец на дорогу. Тут уже совсем близко мой дом. Знакомый до последнего камешка двор, куда я забегаю, перемахивая через плетень, выщербленные ступени, где спотыкаюсь ещё разок, облезлая краска двери, о которую царапаю руку. Я - дурной посланник, я несу страшную весть, и те, кто не знает, наверняка будут в ужасе. Отец и Белая.
Но - не знают ли?
Белая шьёт, сидя за столом. Нить с тихим шелестом скрепляет ткань. "Шшур", "шшур", "дёрг", когда запутывается. "Дёрг" - безжалостное быстрое движение, чтобы выправить упрямый узелок-бунтарь и вернуть его в общую линию, служащую единому делу.
- Куда ты так мчишься, Серый? Чай, не пожар…
Кому она шьёт это и для чего?
Ступая грязными ботинками по подметённому полу, не обращая внимания на возмущённое "эй", подхожу к столу и ощупываю на нём лежащее.
Тонкий холст, воротник, рукава. Рубашка на подростка, слишком длинная и похожая на платье, чтобы предназначаться для меня. Рубашка без пуговиц и карманов. Саван.
- Ладе?
Белая откладывает напёрсток, который стукает по дереву, как монетка.
- Ты пойми, дружочек…
- Не хочу ничего слушать!
Скрипят ступени и крыльцо. Знакомые шаги за моей спиной тяжелы и медленны. Я в душной, кольцом сжимающейся ловушке, которая бьёт в ноздри кислой брагой, но человек позади не настолько пьян, чтобы меня упустить, хоть я уже и готов вновь сорваться с места. Он кладёт мне руку на плечо - будто приколачивает к полу. А потом больно хватает за локоть.
- Из нежелания выходят бунты. Но ты, щенок… пойдём-ка.
Свободной рукой отец грубо толкает чуть пониже лопаток. Пьяный или трезвый, спокойный или злой, он сильнее меня, как бык сильнее кошки. Но кошка может изворачиваться и вопить, что я и делаю, отчаянно и напрасно призывая на помощь.
- Цыц!
Белая, бросив шитьё, охает и умоляет отца быть поосторожнее. Я её ненавижу. Я ненавижу деревню и деревенских, которые в один миг превратились в палачей. Я ненавижу мир, свой народ, эпоху, в которую я родился, пророчицу, служителей, мельника, отца и Разрубившего. И то, что называют Божьей Молнией, хотя на самом деле это…
Отец тащит меня, скрюченного от боли в руке, вниз по лестнице.
- Старейшина сказал мне, что лучше будет сделать так. Да я и сам это знаю. Дружен ты с этой девкой, вот что плохо. Выросли бы, поженились… наплодили бельмастых детишек… Счастье, какое-никакое. Жизнь. Я спросил у неё, хочет ли она с тобой попрощаться. Она отказалась. Уже, говорит, и больше не нужно. Хозяин - барин. Нечего тебе делать завтра на площади. Посидишь здесь. И'нат тебя постережёт. И чтобы тихо!
- Но так нельзя!
- Кто сказал? - отец фыркает. - Ты?
- Лада умрёт!
- Пришлые сволочи тоже. Путь тебя это утешит.
- Конфедераты - не враги! За что их… зачем… - я давлюсь словами, как холодной кашей. И мысли, такие же холодные и комковатые, застилают мне слезящиеся от боли в локте глаза: это хуже, чем поступают армейцы, это значит, что неправильно летели камни в мою мать, а надо было каждому деревенскому тогда кинуть камень в самого себя, да только палач не любит судить, он - исполняет…
- Слова пророчицы. Слова Разрубившего. И нечего тут обсуждать.
- Лжёшь! Я всё слышал, там, у дома мельника… это для остальных - воля бога, который и не бог вовсе, а придумка… а не для тебя… Чем ты оправдаешь такое зверство, отец? Чем?!
От встряски мои зубы лязгают, и я до крови прикусываю язык. Наверное, сейчас меня просто убьют.
- Чем? - отец приближает своё лицо к моему. Сивуха, пот, грязь, гнилые зубы. Стану ли я, если доживу до его зим, таким же? Если да, то… что ж, убивай. Много лучше. - Чем. Тем, что они умнее нас. Тем, что они сильнее нас. Тем, что всегда приезжали мимо, а как-нибудь, возможно, решат, что проще истребить нас всех и основать здесь свои деревни. Мы для них - грязные дикари, угроза тому драгоценному, что они таскают из города камней. Я-то не слепой, видел… я и ещё охотники… Мы следили за конфедератами прошлого раза. Они были недовольны, что в храме книг служители сжигают неугодное культу. Мужчины называли нас варварами, обнажали оружие, призывая пойти в деревню и разобраться. Среди них была женщина. Она их отговорила. Дальше мы не смотрели, вернулись, чтобы, в случае чего, быть готовыми дать отпор. Но конфедераты уехали, не сказав нам ни слова. Только залили вход чем-то серым и твёрдым. Служителям пришлось пробивать стену. За эти годы они сожгли ещё множество книг. Там кучи пепла - до потолка. Как думаешь, конфедератам понравится? Они обратят в пепел нас, если раньше мы не сделаем этого с ними.
- Конфедераты не смогут основать здесь деревни. Они вообще не смогут здесь жить, они ведь…
- Умолкни. И шагай.
- Отец!
- Заткнись.
- Ты пьёшь потому, что всего боишься.
Удар впечатывает меня в земляную стену погреба. Тяжёлая дверь лязгает, закрываясь, и я остаюсь во тьме. Привычной для меня, потому что живу в ней с рождения, а здесь ещё и сырой и пропахшей картошкой. Тру онемевшую щеку, локоть, грудь, плечо. Но слёз больше нет. Есть злоба. На себя - за то, что такой бессильный, на предательницу Белую, на покорившуюся Ладу, на жестокого отца, на то, что не послушался прежнего. Он ведь оказался прав.
- Я должен был бежать сразу к ней, - шепчу в пустоту. - Но так ужасно сглупил.
- Получилось бы то же самое. Тебя ждали и там. Бедняга.
Шепот исходит от одной из стен. В ней низенькое, вровень с землёй окошко. Воздух тянется из него - сладковато-тоскливый дух свободы, ныне мной утраченной.
- Эй?
Окно такое маленькое, что у меня туда не пролезет и нога. Но я тянусь к невидимому человеку, просовывая ладони, скребу землю, ломая ногти.
- Помогите мне. Прошу вас!
- Не послушал и побежал. Мальчишка… Вы одинаковы за любыми дверьми.
Это тот, третий. С по-прежнему холодными руками, и голос у него грустный и добрый. На мгновение он касается моих пальцев, ободряюще сжимая их, и, несмотря на холод, мне вдруг становится тепло.
- У меня есть для тебя кое-что. Вот, возьми.
Он просовывает сквозь оконце погреба то, что достал, должно быть, из-за пазухи.
- Я не могу помочь тебе по-другому. А ты не можешь никого отговорить. Странный для людей вокруг сейчас ты. Попыткой пошатнуть их мировоззрение ты не добьешься ничего, кроме недоумения, неверия и протеста. А та, ради которой ты на это готов, желает Очищения сама. Ее такой вырастили и воспитали. Тебе пришлось бы её избить и связать, чтобы увести отсюда. Ты готов так поступить? Нет, конечно, и я тебя понимаю… Самое худшее, мальчик, это видеть, как близкий человек сознательно идет навстречу гибели. Я пережил такое, я знаю… Вот оно, тут. Очищение для всех. Откинь крышку, нажми на кнопку. Не бросай и жди. Больно не будет… Толчок, вспышка, воссоединение. Ты никогда больше не выпустишь её ладонь. Вы всегда будете вместе. Верь мне. Это не страшно.
Я беру предмет, который гладко помещается в моих ладонях. И не знаю, что сказать этому человеку.
- Кто вы такой?
Но он уходит, не попрощавшись.
4. Идущие
- Бог какой-то. Очередной.
- Не просто очередной, а уничтоживший город. Дождь из серы и огня! Наказание небесное! То, что я люблю. Мне тут нравится.
- Так бог их - железка в воронке?
- А мало мы будто видели богов-железяк, богов-деревяшек, скал, камней, огней и даже плюшевых игрушек. Того синего носорога с вылезшей из брюха набивкой никогда не забуду. Координаторы так ржали, что даже Ян из своего кабинета услышал и позвонил, чтобы поинтересоваться, не курили ли они чего запрещённого…
- А статуя в библиотеке не бог?
- Может, его доступное воплощение. Антропоморфный образ.
- Интересно, знает ли этот кучу зим проживший старейшина правду о том, что тут случилось.
- Спросим.
Лучик кивнула. Река лизнула её ботинки и сточённые до гладкости камни широкого брода.
- Рыба, - сказала она. - Здоровая такая форель, в крапинку. Только что видела.
- Форель надо запекать на углях, - поделился знанием Курт. - В фольге, с укропом, сыром и лимоном. Пальцы сгрызёшь, как вкусно.
- Она красивая. Жалко.
Собеседник пожал плечами.
День катился к вечеру - сутки здесь были явно короче привычных. Буроватого цвета река, широкая и полноводная, у самых берегов цвела огромными кувшинками. Розовые облака неспешно тащились на запад.
- Кто такие конфедераты, как думаешь? - спросила Лучик. - Звучит внушительно.
- Какое-нибудь ещё одно местное племя. Которое однажды берёт и приходит, а все на него пялятся. Отчего, интересно… Может, они странствующие артисты?
- А нас так сразу взяли и приняли за армейцев. Из-за оружия, наверное, да? Армейцы, значит, ходят с винтовками.
- И перестреляли всех равков, хотя что это за звери, я так и не понял. Тот, в кустах, уж очень резво ушуршал.
- Волки, - предположила Лучик. - Или и правда собаки, одичавшие.
Река пахла пронзительной влажностью, которая бывает у воды после очень знойного дня. Пеной, прибитой к прибрежным камням, икринками и мальками, водорослями и мокрым песком. Окаймлённая по краям белым и золотистым, с ивами, низко нависающими над перекатами и водой, с тростником, толстым, словно бамбук, река была очень красивой, почти королевской. Она просила на свои берега развалины крепостей или крепости целые, а то и огромные замки, но никак не унылые кирпичи, когда-то бывшие высотными зданиями.
- Дым, - принюхался Курт.
Две фигуры на противоположном берегу терпеливо ожидали их.
- Мне тут стало интересно, есть ли этот город в прорехе. Видел ли его кто-нибудь?
Капитан поскрёб щёку и задумчиво понаблюдал, как катится за осевшие башни многоэтажек сплющенное солнце. На середине брода Курт воодушевленно тыкал пальцем в воду, показывая Лучику какого-то речного обитателя.
- Прореха, насколько я знаю, изображает всем живые города, - сказал он. - Города или иные населённые пункты. Не развалины.
Четвёртая обернулась к нему.
- Но он когда-то был живым, не так ли? Он, может, чьё-то прошлое, и кто-то был из него некогда выдернут, и жил в нём, и гулял по улицам… Выдёргивают ли Идущих из экспериментов Армады? Предполагаются ли вообще в них потенциальные Идущие?
- Вынеси эти теологические изыскания на повестку дня для лабораторных умников. Потому как я не знаю, что тебе тут ответить.
- Вот забавно, если вдуматься, Кэп: Идущие создают себе подобных.
- Белочки тоже создают себе подобных. И кошечки. И, наверное, даже этот бородатый бедолага на подобное вполне способен. Если, конечно, найдется оригинальная дама, которая сочтёт его припадочность за особый шарм…
Четвёртая расхохоталась.
- Идите сюда наконец! - Капитан сложил рупором руки и позвал задержавшихся посередине реки приятелей. - Курт! А то я скоро отберу у тебя пальму первенства в области плоских шуток!
Тот поднял голову и помахал Капитану рукой.
Солнце, вдруг зацепившись за сохранившиеся кое-где стекла, брызнуло на верхушки города золотом.
Их вывела вверх по холму берега тропа, прячущаяся в отяжелевшей под вечер траве, и выплеснула на изрытый мелкой живностью луг, за которым пролегала дорога. Неширокие колёса телег или повозок пробили в ней характерные для деревенской местности колеи. И что-то ещё появилось очень человеческое - даже не следы, отпечатавшиеся кое-где в утоптанной пыли, и не дымное ощущение воздуха. Капитан улыбнулся и покачал головой, когда понял, что именно. С придорожной обочины на него равнодушно взирали горстки яичных скорлупок, глиняные черепки, обрывки ткани и шелуха от подсолнечника.
- После занесения в реестр этим миром интересно будет заняться исследователям, - сказал он. - Эксперимент тут или нет. Но вот этот мусор немного примиряет меня с тем, что мы увидели в библиотеке. Здешние обитатели хоть и варвары какие-то, но люди, похоже, обыкновенные.
Он с хрустом раздавил одну скорлупку и присвистнул.
- Они просто ещё не придумали урн, - предположил Курт.
- Уже забыли, - сказала Лучик.
Она переложила букет собранных в распадке красных цветов из одной руки в другую, стряхнув с него каких-то прицепившихся насекомых. Кермек почему-то совсем ничем не пах - выродился, наверное. Там, где дорога огибала лесистый взгорок с вехами - кладбище, по всей видимости - Курт трижды сплюнул через левое плечо.
- Не люблю, - пояснил он. - Когда мёртвые за спиной.
- А после города не плевался, - укоризненно заметила Лучик.
- А я сейчас и за всех сразу. И вообще, в том городе… слюней не хватило бы.