Вся эта удивительная и головоломная история началась с восьмой рюмки русской водки, выпитой одним из трех друзей, реальных таких пацанов, в ресторане "Сорвейн". Сгоряча покинув "порт приписки", парни неожиданно оказались там, где абсурд происходящего достиг последнего предела. Они попали туда, где бытие и небытие, былое и грядущее, истина и абсурд, святое и греховное, "я" и "он", молчание и слово - любые оппозиции вовсе не противопоставлены друг другу. И выпала друзьям Великая Миссия Спасения Абсолюта, а значит, избавления человечества от неисчислимых мук, бедствий и страданий, которыми люди во все времена расплачивались за свое бытие. Но путь к свободе тернист и опасен - не обошлось без отваги, смекалки и знаний, без "калашей", гранат и наездов "бригад". Будет ли дано миру спасение? Через мгновение или вечность? Или это всё равно? Или это - одно и то же?..
Содержание:
ЧАСТЬ I 1
ЧАСТЬ II 20
ЧАСТЬ III 38
Андрей Сердюк
Дороги младших богов
РОЖДЕННЫМ В 65-м - В ГОДУ, КОГДА БЫЛО ОТКРЫТО РЕЛИКТОВОЕ РАДИОИЗЛУЧЕНИЕ, - ПОСВЯЩАЕТСЯ…
Должен свершиться какой-то внутренний сдвиг, после которого всемирная история предстанет не в перспективе истребляющего потока времени, а в перспективе истории небесной.
Я. Бердяев
Можно думать, что мы все просто крутим себе кино по сценариям великой иллюзии, но можно так и не думать.
Пожалуй, Великое Делание - такая вещь, о которой лучше не говорить, а взять и свершить.
А. Кончеев
О, если бы мог я всё это понять,
Опилки пришли бы в порядок.
А то мне - загадочно - хочется спать
От всех этих Трудных Загадок.
Винни-Пух
ЧАСТЬ I
1
А началось всё с того, что Гоша, отпустив тормоза, пожелал себе "будем" восьмой рюмкой водки.
Вообще-то нельзя, конечно, так уж безапелляционно утверждать, что именно в той, восьмой по счету, всему зачин, - ведь цепь событий тянется по жизни издалека и непрерывно и от того момента тоже убегает в глубь веков освященная случайностью череда причин и следствий. Это верно.
Но.
Во-первых, сложно рассказывать о недавних похождениях, начиная повествование с тех времен, когда - ну, не знаю, - допустим, инфузории-туфельки обросли конкретным мехом, превратились в угрюмых мамонтов и стали хавчиком для наших предков. Увольте от такого тягомотства. Это не по мне.
А во-вторых, после той последней рюмки, коварное содержимое которой морщась влил в себя Гоша, события покатились с горки как-то уж слишком стремительно.
Поэтому для меня очевидно: всё началось именно с этого.
И было так.
Гоша выпил ее, лишнюю, подождал, пока провалится, и разродился на отдаче неслабым откровением:
- Какое же тут кругом… засранство!
После чего насадил на вилку ломоть соленого груздя и потащил в рот. Но не донес, замер и еще раз выдал в мировой эфир - смачно и по слогам:
- За-сран-ство. - Соглашаться с этим не хотелось.
- Кабак как кабак, - с трудом и чудом кувыркнул я зеркальный наворот из "ка" и "ак" и, оглядев гудящий зал ресторана, добавил: - Корпоративная вечеринка. Имеют право.
- Я не об этом. - Гоша рубанул вилкой, со звоном опрокинув фужер с водой.
- А о чем?
- О чем? Обо всем, Андрюха… У вас тут кругом засранство. Причем по-о-олное.
Я вытащил салфетку из подставки и, погнав ворчащую минералку со скатерти, спросил:
- В каком смысле?
- В таком, что страна эта - черная дыра, - ответил Гоша. - И это… И еще, что гэбисты опять вас всех тут раком поставили.
- А-а, ты об этом. - До меня дошло, что братан, выскочив в офсайд, стал махом седлать своего любимого горбунка, поэтому напомнил ему вяло и заученно: - Но ты ведь, Гоша, и сам из этой дырки на свет божий выполз. Выполз, порезвился от души в родных пределах и уполз от греха. Да еще и с реальным таким рваньем. Правда, просрал его там быстро, но это уж извини…
- Да, блин, уполз! - вдруг с полтычка завелся Гоша. - Я, блин, - свободный человек! Всегда им был и буду!
- Ну уполз и уполз, бога ради, - сказал я, предъявляя открытые ладони, но не удержался и тут же наехал: - Только чего ж теперь плевать на старое свое болото? А? Вот чего я никак не пойму - зачем так делать? Всё равно не доплюнешь. К тому же не патриотично это, Гоша.
- Да пошел ты со своим патриотизмом знаешь куда! Детский лепет. Труха совковая… Патри-идио-тизм, мать его! А ты, к примеру, слышал такое, что патриотизм твой - последний приют для негодяев?
- Во как! И ты, значит.
- Что "и ты, значит"?
- Да не врубаешься.
- Во что я не врубаюсь?
- А в то самое, Гоша. В то самое.
Я посмотрел на него оценивающе - прикинул, стоит ли раздраконивать этот пьяный базар? Или всё же не стоит?
Уже одиннадцать лет прошло, как Гошка в Штаты свалил, а непонятки в нем по-прежнему реальные бродили, типа: угадал - не угадал? что потерял - чего нашел? кинул сам себя жестоко или таки нет? Всё никак определиться не мог. Всё маялся. Ну и при каждом очередном проездом-приезде нажирался от такой ментальной нестыковочки. А нажравшись, и меня, и Серегу в своей глухой правоте убедить пытался.
Хотя на самом деле не нас - себя.
Плеснув в свою рюмку из простуженного графина, я всё же взялся Гошку - чисто из врожденного своего человеколюбия - лечить.
- Слушай сюда, брателло, - сказал я, поднимая общепитовский хрусталь, - патриотизм - это правильная мастырка. Без гона правильная. И без пафоса. - Я выпил залпом за это славное дело, выдохнул, как учил комбат Елдахов, и продолжил: - И не виноват патриотизм, что прикрывается им всякая такая мразь. Не-а, не виноват. Ведь расклады, Гоша, тут известные. Когда ей, мрази, деться некуда, когда ее после атаса ходи-сюда-родная, тогда и швыряет она в толпу эти самые понты свои козырные: "Не тронь меня - я патриотична!" Ну и при чем тут патриотизм?
- Не понял, - напрягся Гоша. Я усмехнулся.
- Тормозишь, американец. - И упростил схему: - Ну вот, допустим, какая-то тварь заявляет, что маму любит. И ты говоришь, что маму любишь. Так что, выходит - ты тварь?
- При чем тут мама?
- Вот и я спрашиваю: "при чем"?
- Всё сказал?
- Всё… Вообще-то не всё. Понимаешь, Гоша, есть абсолютные в этом мире вещи, ценность которых сомнению не подлежит и инфляции не поддается. Поэтому выведенная на красные флажки мразь и стремится сбежать в этот заповедник. Вот как, собственно, эту фразу избитую понимать-то нужно. А не выворачивать ее всё время наизнанку.
- Умный, да? Патриот, да? Ну-ну. Всё равно… Всё равно Россия ваша - страна рабов! - сорвался, словно кабыздох с цепи, Гоша. - И вы все здесь рабы!
- А ты, стало быть, беглый раб? Так, что ли?
- Я…
Гошка задохнулся от возмущения. В этот момент вернулся с коновязи Серега и спросил, отодвигая стул:
- И что за шум, братва?
- Да Гоша вот опять кошмарит, говорит, что мы с тобой рабы, - сдал я с потрохами блудного сына. Западло, конечно, но он сам нарвался.
- Кто-кто? Мы?! - не поверил Серега в такие слишком уж обидные предъявы. - Эй, Магоша! Ты чего? Ты снова за свое, за старое?
- Ра-бы, - уперся рогом американец и уставился на Серегу.
Я не знаю людей, которые могли бы долго выдерживать Серегин взгляд. Нет таких людей. Никто не в состоянии вынести вбивания гвоздя между глаз. Гоша не был исключением. Потупился через две с половиной секунды и отвернулся.
- Вставайте, уходим, - сказал, а если быть точнее, приказал Серега. И, стянув свой пиджак со спинки стула, дал понять, что продолжения банкета не будет.
- Куда это? - удивился Гоша. - Зачем?
- Закроем, Магоша, раз и навсегда тему, выдавим из себя рабов, к чертовой матери, - так ответил ему Серега. Метнул на стол эквивалент двумстам бакинским и пошел, не оглядываясь, на выход.
Гоша, кривой, как сторож ликероводочного завода к сдаче вахты, изобразил фронтальную распальцовку.
- Не вопрос - до последней капли выдавим. - Встал, повалив свой стул, и двинул следом.
- Хорошо бы, парни, чтоб не до последней капли крови, - добавил я, можно сказать, уже самому себе, поднял ни в чем не виноватый стул и, кинув в рот прощальную маслинку, поспешил за ними. За заводными своими корешами.
У которых что ни встреча, то всенепременно - марцефаль.
И я тогда уже каким-то хитрым образом проинтуичил, что просто так всё это дело не закончится, что произойдет нечто такое, о чем ну его на фиг даже думать. Но тем не менее рычаг стоп-крана срывать не стал. Ведь проблема действительно наболела. Фурункул набух - пришла пора вскрывать.
На улице уже стояла изматывающая саму себя огнями реклам и фонарей визгливая городская ночь.
Не успели мы выйти, как вездесущий Пирс Броснан тут же подорвался с плаката и предложил по дешевке часы. Кажется, "омеги". Хорошие, без сомнения, цацки, но в тот момент нам было не до них. Мы дружно отмахнулись от коммивояжера Ее Величества и двинули к стоянке.
Серегина "корона", припорошенная тополиным пухом, что-то обрадованно пропищала в ответ на хозяйский призыв, замки дверей щелкнули, и мы загрузились без лишнего базара. Серега сел за руль, я - слева, штурманом, а Гоша распластался на задних, как король на именинах. Распластался и набычился. Еще бы.
- Куда мы? - спросил я для порядка и выплюнул в окно оливковую косточку, которую всё это время мутузил за щекой.
- На волю, - ответил Серега. - Только подзаправимся у плотины и - на волю.
Я включил радио и понимающе кивнул: на волю так на волю. Лично для меня такой сюжет был, что говорится, в лузу.
А Гошка промолчал.
"На двух недостижимых полюсах расселись черный дрозд и белый аист", - пропел про наболевшее Дима Маликов, и я тут же выключил радио. И подумал, что в конце концов не существует никакой иной свободы, помимо той, что возникает в момент акта освобождения.
Не я придумал. Кто - не помню. Но я близко к тексту. Извините.
Серега сдал назад, аккуратно вырулил вправо, пересек на цырлах сквер - в неположенном, конечно, месте - и дальше уже погнал спокойно так себе. По Ленина.
В окна полетели кислотные пятна-полосы, и я, рассеянно вглядываясь в этот калейдоскоп, вдруг с какого-то перепуга вспомнил свой давешний сон. Странный такой сон…
Приснилось мне прошлой ночью, что будто бы я, Серега и наш разлюбимый янки Гоша плывем на лодке по огромному озеру. Все, значит, трое в одной лодке. Но гребу почему-то один я. И весло у нас всего одно… А над озером туман утренний стоит… Камыш, которого не видно, шумит по правому берегу… А весло мое всё время застревает в куге да в ряске. И грести тяжко. Но, главное, непонятно - двигаемся мы вперед или все мои усилия напрасны? И это меня во сне чрезвычайно мучило. Во-о-от. А в лодке у нас еще снасти какие-то рыбацкие на дне валялись. Ну там удочки, сети всякие, банка консервная с червями… И получалось - я так во сне, во всяком случае, понимал, - что мы на какое-то сокровенное свое, шибко рыбное местечко добираемся. На прикормленное. И всё душевно так. И всё так славно… И мы все друг друга любим. Как в детстве. И никаких обид. Черт…
Ну а доплыли мы или нет, того я, к превеликому сожалению, как раз и не увидел: гребаная сирена чьей-то сигнализации разбудила меня не по кайфу. Уже полседьмого было. Я не стал мучиться и встал. Представьте. Хотя за Гошей в аэропорт нужно было только к восьми тридцати - к первому утреннему "боингу" из Москвы.
Да.
И почему, скажите, всё вот так вот? Во сне оно вон как ништяково всё складывалось. А в реальности - нет. А в реальности - увы! - каляки-маляки, как всегда. Жаль.
Действительно - жаль…
И подумал еще: интересно, к чему этот сон-то был?
Но не знал я тогда.
И никто не знал.
На заправке в салон просунула голову страшно накрашенная тетка - обрюзгшее ее лицо наводило ужас боевой раскраской, типичной для ирокезов, вступивших на тропу войны.
- Мальчики, девочек не желаете? - предложила она от щедрот.
- Не желаем, - ответил я за всех.
Но тут вдруг с заднего проклюнулся Гошка:
- А что там по прейскуранту?
- Всё как всегда, красавчик: минет - пятихатка, по-взрослому - три.
- Демпинг! - обрадовался Гошка. Но Серега его тут же обломил:
- Хрена тебе, а не русских девок.
И завел движок, отследив в зеркале, что парень в униформе уже закрутил пробку бака.
- Да подавитесь! - огрызнулся американец. Тетка покачала оранжевым своим париком и просипела:
- У-у-у, как у вас тут всё грустно.
- Отвали, мать, - вежливо попросил я.
Но мать не отвалила, а показала мне через стекло шпикачку своего среднего пальца. С загнутым, как у вампира, ногтем.
Пришлось приоткрыть пипкой окно пошире, расстегнуть кобуру и ткнуть стволом ей прямо в лоб.
Она всё поняла и отвалила.
Что за народ? Почему простых слов не понимает, а всё пытается выпросить цыганочку с выходом?
А?
Серега лихо пересек плотину и погнал в сторону Заозерного тракта по Красновосточной, бывшей Кандальной.
Через полчаса федеральная трасса уже бездушно терла своей наждачкой наши канолевые шины. Попутный трафик был близок к нулевому, и город со всеми его огнями, потрохами и скелетами во встроенных и раздвижных шкафах быстро растворился в темноте зеркал.
Понеслись.
Как там, помнится-то, было в той безбашенной звериной песне? "Жить без приключений нам никак нельзя, эй, прибавь-ка ходу, машинист". Так?
Нормально.
Или: "На коня - и поминай как звали, чтоб за шапку звезды задевали".
Это Гете. Но тоже ничего.
На сорок втором я понял, что Серега не шутит; на пятьдесят третьем - что раскредитовкой вагонов завтра, точнее сегодня уже, заниматься не будем; на девяносто шестом - что обещанная красноярцам копия платежки к обеду - пустое; на сто восьмом - что свобода где-то уже совсем-совсем рядом; ну а когда прошли, не унижаясь до восьмидесяти, Тещин Язык, я осознал, что Гоше к самолету уже совсем никак.
Когда подумал про самолет, оглянулся. Американец дрых. В счастливом неведении. Замаялся бродяга. Jet leg в натуре: до Москвы поясов пересек немерено и от нее до нас - еще плюс пять. Да и снотворного на грудь нехило принял
Гоша, значит, пьяно посапывал во сне. Серега молчал, уперся взглядом в полотно - и привет. Лес темнел сплошной, как с детства вбили в нас, стеной. Лучи фар старательно вылизывали щербатое полотно. Все, короче, были при делах. Кроме меня. И тогда я, прикрыв глаза, стал сочинять притчу. О Голой Правде.
А что? Больше ничего не оставалось: волны фэ-эм диапазона уже не пробивались, застревая на вершинах остававшихся позади сопок, а спать пока не тянуло. Поэтому так.
Почему, спросите, вдруг о Правде, да еще и о Голой? Хм… Не знаю. Ну, скажем так: захотелось.
Да и какая, собственно, разница о чем?
И получалось вот что.
Жила-была в одном Городе одна такая себе Правда. И все звали ее Голой. Неспроста ее так, конечно, звали, а потому как действительно любила она пройтись по улицам родного Города нагишом. Разденется, бывало, с утра - и ну за порог. Идет себе вся такая гордая. Дефилирует. Сиськами трясет. И в стеклах витрин себя осматривает. А все прохожие от нее отворачиваются. Стесняются. Да. А как же? Не пуритане замшелые, но все же люди, знающие кое-что о приличиях.
Ну и, в общем, из-за такой ее дурной привычки никто толком в Городе и не знал, не ведал - а какая она из себя, эта Голая Правда.
И продолжалось всё это безобразие до тех пор, пока однажды какой-то телефонный доброхот не отсоветовал ей срам этот прекратить и платьице всё же перед выходом из дому надевать. Отсоветовал так, да еще и анафемой вдогон пригрозил. На полном серьезе. Мол, анафема тебе выйдет, а в морду - прописанная доктором кислота серная.
Испугалась, конечно, такого проклятия Правда и на следующий день, когда в булочную поутру собралась, сарафанчик на свое безобразное тело натянула-таки. Сиреневый такой сарафанчик.
И так вышло, что первый попавшийся навстречу прохожий на нее сразу же и уставился. Во как!
Именно.
Не просто мельком взглянул, а прямо в глаза Правде посмотрел. И побежал со всех ног домой - с другими делиться. Взахлеб и заикаясь.
И с тех пор всегда ходила Правда как все - во всякие-разные одежды ряженная. А горожане по старой привычке всё называли ее Голой. Хотя какая же она теперь голая, если как раз наоборот?
Впрочем, что уж тут. Главное - теперь все не краснея в глаза ей смотрели.
В рыжие-бесстыжие.
Вот так вот, собственно.
Тут я подумал: а глаза бывают рыжими? Рыжие - это вообще-то какие?
- Сочиняешь? - прервал Серега мое веселье на этом самом месте.
- Сочиняю, - кивнул я.
- Опять притчу?
- Ага, - признался я и тут же зачем-то соврал: - О Белой Вороне.
- Ну так продай, - попросил Серега.
- Не вопрос, - согласился я и стал выдумывать на ходу: - Ну, значит, так. Слушай. В одном городе среди миллиарда черных ворон жила одна-единственная белая. Ее так все и звали - Белой. Ну, то есть с больших букв - Белой Вороной. Черные ее, конечно, гнобили. Почем зря… Но она ничего - трепыхалась. И даже иногда огрызалась. И продолжалось это тысячу тысяч лет…
- Вороны - да, они долго живут, - согласился Серега.
- Долго, - подтвердил я и продолжил: - Ну, значит, тысячу тысяч лет кидала свои гордые понты Белая Ворона, но однажды ей это надоело. И той же ночью попросила она своего вороньего бога, чтобы сделал он ее черной. И - о чудо! - утром проснулась Белая Ворона черной… А к обеду сдохла…
- Почему? - искренне удивился Серега такой скорой и трагической развязке.
- Не знаю, - пожал я плечами, потому что действительно не знал, но предположил: - От тоски, наверное.
- А-а-а… Поня-а-а-тно…
- И, кстати, на ее похороны, пришел… прилетел… один лишь Красный Воробей, -добавил я.
Но Серега на Воробья никак не отреагировал, видать, давно не перечитывал Буковски, и только спросил:
- А мораль сей басни какова? Смысл-то в чем?
- Смысл?.. А черт его знает.
- Поня-а-а-тно, - снова протянул Серега и вдруг сообщил доверительно: - Знаешь, а я вчера забавный такой сон видел. Про нас про всех…
- Сон? - насторожился я. - Какой такой сон?
- Ну… Будто мы втроем - ты, я и Магоша - плывем в лодке…
- По озеру?! - ахнул я.
- Почему по озеру? Нет, по реке. По Медведице. От Тишкиного пляжа в сторону старого железнодорожного моста. Плывем, стало быть, поутру… Вроде как на рыбалку…
- И туман вокруг, да? - спросил я. - И ветер в камышах играет?