Стань змеей среди змей. В этой стране, где правили доны и банды - правили открыто, не таясь, ибо срослись с властью и сами были уже этой властью, - мудрость Чочинги приобретала совершенно определенное значение. Министры тут являлись вождями мафиозных кланов, правительство - местом разборок бандитов, боровшихся за влияние и власть, народные избранники - сворой продажных крыс, народ - стадом безгласных овец, плативших двойные подати; деньги тут делились на "белые" и "черные", люди - на бандеросов и шестерок, и вся их страна являлась землей войны, где прав богатый и сильный.
Стань змеей среди змей. Если вокруг бандиты, стань грозой бандитов - самым сильным, самым безжалостным, внушающим страх; если к тебе протянуты кулаки, стань кулаком, самым крепким, железным и сокрушительным; если вокруг кишат змеи, стань среди них главарем и сделай так, чтоб они захлебнулись собственным ядом. И соверши все это с пугающей быстротой, где силой, где хитростью, как положено тени в мире теней; стань эхом тишины, мраком во мраке, выбери нужный миг - и ужаль!
Аргентинская улица оказалась нешироким переулком, что тянулся от Смоленского проезда до Одесского бульвара. Форма его напоминала согнутую руку; у локтя действительно рос гигантский баобаб и стояло каменное двухэтажное здание, чей фасад следовал изгибу переулка, делясь на две равные части. Слева, за широкими деревянными дверцами в стиле салунов Дикого Запада и витриной с изображением красного коня, располагался кабак; справа, за дверью поуже, была похоронная контора, окно которой украшали ленты и венки с бумажными цветами, деревянные и металлические кресты, а также гроб, затянутый поддельным муаром. Между кабаком и похоронным заведением, на самом углу, виднелись глухие ворота, ведущие, очевидно, во двор. Саймон предположил, что там стоит катафалк и находится конюшня. На воротах была намалевана фигура в длинном плаще, знак покровительства Монтальвана и Медицинского департамента.
Саймон вошел, велел Мигелю и Кобелино устроиться у дверей, а сам направился к стойке. Она поблескивала жестью у торцевой стены вытянутого длинного помещения; с одной стороны ее подпирала пивная бочка в человеческий рост, с другой, в просторной нише, находился бильярдный стол, а за ним - приземистый буфет с плотно затворенными дверцами. На буфете тихо наигрывал радиоприемник чудовищной величины - корпус из черного дерева длиною в метр, массивные круглые ручки регулировок и стеклянная панель с разметкой диапазонов. За стойкой, макая длинные усы в пивную лужу, дремал лохматый коротышка-бармен, трое мордастых парней гоняли шары, перебрасываясь редкими фразами, и еще двое, устроившись у бочки, сосредоточенно сосали из кружек и раскачивались в такт мелодии.
- Пива! - сказал Саймон, позвенев о стойку песюком.
Бармен приоткрыл один глаз, затем - другой, не говоря ни слова, сгреб монету и нацедил напиток в маленький стакан. Саймон отхлебнул и сморщился.
- Поганое у тебя пиво. И дорогое. Кабальеро такого не пьют.
Бармен протяжно зевнул.
- Кабляерские рыла могут катиться отсель на все четыре стороны. У нас для кабляеров скидки нет. Вот постричь могем за бесплатно!
- Постричь бы тебя не мешало, таракан. - Саймон, стараясь подавить раздражение, отвернулся к нише. Мордастые, не глядя на него, передавали кий друг другу, лениво толкали шары, толкуя о чем-то своем:
- …под кайфом был, не иначе. Папаше ейной - вилку в кадык, девку саму - топориком, а опосля до родичей дошло, мамаши да сеструхи…
- Не трепись, Пехота! Левка не баловался с дурью. Она с ним спала, папаша застукал и принялся бухтеть…
- Враки! Спал он с ее сестрой, а застукала их мамаша…
Пожав плечами, Саймон посмотрел на Кобелино, но тот ответил безмятежным ясным взглядом - мол, что с меня взять, с шестерки? - разговаривай, хозяин, сам. Мигель скорчился на табурете, уткнувшись подбородком в набалдашник трости; лицо его все еще отливало серым, а руки мелко подрагивали. Саймон покосился на бармена. Глаза у того были опять закрыты, кончики тараканьих усов плавали в пивной пене. Сплюнув со злостью в стакан, Саймон прижал их ладонью.
- Меня тут встретить собирались. - Он наклонился к коротышке. - Пако, по прозвищу Пакостник. Не видел такого?
Бармен дернул головой, пытаясь освободиться, но ладонь Саймона будто приросла к стойке.
- Ты, кабляеро, полегче. Враз рога обломаем!
- Когда спрашивают, надобно отвечать. - Не выпуская усов, Саймон напрягся. Трое мордастых - один поигрывал кием - приближались к нему слева, а справа, от бочки, слышалось грозное пыхтение. Проверка, несомненно, - мелькнула мысль. Он поднял стакан и выплеснул пиво в усатую рожу бармена.
- Ты что же, мужик, Коротыша обижаешь? - раздалось сзади, и тут же тяжелый кий просвистел над ним и раскололся о стойку. Стремительно повернувшись и присев, Саймон ударил в пах ближайшего из нападавших, свалил и припечатал затылком к полу. Двое прыгнули на него, пытаясь выкрутить запястья; свирепо оскалившись и поднимая обоих на вытянутых руках, он смотрел, как бледнеют их лица. Он мог бы убить их, столкнув головами, переломав ребра или шейные позвонки, но убийство было бы нарушением правил: его испытывали, и только. Он отшвырнул обмякшие тела; один из мордастых вылетел в окно под жалобный стекольный звон и вопль Кобелино, другой, сметая шары, проехал по бильярдному столу, свалился вниз и замер у буфета.
Метнувшихся от бочки Саймон встретил двумя сокрушительными ударами, потом сгреб одного за воротник и перебросил через стойку. Это явилось актом законной самозащиты: усач уже целил в него из обреза, и пушка была такой, что в стволе поместился бы палец. К счастью, выстрелить он не успел - под тяжестью упавшего ствол дернулся вниз, приклад - вверх, ударив коротышку под челюсть. Саймон потянулся за ружьем, уже прикидывая, как расстреляет бочку, буфет и радиоприемник, но тут, как раз со стороны буфета, послышались аплодисменты. Он повернул голову: буфетные дверцы были распахнуты, за ними, в полутьме, неясно виднелась лестница, а перед тусклым серым квадратом входа стоял лысый мужчина в годах, невысокий, но жилистый, с каким-то смазанным, незапоминающимся лицом. Это, правда, не касалось глаз - они были хищными, внимательными, и взгляд их подсказывал Саймону, что человек перед ним не простой, склонный к внезапным решениям и авантюрам.
- Браво! - Лысый обогнул бильярдный стол, поглядывая на своих бойцов, которые начали кряхтеть и шевелиться. - Браво! Кажись, я тебя недооценил, э?
"Стань змеей среди змей", - подумал Саймон, а вслух произнес:
- Недооценившим меня тесно на кладбище, Пако.
- Охотно верю. - Пако Гробовщик пошевелил распростертого на полу мордастого: - Вставай, Блиндаж, поднимайся! У нас гости дорогие, а ты тут разлегся и слюни пускаешь. Нехорошо! - Заметив Кобелино, он усмехнулся, потом ощупал цепким взглядом Гилмора и вдруг, не меняя тона, предложил: - В отстрельщики ко мне пойдешь, э? Такому умельцу трех горстей песюков не пожалею. Сам будешь отмерять. А ручки-то у тебя лопатистые, парень, горсть увесистая выйдет.
Саймон, будто в раздумье, оттянул губу. Гнев его изошел в скоротечной схватке, и он снова был холоден и спокоен. Теперь начиналось совсем другое сражение, в котором сила мышц и искусство распороть врагу живот не были решающими аргументами, - ведь он нуждался в союзниках, а не в покойниках. Союзникам, однако, полагалось знать свое место.
- Ко мне - это к кому? - поинтересовался он, разглядывая невыразительную физиономию Пако. - Ты ведь не дон и не пахан. Так, паханито, горбатишься на Монтальвана.
- Это тебе Кобель наплел, э? - Пако погрозил мулату пальцем. - Так ты ему не верь, сынок, не верь. Он - скользкий кусок дерьма. Мы, конечно, при Монтальвашке состоим - это с одной стороны. А с другой, мы - люди вольные и прочих заказчиков не чураемся. "Штыков" там, дерибасовских либо "торпед". Синезадых я, правда, не люблю, ну и крокодавов тоже. Однако любовь - любовью, а деньги - деньгами. Так пойдешь в отстрельщики? Могу и твоих шестерок взять.
Тут Гробовщик покосился на Мигеля-Майкла, и Саймон счел возможным прояснить ситуацию:
- Этот, в белом? Так он не шестерка, а лучший мой специалист. Банки там, сейфы, замки. Словом, бугор-бухгалтер.
- Буг… что? - Брови Пако приподнялись.
- Счетовод. Деньги мои считает.
- Деньги, значит… Деньги - это хорошо, деньги счет любят, если есть чего считать. Только смурной он какой-то, хоть и в шикарном прикиде. И тощий. Не похож на бугра.
- Утомился, - пояснил Саймон. - Много денег, много работы, а скоро еще прибавится. Соображаешь? Зачем же мне отстрельщиком идти? Я лучше пойду туда, где песюки мешками меряют, а не горстями.
- Верно, - согласился Пако, - верно, парень. И если ты знаешь такое место, я сам к тебе в отстрельщики наймусь.
- Знаю. - Саймон кивнул очнувшемуся бармену на бочку, и когда пиво было подано - не в жалком стакане, а в двухлитровой кружке, - отхлебнул, поморщился, вытер пену с губ и повторил: - Знаю! Вроде до Первого Государственного тут недалеко? И транспорт у нас имеется… там, под баобабом. Отчего ж не съездить, э?
- Ну, хозяин! - Кобелино вскочил, в восторге хлопнув себя по ляжкам. - Ну круто берешь! Одно слово - Железный Кулак! - Он повернулся к Гробовщику, с гордостью выпятив грудь. - Ясно, с кем я пришел? Понял, кто мой хозяин? Не дон-хрен Огибалов с Пустоши! Вот как надо! Не шестерить на "плащей" и "штыков", а разом загрести песюки! Мешками! А у кого песюки, особенно в мешках, тот…
- Закрой хайло, Кобель! - прервал Гробовщик, разглядывая Саймона с новым и уважительным интересом. Будто прислушиваясь, он наклонил голову к плечу, коснулся лысины, поскреб темя и произнес: - Помстилось мне или нет? Кто-то про Кулака помянул? Того ли, который из Сан-Эстакадо?
- А если того, договорились?
Пако снова поскреб лысину.
- Почему ж нет? Если головой ты работаешь как кулаками… Всякому лестно пойти с таким главарем. - Он сунул пальцы в рот, пронзительно свистнул и приказал: - Ну, бразильяне, становись! Покажем товар лицом!
Побитые Саймоном, кроме коротышки-усача, начали шустро строиться в шеренгу. Вернулся выброшенный в окно, встал рядом со своими мордастыми приятелями; еще двое вылезли из тайного хода, который скрывался за буфетом и, очевидно, вел в подвальное помещение. Кажется, в банде Гробовщика уважали дисциплину.
- Вот, - произнес Пако, кивая на трех мордоворотов-бильярдистов, - вот мои качки, Скоба, Пехота и Блиндаж. Скоба у них за старшего. Не так чтобы бугор, но все же кочка на ровном месте. Мозгов мало, зато сила есть.
- Есть, - согласился Саймон, отхлебнул из кружки и поглядел на расколотый о стойку бильярдный кий.
- Сласть и Шило - рядовые, а эти, - Пако ткнул в парочку вновь прибывших, - Хачо и Огузок, отстрельщики. Коротышка, - он повернулся к усатому бармену, который сосредоточенно щупал челюсть, - мой паханито, заведение держит, то бишь "Красного коня". Ну, и другие есть. Бойцы, шестерки, стукачи. И все при деле, все трудятся, крутятся-вертятся. Кто гробы сбывает, кто шустрит по "черному" для Монтальвашки, а кто… - Вытянув палец, Гробовщик прищелкнул языком, имитируя выстрел. - Но банков мы не обтрясали. И никто не тряс, сынок, сколь мне помнится. Ни вольные, ни гаучо, ни остальные отморозки.
- У меня большой опыт, - отозвался Саймон, не уточняя, где и как он обзавелся подобным редкостным умением.
- Опыт - это хорошо, ежели с нами поделишься, не соврешь. А зачем тебе врать, сынок? Вроде ты не шестерка, парень с понятием и размахом. Соображаешь, э? Будут деньги, будут люди, и будет новый дон. Может, ты, а может, - я… - Оглядев своих громил, Пако закончил мысль: - И все мы станем "железными кулаками". Не хуже синезадых, э?
В кружке показалось дно. Саймон сделал последний большой глоток и, глядя, как оседает пена на стеклянных стенках, произнес:
- Договорились.
* * *
Полутьма казалась теплой, нежной, обволакивающей. В свете звезд, мерцавших над патио, Саймон видел, как блестят глаза девушки, чувствовал, как льнет к нему нагое покорное тело. Оно тоже было теплым и нежным - как ночной полумрак, накрывший шелковой темной вуалью город на океанском берегу, заросшие лесом холмы, дороги, поля, фруктовые рощи и гавань с судами, замершими на антрацитовом зеркале вод.
Пальцы Марии легли на его плечо, замерли, погладили шрам, коснулись выпуклых мышц - даже расслабленные, они вздувались тугими буграми, будто напоминая о скрытой в них мощи.
- Ты… - прошептала девушка, - ты…
- Я…
- Ты как скала, Дик. Такой же крепкий, жесткий…
- Слишком жесткий?
- Может быть. - Она вздохнула, повернулась, устроив голову на его груди. - Зато надежный.
- Очень, - согласился Саймон. - Ты даже не представляешь, какая я большая надежда. Для тебя, для Мигеля, для остальных. Для всех вас.
Он думал о своей миссии, о людях, пославших его сюда, об исчезнувшей "Полтаве", о лунном передатчике и многих других вещах, столь же важных, определявших суть его жизни, стержень существования. Эти мысли посещали его не раз и не два, но теперь что-то ушло из них и что-то добавилось: Земля уже не казалась ему гигантской проржавевшей мышеловкой, и чувство близости к ней, родства с этим миром, забытым и обездоленным, крепло в его душе. Не оттого ли, что здесь он встретился с Марией?
Еще одна девушка - мотылек, с которым можно наиграться и отпустить к другим медоносным цветам? Он чувствовал, что это не так. Он знал женщин, и женщины ему благоволили; он обладал той мужественной красотой, тем обаянием уверенности и силы, тем ореолом тайны, что привлекают женщин и покоряют их с харизматической неизбежностью. Одних он помнил, других забывал, не прилагая к тому усилий; воспоминания о мимолетных встречах сами собой опускались на дно его памяти, тонули и гасли под грузом лет, покрытые илом забвения. Но было и другое - то, что вспоминалось с печалью или улыбкой, с радостью или болью, и неизменно - с благодарностью, ибо Ричард Саймон умел ценить дары судьбы. Они являлись драгоценным ожерельем, пусть не имевшим зримого обличья, однако хранимым столь же бережно, с такой же гордостью, как шнур с побуревшими костяшками, свидетельством его побед.
Он погрузил лицо в волосы Марии; вдыхая их свежий запах, он думал и вспоминал о своих девушках. О белокурой Алине с Тайяхата, о робкой Хаоми с чарующим разрезом темных глаз, о шаловливой Куррат ул-Айн, Усладе Взоров, о неистовой страстной Долорес, о Нази и ее подружках с Аллах Акбара и о рыжеволосой красавице, дремлющей в подземельях Сайдары, которую он не мог назвать своей - ведь спящий принадлежит лишь собственным фантазиям и снам. Он думал о Чие, маленькой Чие, первом сокровище ожерелья, что разворачивалось перед ним сиянием глаз, трепетом губ, улыбками, ласковыми словами, которые шепчут в темноте, тесно прижавшись друг к другу. Он знал, что не забудет их, всех их, разбросаных в необъятном звездном мире, согретом их нежностью и теплотой; он был благодарен им, он желал им счастья, но ни к одной из них он не смог бы вернуться.
Быть может, к Чие… Но разве не Чия лежала сейчас в его объятиях?
Он приподнялся на локте, всматриваясь в полное звезд небо, где плыли, далекие и незримые, Колумбия и Тайяхат, Латмерика и Сайдара, Аллах Акбар и каторжный мир Тида. Его внезапное движение заставило девушку вздохнуть; руки ее крепче обвились вокруг шеи Саймона, горячее дыхание обожгло щеку. Она прошептала:
- Ты не уйдешь, Дик?
- Нет, милая. Если не прогонишь.
Она улыбнулась в темноте.
- Прогоню? Как я могу тебя прогнать? Ты - все, чем я владею, все, что есть, и все, что будет. А о том, что было, мне не хочется вспоминать.
- Не вспоминай, - сказал Саймон. - И не тревожься - я не уйду.
- Даже по дороге к дому? По той, которую хочешь открыть? - Мария внезапно села, заглядывая в лицо Саймону. - Ты говорил, что мир наш заперт, а еще - о лунном передатчике, о том, что послан его уничтожить, и о "Полтаве", о корабле, который исчез, о древних боевых ракетах. Все так и случится, Дик? Ты найдешь корабль и эти ракеты, чтобы послать их на Луну?
- Не знаю, - чистосердечно признался он. - Не знаю, но надеюсь. И тогда…
- Ты уйдешь? Будешь обязан уйти? По приказу или по собственной воле? - Саймон молчал, вслушиваясь в ее лихорадочный шепот. - Это устройство… Пандус… трансгрессор… Я поняла, что он - как двери, ведущие из мира в мир. Двери закрыты, и ты со мной. Но если они откроются…
- Это очень широкие двери, девочка. Совсем непохожие на щелку, которой я пробирался сюда. И если они откроются, мы сможем уйти. Вместе.
Успокоенная, она легла. Голос ее стал тихим, сонным.
- А если нет? Если нет, Дик?
- Тогда, наверное, я стану властелином мира, доном-протектором Земли… Калифом Австралийских Эмиратов, правителем ЦЕРУ и ФРБ, байкальским ханом, чеченским князем и африканским королем. Что же еще остается? Я не могу допустить, чтоб парней забивали кнутом, а девушек скармливали крокодилам. Это, милая, не в моих правилах.
Мария, прижавшись к нему, засыпала.
- Это… будет стоить… большой крови, Ди-ик…
- Кровь неправедных падет на их головы.
- Кто… так… сказал?
- Бог, христианский Бог. Но я не люблю крови, не верю в Бога, и мне не нравится это изречение. Я исповедую другую мудрость.
- Какую?
- Не милосердие, но справедливость. Правда, справедливость не дается даром, и цена ей - все та же кровь. Но если я найду "Полтаву"…
Головка Марии отяжелела, веки сомкнулись, и Саймон услышал мерное тихое дыхание. Поцеловав ее теплую щеку, он улыбнулся, вдохнул ставший родным аромат и прошептал:
- Спи, милая, спи… - Потом добавил пожелание на тайятском: - Да пребудут с тобой Четыре алых камня, Четыре яркие звезды и Четыре прохладных потока. Спи!