Они уже вышли к распадке - широкий, пологий и неглубокий овраг, возникший, видимо, там, где подземными водами когда-то размыло покрытие небольшого сквера, был каменист, залит солнцем и как будто крапчат. Осевшие здания по сторонам выглядели, как небольшие холмы. На них уже сплошь и рядом проросли трава и деревья.
- А если я скажу, что нет? - Капитану надоело, что его постоянно называют каким-то дополнительным военным определением помимо и без того не гражданского прозвища, и Курт понял это раньше всех, но только пожал плечами и не стал вмешиваться.
- Не живёшь? Ты - дух? - прислужник удивленно вылупился и неверяще и храбро потыкал его ладонью. - Да нет же, ты человек, армеец, только шутки непонятные шутишь…
Он повращал глазами, ища на лице Капитана признаки насмешливости, но не нашёл. Повернулся.
- А ты? - уставился прислужник на Курта. - Ты кто?
- Мы - не армейцы, - вздохнул Капитан. - Мы - из мира под другой луной, не такой поломанной, как эта. Хватит нас так звать, во всяком случае, меня…
- Пришли съесть все ваши припасы и увести всех ваших женщин, - встрял Курт. Если их командир не любил, когда его записывают в военные, то самому Курту претило, когда люди так беззастенчиво пялятся. - Тебя мы уведём вместе с ними - красивенький…
Проводник смотрел на него расширенными от изумления глазами - ни дать ни взять обитатель дупла. Пятясь, делал шаг, другой и внезапно кинулся прочь, пару раз забавно споткнувшись в ногах.
- Ефим! Прислужник! Ты чего? - крикнула Луч ему вслед. И разгневанно обратилась к Курту: - Это, между прочим, было грубо и неправда!
Курт хихикнул. Капитан покачал головой.
- Вот так вот. Странно только, что раньше не удрал.
- И не удрал бы вообще, если бы не вы двое!
Каменистый луг перед ними горел тёпло-красным.
- Кермек, - сказала Четвёртая. - А деревню придется самим искать. Невежливые мы с вами гости, оказывается. Но и хозяева тут какие-то…
Далеко впереди бежал человек, высоко подбрасывая стянутые балахоном ноги. Сияющая капля подковы лупила его по груди. Он не оглядывался.
- Да что искать - сказал же, через брод и налево, - ответил Капитан.
- Грубо не грубо, а действовал на нервы. Побежал вон, склерозник, - проговорил Курт. - Заметили, какая у него короткая память? И привычка пялить глаза. Абориген…
- А ещё совершенно детская манера вести разговор, - сказал Капитан. - И рисунки, без которых он может забыть, за чем его послали. Сдается мне, что-то в его котелке не очень правильно варит. Но я не удивляюсь: в мире после катастрофы физические и ментальные изъяны - обыденность…
- Бедный, - сказала Лучик. - Надеюсь, в деревне его не слишком дразнят.
- Дразнят или нет, но в прислужники взяли. Даже за цветами отправляют. Хотя странно, что отправляют безоружным - в место, где водятся какие-то равки. Если нападут, подковка во рту не поможет. Не очень-то старейшину заботит безопасность своих "принеси-подай". Разве что их у него очень много.
- Это жестоко, - ответила Лучик.
- Может быть. Но мы пока здешних законов не знаем. Как весело он рисовал с тобой, рыжая… Привык, видимо.
- Да и ради дверей, - ответила та, срывая цветок. - Забавный.
- Потратил барбариску на психа, - огорчился Курт.
Лучик принялась собирать букет.
- Старейшине, - объяснила она. - По нашей же вине Ефим сбежал. Нужно теперь помочь, а то его накажут.
3. Серый
Земля поглощает все тайны. Она стягивается, как рана, пряча под своим покровом железо и камень, людей и животных, прежних и наших. Мельник как-то копался в своём огороде и нашёл картину, окованную посеребряной рамкой. Лада сказала мне, что на картине, изрядно потускневшей от времени, угадывались женщина и младенец с круглыми ореолами вокруг их голов. Пророчица забрала картину в церковь. Она твёрдо уверена, что ореолы - это Луна, мать и сын - пророки, приближенные к престолу Разрубившего, а сама картина - явное свидетельство того, что и в дикие времена неправильной древности, стёртой из нашего мира за грехи и пороки, существовал тайный культ истинного божества.
Лада и её книги говорили другое. Бог прежних не был Разрубившим Луну. Он был, как и они, человеком, и однажды умер за них, отсрочив гибель своего народа на многие стозимья. А спасти не смог - в него перестали верить, и тогда пришёл Разрубивший, заняв освободившееся место. Зачем помогать грешникам, когда их можно просто стереть?
Не знаю, что правильнее: лечить портящееся и гниющее примочками любви и веры или сразу вырезать. Но каждому миру - тот бог, которого они заслужили. Думаю, это честно.
Мою тайну земля тоже спрячет. Прочтённое напугало меня, и я зарываю шкатулку в саду под той самой яблоней. Серьги, расчёска, шишка, зеркало и амулет - моя мама. Мёртвая уже двенадцать зим, теперь она, возможно, проживет ещё тысячи. Пачкая ладони в чернозёме и глине, я хочу не столько зарыть, сколько выкопать, - что-нибудь, что придаст мне уверенность в неисчезании вещей после смерти мира, в котором жил их хозяин, а не только после смерти человека. Это - единственный вариант бессмертия, для меня понятный. Найдя, я стану уверен, что и сам не исчезну бесследно.
Тонкая палочка, похожая на черенок ложки, тычется мне в ладонь. Я хватаю её и ощупываю - но нет, просто куриная кость.
Лада наказана. Сидит дома, готовится к Очищению. Прохожу мимо её окна, задрав нос. Вспоминаю записку и чувствую, как внутри всё скукоживается и каменеет.
Карманам я больше не доверяю, поэтому спрятал нож в правом ботинке. Сначала было очень неудобно, но я приноровился и привык. В ботинок, по крайней мере, никто не полезет искать. Побрезгуют.
В деревне бегают и суетятся. Завтра - пришествие конфедератов. Как опадёт вишнёвый цвет, значит, ровно месяц ещё, и им пора. Прошлый раз это было почти десять зим назад. Далеко им идти из-за гор, год на дорогу туда и обратно… В бумагах, которые ведёт наш старейшина, сказано, что за день до их прихода воздух начинает пахнуть горелым. Это запах их адских повозок, которые тоже движутся без лошадей.
Конфедераты, по словам стариков, самые прямые потомки прежних. Когда Разрубивший Луну пришёл, чтобы исцелить наш мир, их он не застал - конфедераты укрылись на востоке за длинной горной грядой. Потому они сохранили, помимо знаний, все прежние мерзости и пороки, потому они нам чужие. Потому Разрубивший, вновь сойдя на нашу землю, поведал пророчице, как их очистить. Потому она снаряжает свою дочь, как очищающего, а я ничего не знаю, не понимаю и боюсь.
Горы - вспученная земля. Лада рассказывала, что иные из них так высоки, что достают до солнца верхушками. Безопасно, должно быть, сидеть за ними - ни враги не придут, ни звери. Так зачем конфедератам выбираться в недружественный мир равнин и идти к нам?
Лада, что благодаря своим книжкам умнее, чем иные старичины, опять же говорит, что конфедераты идут не к нам, а мимо нас и в каменный город. Что увозят они оттуда нечто важное, нам ненужное и недоступное, но очень ценное для них. Сотворённое прежними, но не такое бытовое, как считатели или ножи. Лада им завидует. Она ещё ни разу не видела конфедерата вживую и представляет их, наследников прежних, могущественными полубогами. Я тоже их не видел (неудивительно), но помню. В этих воспоминаниях - и боль, и радость. И немножко мама.
…выстроенные в цепь, незримую для меня, всё ползут и ползут они по дороге, и пыль, вздымающаяся из-под колес, забивает мне ноздри. Я кашляю.
Адова повозка тормозит с грохотом и лязганьем.
- Эй, малыш…
Это женщина. Она спрыгивает на землю и пружинисто шагает, распространяя вокруг чужие запахи. Она пахнет, как её повозка, гарью и металлом. Но она - человек.
- Кто же выпустил тебя на дорогу, когда по ней идут грузовики…
Она подхватывает меня под мышки и, легко приподнимая, относит к обочине. У женщины сильные руки и скрипящая, скользкая одежда, не похожая ни на что, мне известное, а волосы мягкие, пушистые, щекочущие мне лицо, и улыбка добрая-добрая, льнущая к щеке, как поцелуй.
- Цел? Не бойся, лохматый… Вот, держи.
В руку мне суётся яблоко. Хрусткое, огромное, оно слаще всех, которые я ел до, и всех, которые после. Я жадно вгрызаюсь в сочную мякоть, от восторга забыв поблагодарить. Женщина треплет меня по волосам и возвращается к дороге.
- Тронулись! - командует она. - Может быть, Моне с Пикассо и ждали нас два столетия, а я больше ждать не желаю!
Повозки рычат. Отец спешит ко мне из-за плетня.
- Что дала тебе эта дрянь?! - почти орёт он. - Брось, сейчас же!
Лишь спустя много лет я пойму, что он терпел свою злость, пока женщина не отошла как можно дальше. Боялся её, очень.
- Нет…
Мой лепет - первый осознанный бунт в моей жизни.
Отцовская пощечина - тоже первая в моей жизни, но не последняя.
Яблоко катится в грязь, я реву. Мне две зимы от роду.
Маленький мальчик и яблоко, дар полубогов. Мальчик и несправедливость, а позже - мальчик, учащийся сдерживать слёзы, мальчик безропотный и послушный, живущий памятью о доброте чужака, которая должна была исходить от родного, не пришлого. Мальчик - тихая надежда. Она придёт снова, эта женщина?
Если бы я не знал, что мама умерла, сказал бы с уверенностью - вот она, та самая.
Из открытых окон до меня доносятся знаки приготовлений: запахи и шелест тканей, скрип крышек сундуков, шорохи, смешки. Женщины меряют платья, девушки плетут друг другу косы, старухи растирают травы в ступках, готовя благовония для тела и лица, дети роются в ларцах, постукивая бусинами и чётками. Странно так прихорашиваться - ведь не праздник. Хотя да, Очищение…
Иду не спеша, как бы прогуливаясь. Нюхаю воздух. В нём сеется предвкушение и те самые, еле-еле заметные, приносимые восточным ветром нотки гари. Конфедераты едут. Они, утверждает наш старейшина, придут в срок. Ему можно верить, ему уже девяносто четыре. Он видел все пришествия, начиная с самого раннего.
У дома мельника толкутся мужчины. Слышу папашин бас - он что-то втолковывает Василю-сапожнику. Подбираюсь поближе, чтобы послушать.
- А я говорю, что сначала надо испытать. Ну, а вдруг не сработает?
- Как же мы испытаем, если Божья Молния - только одна?
- То есть как это она одна? Служители ходили в город камней, должны были принести…
- Не нашли.
- Ха! Ни на что они не годны, эти служители. Чувствую, всё придётся делать самим.
- Ружья? Капканы?
- Да хоть бы и так. Надежды эти на сопливую девчонку…
- Тсс. Не шуми, Пётр. То воля Разрубившего…
- Шаманские шуточки. Я одну только волю признаю - человеческую. И всё!
Кощунственное говорит мой отец, нехорошее. Отстраняются от него мужчины, неодобрительно сплёвывая.
- Пропил все мозги, - это мельник. - Не тот ты, Пётр, кого слушать надо. Не указ!
Судя по шарканью ног, папаша уходит. Злой. Трезвый. Сейчас снова напьётся. Тревога булькает в моём животе чем-то кисло-сладким.
- Лада! Что такое Очищение? Что такое Божья Молния? Что ты будешь завтра делать? Зачем?
Она перевешивается через подоконник, чтобы поцеловать меня в лоб. Коса стукает по плечу. Хватаю её за кончик-кисточку и держу, не отпуская. Мне хочется плакать.
- Я повесила на дерево твои ботинки. Они так воняли, думала - задохнусь и свалюсь. Потрави ими тараканов, Серый, должно получиться…
- Лада…
- Прости. Захотелось вот напоследок немного глупостей… Серый, покоритель яблонь, лепешка ты коровья… дружище.
Лоб пылает. Я, похоже, заболел.
- А потом тот пришлый человек представился посланником из соседней деревни и спросил, как пройти к старейшине. Я торопилась и объяснила кое-как. Надеюсь, он не заблудился. Хотя где у нас тут блудиться: два дома, три куста… Когда я уходила, он разглядывал яблоню. Недоумевал, должно быть, что на ней вырос такой странный плод. Я попросила его не снимать, потому что это ботинки моего друга и я их так проветриваю - жутко воняют… Он согласился. С серьёзным видом. Высокий такой мужчина, безбородый. Наверное, завтра приведёт своих, - поглазеть на Очищение, если старейшина ему разрешил. Люди любят зрелища. Люди всегда любили зрелища, Серый. И еду. Только у прежних было кое-что ещё, кое-что, за чем каждые десять зим сюда идут конфедераты. Мне их жаль. В попытках сохранить они близятся к новой погибели. Прежние не умерли. Они уничтожили себя сами. А конфедераты желают стать такими же. У себя за горами они возрождают прежний мир. Прежний мир, прежние мысли, прежние ссоры. Прежний конец. Для всех, снова, а мы хотим жить.
- Ч-что?
- Гуляй, задница. Гуляй, пока гуляется. И приходи завтра, приходи вместе со всеми. Конфедераты должны навсегда забыть дорогу в город камней. Так повелел Разрубивший.
* * *
Вечер нежит мне веки. Я дышу соком трав, объеденных лошадьми и коровами, терпким запахом унавоженных троп и крепким - старого дуба. До него мне где-то двадцать шагов, но я растягиваю их в шестьдесят. Ползу, еле перебирая ногами, потому что очень боюсь. Мир вокруг, такой безмятежный, больше не воспринимается мной, как дом. В него вторглось что-то чужое.
Человек уже ожидает меня. Он высокий - слышу, как по его волосам шуршат листья. Не очень молодой, но и не старый. Твёрдый, уверенный, жёсткий. Пахнет, как кузнец, железом, и, как охотник, порохом, а ещё табаком и долгой дорогой. Похож на людей из сна, только он - настоящий.
- Почему? - спрашиваю я у него.
Не "привет", не "кто вы", а "почему". Почему он написал то, что сделало мне больно?
Человек не отвечает. Оттуда, со своей вышины, он протягивает руку и гладит меня по макушке.
- Я должен извиниться. Я не знал.
Конечно, сейчас он смотрит мне в глаза.
- Это ничего. Я не в обиде. Но вы…
- Друг. Я друг. Рассказать тебе про Очищение? То, что никто не расскажет, хотя знают почти все?
- Да.
И он рассказывает, с каждым словом вкручивая мне в сердце ржавый гвоздь.
- Я не верю! Я вам не верю, иначе она бы… она ведь хочет это сама…
Кора дуба, сбитые вдохи, и под отчаявшимися кулаками - не дерево уже, чужая грудь, когда человек пытается успокоить заходящегося от несправедливости выросшего, но самом деле такого же маленького, как почти десятизимье назад, полного страха и боли меня. Куртка на человеке скользкая и скрипящая. Когда я ощущал такое же?
- Вы - конфедерат!
- Увы и ах. Я вообще не отсюда. Ну, полно, не колошмать, дуралей… Выслушай. Это не всё.
Гарь, металл, табак, дороги. Горные тропы-ленты, заросшие стежки равнин, пути через северные чащобы. Дороги без названий. Дороги в никуда. По одной из них шагал этот вестник несчастья. Взмётывая полами одежд густо пахнущую пыль и пропуская пастушьи стада, или крадясь тайно, ночью, среди болот, закованных в камышиные кольца, или летя на крыльях, как филин или нетопырь, он шёл сюда, чтобы открыть мне ужасное: моя Лада умрет страшной смертью. И это не северяне с их жертвенными ритуалами. Это - осознанный выбор.
- Если экспедиция с востока, каждые десять зим отправляющаяся на развалины столицы, не вернётся, конфедераты навсегда прекратят свои походы. Как думаешь, почему? Ох, если бы ты мог видеть, мальчик, я бы тебе показал… ты бы хоть немного понял…
- А вы скажите.
Человек невесело смеётся.
- Ты ещё попросишь меня замолчать. Да и для твоего ли это ума… Ну, хорошо. Девять с половиной зим конфедераты готовят новую смену исследователей. За девять с половиной зим у добровольцев есть время, чтобы выйти замуж или жениться, завести детей. Полгода они идут из-за гор, полгода идут обратно. Придя, сразу же умирают. Полгода - необратимый процесс разрушения. Лес, поля, река, вы. Город из камней. Всё отравлено и токсично. Третья ступень "Разрубившего", лунного модуля, использовавшегося для бурения в каньоне Фелисити, упала за реку, в двух кварталах от главной столичной площади. Сбой в системе, модуль должен был вернуться на орбиту. Не должен был вообще бурить так глубоко. Каждые десять зим - пик наименьшего фона, когда распад уранида в двигателе ступени замедляется, прежде чем выйти на новый виток. Вы, местные, приспособились. Спустя много поколений ваши организмы мутировали, научившись перерабатывать продукты распада если не на благо, то не во вред. Но иногда рождаются такие, как ты… особенные или, прости, увечные… Кстати, почему умерла твоя мать? Армейцы, потомки военных, укрывшихся западнее, - они тоже хлебнули отравы, не так сильно, как вы, конечно: вторая ступень, гораздо менее токсичная, покоится в их лесах. Твоя мать пришла за три зимы до пика безвредности. Однако жила бы и дальше, лишь изредка мучаясь головными болями…
- Хватит!
Его рассуждения про маму режут меня без ножа. Я не просил таких ответов. Я больше ничего не хочу знать, а он продолжает.
- Экспедиция пропадёт - за горами решат, что распад больше не сдерживается. Конфедераты умны, но не знают, что такой цикл длится тысячезимья. На востоке не было центров по изучению космоса, научных институтов. И художественных галерей, и библиотек, и музеев, таких, как в столице, - только сплошь маленькие городки, горные озера, лыжные курорты… люди с горячими сердцами, желающие не забыть. Своё наследие, свою культуру. Там они строят новый мир. Пусть даже и на своих костях… А ваши дикари желают им забвения. Ваша галлюцинирующая жрица культа несуществующего бога, употребляющая отвар из спорыньи. Одна женщина несколько зим назад узнала больше, чем следовало. Была в городе и видела третью ступень. Слышала разговор об Очищении. Всё поняла и не приняла. Грозилась уйти на восток и рассказать. Её убили, отравили поганками, представив это, как дело рук её мужа…
Жена Костыля!
- Служители боятся, что конфедераты изобретут средства защиты от излучения, придут и однажды поселятся рядом. И расскажут всем, что Разрубивший Луну - не бог, а машина, созданная руками человека. И начнут отстраивать столицу заново. И вернутся к прежним, бесстрашным прежним, кому не нужны были ни боги, ни служители…
- Неправда!
Мельник выкопал картину. У прежних были боги, была вера, но сейчас он говорит о себе. Этот человек…
- Вы прежний.
Он не отрицает, соглашается, давая знать своим молчанием, что я не ошибся.
- Только другой. Не этого мира. Сложно представить, согласен. Спаси её, парень, спаси. Она не заслуживает. Спаси - и убегайте вместе. На запад.
- Играем во всевышнего?
Шорох по траве, злые шаги, голос колючий, как ржавчина. Человек рядом со мной, кладущий мне на плечо свою руку. Успокаивая. Разберусь, мол, сам.
- А я ждал тебя, Стилет. Не любишь вмешательства в свои миры? Конкуренции?
- Ты идиот. Ты им не поможешь. Заткнись и убирайся!
Стилет кричит человеку о невмешательстве - ярость звенит в словах, вдвойне громкая оттого, что исходит от женщины. Не припомню, чтобы когда-либо при мне женщина повышала голос на мужчину. У нас так не принято. Это дико. Стилет, женщина со странным именем, по ощущениям ниже моего человека головы на две, но ведёт себя так, будто это он - ниже, будто он - малозначим. Почему же мужчина просто не отвесит ей пощечину?
А он тоже злится.
- Вы, Армада, редкостные ублюдки. Насоздавали миров и побросали. Ненужные игрушки, да? Тогда с чего такой трепет?
- Мы ничего не создаем. Мы только наблюдаем. Уже долгое время я слежу…
- Всё ты врёшь.