- Вот именно. Мыслью! Только мысль. Только трезвая, технически оснащенная мысль может спасти вас и нас. Вырубили леса и уничтожили животный мир? Плевать! Придет мысль, изобретет новые биотехнологии, и планета покроется еще более густыми лесами, чем прежде, в которых будут жить не только исчезнувшие в последнее время виды животных, но и те, которые вымерли миллионы и миллионы лет назад. Голод? Болезни? И эту проблему решит человеческая мысль! Только нужна быстрота и натиск! Натиск и быстрота! Послушайте, Владимир Сергеевич, я ведь вас не просто так выбрал У вас природные способности, которые я могу неограниченно - понимаете? - неограниченно усилить. Как количественно, так и качественно. Ваш мозг будет работать на все сто процентов! Вы ведь физик?
- К сожалению. В наше время и в нашей стране физиком быть вредно и невыгодно. Правда, литературу я тоже люблю…
- Оставим пока литературу в покое. Никто вам ее любить не запрещает. А насчет страны…. Ерунда это все. Вы станете величайшим ученым и технологом-изобретателем за всю историю человеческой цивилизации. По сравнению с вами Эйнштейн и Тесла будут выглядеть первоклассниками. Ваши открытия и технологии спасут мир! Да! Кроме этого я предлагаю вам самое могучее здоровье для вашего тела, которое только можно представить. Лет, скажем, четыреста-пятьсот полноценной жизни вас устроит?
Предложение было заманчивым, но еще не все карты в этой игре легли на стол. И я спросил:
- Но почему все-таки именно я?
- Ваш потенциал, Владимир Сергеевич, очень высок. Вы даже не догадываетесь, насколько. Лучшей кандидатуры мне не найти. А искать я, уж поверьте, умею.
- А взамен? - спохватился я. - Вероятно… э-э… душу?
- Да на кой мне ваша душа? - чуть ли не презрительно осведомился он. - А если даже и душу, так что? Вечных мук ей испытывать не придется. Это я могу твердо обещать. А будет ей вечный покой. Как в романе Михаила Афанасьевича. Помните?
Я помнил.
- Надеюсь, вы мне позволите обдумать ваше предложение?
- Разумеется и всенепременно. Оно слишком серьезно, чтобы принимать решение с кондачка. Даю вам… ну, скажем, сутки. Как только надумаете, хлопнете шесть раз в ладоши и громко скажете: "Согласен!" Отсутствие же данного знака будет означать, что мы не договорились. Не скрою, что в этом случае я буду очень и очень разочарован, Владимир Сергеевич.
- Сутки, шесть раз хлопнуть в ладоши и громко сказать "согласен!", - повторил я.
- Именно.
- Что ж. Тогда, я, пожалуй, пойду?
- Не смею задерживать. Фус вас проводит.
Фус действительно меня проводил, и вскоре я уже стоял посреди своей квартиры, ошалело вертя головой.
За окном рождалось утро.
Я чувствовал себя вымотанным до предела и, решив для начала немного поспать, успел снять рубашку и штаны… как вдруг балконная дверь бесшумно распахнулась, и ослепительный столб какого-то неземного, ликующего света ворвался снаружи ко мне в комнату. Посреди этого столба, омываемое светом, парило в воздухе белоснежное шестикрылое существо с нестерпимо прекрасным и грозным ликом.
- Одевайся! И немедленно! - его трубный глас пригвоздил меня к полу. - С тобой хотят говорить!
Я вздохнул и покорно потянулся за штанами.
Пёс
Мокрая шерсть, как известно, пахнет палёной костью. Во всяком случае, для меня.
Я пересекал маленький сад, разросшийся в одном из внутренних двориков нашего района, чтобы сократить путь домой, когда к запаху влажной зелени примешался этот.
Запах, да ещё непонятная возня в кустах заставили меня остановиться.
Вообще-то я не боюсь собак. Но темнота пополам с дождём внушили душе некоторую неуверенность.
- Свои, свои, - тихо сказал я в кусты, успокаивая, скорее себя самого.
В кустах фыркнуло, и слабый свет уличного фонаря покатился по лобастой голове крупного пса, вышедшего мне навстречу. Ньюфаундленд? Не похоже. Медленно я двинулся мимо него к выходу из дворика и, очутившись на улице, обнаружил, что собака следует за мной.
Чувствуешь себя неудобно, когда за вами увязывается незнакомая собака. Вы ведь ей не хозяин, верно? А вот она считает наоборот. Или ей просто хочется иметь хозяина. В любом случае, лично вы не брали на себя никаких обязательств по отношению к ней. И тем не менее.
Я опять остановился. Пёс подошёл совсем близко и ткнулся носом в мою руку…
…И вдруг я так ярко ощутил его одиночество в этом мире, что мне стало почти физически больно. Если учесть, что дома меня тоже никто не ждал, то его одиночество, слившись с моим, превратилось в какое-то совершенно другое чувство.
Мне захотелось взять его с собой. И, как только я решил сделать это, боль ушла сквозь пальцы в его лохматую лобастую голову и оттуда, через пёсье тело и лапы, в городскую землю, закованную в старый асфальтовый панцирь.
- Ну что ж, пёс, - сказал я, улыбаясь, - ты мне нравишься. Пошли.
С утра у меня оставалось в кастрюле довольно много овсяной каши, которую я теперь и предложил псу, вывалив её в миску.
Он осторожно понюхал пищу и начал есть, время от времени поглядывая на меня.
Только теперь я заметил, что глаза у него синие. Вы когда-нибудь встречали в своей жизни собаку с синими глазами?
Вообще в нём была какая-то странность. Величиной с немецкую овчарку, пожалуй, но с более длинной и какой-то пепельно-серебристой шерстью. Крутолобая большая голова и острые волчьи уши. И глаза. Они больше походили на кошачьи. И синие, чёрт возьми! Синие, как вечернее небо в августе.
- Как же мне назвать тебя, собака? - раздумчиво произнёс я, закуривая.
Он поднял голову и посмотрел на меня долгим и каким-то не по-собачьи внимательным взглядом. Я почему-то затушил сигарету и сказал:
- Чак. Я буду звать тебя Чак. Хорошо?
Пёс улыбнулся - некоторые собаки действительно умеют улыбаться - и снова принялся уплетать овсянку, а я направился в ванную, чтобы набрать тёплой воды.
Чак отнёсся к процедуре купания благосклонно. Он не пытался выпрыгнуть из ванной, не скулил, не рычал, и тем более, не кусался. Впрочем, он оказался гораздо чище, чем можно было предположить.
Потом я вытер его старым полотенцем, устроил в прихожей подстилку и, объяснив, что отныне это будет его место, занялся собственным ужином.
Засыпал я, как и все последние месяцы, плохо - побаливал желудок, и в голове непрестанно суетились какие-то совершенно пустые и мелкие мысли. Снотворное принимать не хотелось - я и так за последнее время выпил его довольно много, - а сигарета, выкуренная на балконе, не помогла.
Лежа на боку с открытыми глазами, я не увидел, а скорее почувствовал движение в комнате, и передо мной появился Чак.
Его синие глаза слабо светились ровным спокойным светом. "Кажется, у собак не светятся в темноте глаза", - я вяло удивился про себя и понял, что быстро засыпаю.
Среди ночи я вдруг проснулся. Комната была наполнена лунным светом, и посреди всего этого великолепия на ковре сидел Чак, неподвижно глядя в окно на луну. Почуяв, что я не сплю, он обернулся, подошёл ко мне неслышным шагом и слабо ткнулся головой в плечо.
- Чак, Чак, хороший, - прошептал я, ласково поглаживая его голову, - Иди спать, Чак. Иди на место. Спать надо.
Он жил у меня уже две недели и с каждым днём интересовал всё больше и больше.
Во-первых, Чак совершенно не ел мясного, с удовольствием, однако, потребляя различные каши, молоко и овощи. Во-вторых, слишком мало спал для собаки - каких-то три-четыре часа в сутки. В третьих, он не лаял. То есть, он издавал звуки, но это было какое-то полуворчание - полупоскуливание, но никак не лай. В-четвёртых, он понимал меня совершенно. Так, что мне иногда становилось не по себе. Вот, например.
Как-то, когда я по обыкновению работал на кухне, мне понадобилась книга, которая - я это знал точно - лежала на столе в комнате. Мне абсолютно не хотелось вставать, я боялся упустить мысль, и вот Чак приносит в зубах эту книгу!
И так бывало довольно часто. Стоит ли говорить, что любые просьбы на уровне "подай-принеси", высказанные голосом, он исполнял с мгновенной точностью и никогда не ошибался. Согласитесь, что редкая собака так понимает человека. Впрочем, всё это было бы вполне объяснимо, но последующие события заставили меня крепко задуматься.
Да, я совсем забыл упомянуть, что у меня исчезли боли в желудке, я крепко спал по ночам и вообще чувствовал себя, как в неполных двадцать пять лет. Хотя тогда я ещё не связывал состояние своего здоровья с присутствием Чака…
Так вот. У меня была девушка. Прекрасная, как майский куст сирени. И у меня была жена, с которой я не жил, и пятилетняя дочь, которую я очень и очень редко видел. Девушка была сладкая, а воспоминания о жене и дочери, соответственно, горькими. Это горько-сладкая смесь и отравляла мне душу ежедневно и до тех пор, пока не вмешался Чак.
Я настолько с ним свыкся, что всюду брал с собой. И даже на свидания. Поначалу девушка была не против, но однажды к нам пристала возле её дома подвыпившая компания очень молодых людей, которым, видимо, хотелось потратить на что-нибудь незатейливое избыток юных сил. Я не успел проявить себя мужчиной - Чак тихо заворчал и, выпрыгнув из кустов, где он до этого сидел тихо, чтобы не мешать нам целоваться, вырос перед этой шпаной. Было их шесть человек - все здоровые бугаи, акселераты, так их…
Чак не сделал ни одного движения. Он даже не рычал. Он просто стоял, не шелохнувшись, и глядел на них. В глазах его полыхало синее безжалостное пламя.
Спотыкаясь на ходу и визжа какими-то жуткими голосами, исполненными первобытного ужаса, компания кинулась врассыпную.
После этого случая девушка перестала со мной встречаться, но я почему-то не очень сожалел об этом, тем более что вскоре ко мне вернулась жена. И тоже благодаря Чаку.
Мы случайно столкнулись на улице, и моя дочь радостно и звонко закричав: "Папка!", бросилась почему-то к Чаку и тут же стала трепать его за уши. Чак довольно скалился, а жена сказала: "Здравствуй", потом долго глядела на Чака - он тоже, хитрец, на неё добродушно посматривал - и добавила полувопросительно-полувосхищённо: "Какая у тебя собака…".
Нам как-то сразу стало опять хорошо вместе, и для начала мы сходили в кино, а потом поели мороженного и, наконец, пошли домой. И мы уже точно знали, что идём к себе домой, что дом соскучился по нам, и совершенно не понятно, где это мы сколько времени - и, главное, зачем? - пропадали друг без друга. И этим же счастливым вечером произошёл ещё один случай, после которого я окончательно понял, что Чак не просто собака или не простая собака - как хотите.
Нам оставалось перейти улицу, когда на другой её стороне появилась подруга жены со своим сыном - ровесником нашей дочки, который, увидев нас, неожиданно бросился через дорогу, вырвав свою ручонку из руки матери. Всё произошло очень быстро. Троллейбус надвигался неотвратимо, как танк, и никакие тормоза в мире не могли бы его уже остановить, и я застыл со сжавшимся в ледяной снежок сердцем, и вскрикнула жена, когда Чак прыгнул прямо с места.
До противоположной стороны улицы было метров пятнадцать. Чак пролетел это расстояние по воздуху со скоростью брошенного камня, подхватил мальчишку передними лапами под мышки и… дальнейшее скрыл от нас корпус троллейбуса, который, звеня слетевшими штангами и зарываясь носом в асфальт, со скрежетом остановился там, где только что находился ребёнок. Вылезший из кабины водитель не орал на нас. Он стоял, прислонившись к своему транспортному средству, и, ломая спичку за спичкой в тщетной попытке прикурить, всё повторял одно и тоже.
- Но ведь он же летел, граждане, я своими глазами видел, как он летел…
Мы ушли от расспросов и быстро натекающей толпы людей домой. Женщины наперебой расспрашивали у меня о Чаке, а дети… По-моему, детям было всё равно - о лучшем друге они не могли и мечтать, хотя детские мечты, поверьте, могут залететь очень далеко.
Прошёл ещё месяц. В нашем доме поселилось счастье. Было всё - и здоровье, и деньги. И отлично работалось и невероятно любилось. Только вот, просыпаясь ночью и глядя на Чака, неподвижно сидящего на ковре и уткнувшего морду в ночное звёздное небо, я чувствовал, что нам придётся скоро расстаться, и чувству этому нельзя было подобрать названия.
Однажды ночью он разбудил меня. Жена и дочь крепко спали. Я сразу понял, что пора собираться - в конце концов, не только Чаку угадывать мысли! Мы вышли на улицу и направились к окраине города. Чак вёл меня на восток - туда, где за новыми микрорайонами ещё держался под натиском горожан и бульдозеров довольно большой лесной массив.
На опушке нас ждали. Их было двое. Две высокие человеческие фигуры в тёмной одежде и с фонариками в руках. Я почему-то остановился метрах в тридцати от них, а Чак - с ликующим лаем! - бросился к ним. Тот, что повыше - я видел - потрепал его за ушами и они, повернувшись, бесшумно скрылись в лесу.
С минуту я топтался на месте, ожидая невесть чего, и, уже совсем собрался уходить, как тут из леса выскочил Чак. Он подлетел ко мне, и в пасти у него был зажат фонарик. Несколько раз он ткнул мне его в руку, пока я не догадался, что путь назад не близок и на этом пути много ям и невидимых в темноте опасностей, а фонарик - вот он, бери же! - пригодится, потому что умеет освещать дорогу.
Чак лизнул меня в щёку, чего никогда не делал раньше, и снова умчался в лес.
Прошло полчаса, прежде чем над вершинами деревьев взметнулось и опало голубоватое холодное зарево.
Уже два года, как с нами нет Чака. Жена ходит беременная, и УЗИ подтверждает, что у нас будет сын. Мы хорошо ладим друг с другом и дочерью, здоровье наше в полном порядке, я бросил курить. А фонарик… За всё это время я ни разу не пытался его разобрать и сменить батарейки. Но он по-прежнему светит ярко.
Бег петуха
Памяти Сергея Тимофеева, эсквайра
Я ждал её на том же месте, где обычно ждал в те, иные времена.
Я ждал её уже минут двадцать, прислонившись плечом к светлокожему стволу городского тополя. В горле першило от сигарет и плотной летней пыли, щедро пропитанной бензиновой гарью, но я опять лез липкими от пота пальцами в мятую пачку, ломая спички, прикуривал; глотал с отвращением сухой и горький дым; обшаривал глазами прохожих и проезжающие мимо автомобили.
Она могла прийти пешком или приехать на такси.
Теоретически она даже могла сойти с троллейбуса.
Солнце окончательно сошло с ума и прекратило своё движение по небу, застряв навечно в высшей точке. Выпитая для успокоения нервов полчаса назад водка, искомого успокоения не принесла. Она не принесла даже банального опьянения - летом лучше пить, разумеется, херес. Впрочем, херес пить лучше всегда, как мне доходчиво однажды объяснила красавица-дегустатор в одном из винных погребков Кишинёва.
Я пропустил её, к собственному стыду.
Безнадёжно устаревший, бережно выпестованный в памяти образ юной и беспечной Артемиды в жёлтом платье, открывающем умопомрачительные колени, не захотел совместиться с оригиналом.
А может быть, меня просто подвело мимолётное воспоминание о кишинёвской красавице-дегустаторе…
Загорелая чужестранным загаром стильная женщина в короткой светлой юбке и таком же жакете поверх легкомысленной летней маечки (и никакого бюстгальтера!), остановилась, улыбаясь, напротив. В полутора метрах.
Колени остались умопомрачительными. Всё остальное - тоже.
Она медленно сняла шикарные солнцезащитные очки и глянула мне в лицо.
Оказывается, я не забыл этот взгляд, потому что сердце как будто исчезло на секунду из груди. И стало понятно, почему солнце стоит на месте, - просто оно запуталось в её волосах.
Да. Этот серый взгляд я узнаю.
Мне ничего не оставалось делать, как уронить сигарету и шагнуть ей навстречу.
Братское объятие и сестринский поцелуй.
- Ты неважно выглядишь, - заявила она со всегдашней своей бесцеремонностью и плотно взяла меня под руку.
- Должно быть, по контрасту с тобой, - я постарался улыбнуться. - Ты выглядишь на чемодан долларов. На очень большой чемодан.
Мне вряд ли нужно было произносить вслух вторую часть фразы - мелкая сучья месть. Но я сам не люблю себя, когда выгляжу плохо.
- Старалась. Для тебя, - на её чистый лоб легла чуть заметная вертикальная морщинка.
- М-м… спасибо. Я тоже, вообще-то, старался, но, как видишь, не очень преуспел. В июле человек никак не должен быть в этом городе. В июле человек должен быть на песке у моря. Или на бережку у речки. Или в лесу на травке.
- Ага, - охотно подхватила она. - И пусть рядом стоит большущий холодильник с пивом!
Мы оба посмеялись над моей пожилой мечтой. Морщинка исчезла.
- Куда мы идём?
- Вообще-то, нас ждёт Пашка. Я тебе от него звонил.
Но если ты…
- Нет, я рада. У него прохладно и по Пашке я тоже соскучилась.
Встречные прохожие мужского пола с идиотским однообразием заводных болванчиков оборачивались нам вслед.
Точнее, вслед ей.
Когда я не в форме, меня не провожают глазами даже дешёвые проститутки в парке имени Культуры. А я был явно не в форме. И давно.
В том, трижды проклятом и незабываемом феврале, нам тоже оборачивались вслед. Не только мужчины - все.
Какой был день тогда?
"Ах да, среда", - ответил бы Владимир Семёнович Высоцкий. Может быть, и среда, не знаю…
Очередная, по-моему, четвёртая с того самого вечера по счёту, истерика накрыла Ирину прямо в такси, а чёртова тачка всё никак не могла одолеть обледеневший подъем за три квартала до моего дома.
Раз за разом мы скатывались и скатывались назад.
Ирина в терцию вторила надсадному вою двигателя. Матёрый, все повидавший на своём шофёрском веку водила, ругался сквозь стиснутые зубы нехорошими словами, колеса бессильно визжали на гладком льду, и, наконец, в нас врубился сзади новенький "жигуль". Или мы в него?
Мне оставалось только поспешно расплатиться, безжалостно выпихнуть Ирку из салона и тащить её дальше буквально за шкирку сквозь прозрачный режущий февральский ветер по зеркально вылизанному этим самым ветром ледяному тротуару.
Хорошо, что я тогда был в форме. Физической, разумеется.
Ещё бы нам не оборачивались вслед! Истерика Ирины имела в диаметре не менее ста пятидесяти метров, а мы находились в самом её эпицентре.
Дважды нас останавливала милиция, и трижды Ирка пыталась меня укусить. Причём один раз у неё это получилось.
Уже почти у самого подъезда, когда стало совсем невмоготу, я сильно и больно отхлестал её по щекам, и до сих пор мои ладони горят при воспоминании об этом.