Бессмертный бард
- О да, - сказал доктор Финеас Уэлч, - я могу вызывать души знаменитых покойников.
Он был слегка под мухой, иначе бы он этого не сказал. Конечно, в том, то он напился на рождественской вечеринке, ничего предосудительного не было.
Скотт Робертсон, молодой преподаватель английского языка и литературы, поправил очки и стал озираться - он не верил своим ушам.
- Вы серьезно, доктор Уэлч?
- Совершенно серьезно. И не только души, но и тела.
- Не думаю, чтобы это было возможно, - сказал Робертсон, поджав губы.
- Почему же? Простое перемещение во времени.
- Вы хотите сказать, путешествие по времени? Но это несколько… необычно.
- Все получается очень просто, если знаешь, как делать.
- Ну, тогда расскажите, доктор Уэлч, как вы это делаете.
- Так я вам и рассказал.
Физик рассеянным взглядом искал хоть один наполненный бокал.
- Я уже многих переносил к нам, - продолжал Уэлч. - Архимеда, Ньютона, Галилея. Бедняги!
- Разве им не понравилось у нас? Наверно, они были потрясены достижениями современной науки, - сказал Робертсон.
- Конечно, они были потрясены. Особенно Архимед. Сначала я думал, что он с ума сойдет от радости, когда я объяснил ему кое-что на том греческом языке, который меня когда-то заставляли зубрить, но ничего хорошего из этого не вышло…
- А что случилось?
- Ничего. Только культуры разные. Они никак не могли привыкнуть к нашему образу жизни. Они чувствовали себя ужасно одинокими, им было страшно. Мне приходилось отсылать их обратно.
- Это очень жаль.
- Да. Умы великие, но плохо приспосабливающиеся. Не универсальные. Тогда я попробовал перенести к нам Шекспира.
- Что! - вскричал Робертсон. Это было уже по его специальности.
- Не кричите, юноша, - сказал Уэлч. - Это неприлично.
- Вы сказали, что перенесли к нам Шекспира?
- Да, Шекспира. Мне был нужен кто-нибудь с универсальным умом. Мне был нужен человек, который так хорошо знал бы людей, что мог бы жить с ними, уйдя на века от своего времени. Шекспир и был таким человеком. У меня есть его автограф. Я взял на память.
- А он у вас с собой? - спросил Робертсон. Глаза его блестели.
- С собой. - Уэлч пошарил по карманам. - Ага, вот он.
Он протянул Робертсону маленький кусочек картона. На одной стороне было написано: "Л. Кейн и сыновья. Оптовая торговля скобяными товарами". На другой стояла размашистая подпись: "Уилм Шекспр".
Ужасная догадка ошеломила Робертсона.
- А как он выглядел? - спросил преподаватель.
- Совсем не так, каким его изображают. Совершенно лысый, с безобразными усами. Он говорил на сочном диалекте. Конечно, я сделал все, чтобы наш век ему понравился. Я сказал ему, что мы высоко ценим его пьесы и до сих пор ставим их. Я сказал, что мы считаем их величайшими произведениями не только английской, но и мировой литературы.
- Хорошо, хорошо, - сказал Робертсон, слушавший затаив дыхание.
- Я сказал, что люди написали тома и тома комментариев к его пьесам. Естественно, он захотел посмотреть какую-нибудь книгу о себе, и мне пришлось взять ее в библиотеке.
- И?
- Он был потрясен. Конечно, он не всегда понимал наши идиомы и ссылки на события, случившиеся после 1600 года, но я помог ему. Бедняга! Наверное, он не ожидал, что его так возвеличат. Он все говорил: "Господи! И что только не делали со словами эти пять веков! Дай человеку волю, и он, по моему разумению, даже из сырой тряпки выжмет целый потоп!"
- Он не мог этого сказать.
- Почему? Он писал свои пьесы очень быстро. Он говорил, что у него были сжатые сроки. Он написал "Гамлета" меньше чем за полгода. Сюжет был старый. Он только обработал его.
- Обработал! - с возмущением сказал преподаватель английского языка и литературы. - После обработки обыкновенное стекло становится линзой мощнейшего телескопа.
Физик не слушал. Он заметил нетронутый коктейль и стал бочком протискиваться к нему.
- Я сказал бессмертному барду, что в колледжах есть даже специальные курсы по Шекспиру.
- Я веду такой курс.
- Знаю. Я записал его на ваш дополнительный вечерний курс. Никогда не видел человека, который больше бедняги Билла стремился бы узнать, что о нем думают потомки. Он здорово поработал над этим.
- Вы записали Уильяма Шекспира на мой курс? - пробормотал Робертсон. Даже если это пьяный бред, все равно голова идет кругом. Но бред ли это? Робертсон начал припоминать лысого человека с необычным произношением…
- Конечно, я записал его под вымышленным именем, - сказал доктор Уэлч. - Стоит ли рассказывать, что ему пришлось перенести. Это была ошибка. Большая ошибка. Бедняга!
Он, наконец, добрался до коктейля и погрозил Робертсону пальцем.
- Почему ошибка? Что случилось?
- Я отослал его обратно в 1600 год. - Уэлч от возмущения повысил голос. - Как вы думаете, сколько унижений может вынести человек?
- О каких унижениях вы говорите?
Доктор Уэлч залпом выпил коктейль.
- О каких! Бедный простачок, вы провалили его.
Как им было весело
Марджи тогда даже записала об этом в свой дневник. На странице с заголовком "17 мая 2157 года" она написала: "Сегодня Томми нашел самую настоящую книгу!"
Это была очень старая книга. Как-то дедушка рассказал Марджи, что, когда он был маленьким, его дедушка говорил ему, будто было время, когда все рассказы и повести печатались на бумаге.
Они переворачивали желтые хрупкие страницы, и было ужасно забавно читать слова, которые стояли на месте, а не двигались, как им положено, - ну, вы сами знаете, на экране. И потом, когда они переворачивали страницы назад, там были те же самые слова, что и раньше, когда они читали в первый раз.
- Ну вот, - сказал Томми. - Сплошное расточительство. Книгу ведь, наверное, выбрасывали, когда прочитают. А на нашем телеэкране прошло, должно быть, миллион книг, и пройдет еще столько же. Уж экран-то я ни за что не выброшу.
- Я тоже, - сказала Марджи. Ей было одиннадцать лет, и она видела гораздо меньше телекниг, чем Томми. Ему было тринадцать.
- Где ты ее нашел? - спросила она.
- В нашем доме. - Он показал рукой, не поднимая глаз, потому что был погружен в чтение. - На чердаке.
- А про что она?
- Про школу.
- Про школу? - с презрением сказала Марджи. - А чего про нее писать-то? Ненавижу школу.
Марджи всегда ненавидела школу, а теперь ненавидела, как никогда. Механический учитель давал ей по географии контрольную за контрольной, и Марджи делала их все хуже и хуже, и тогда мама грустно покачала головой и послала за Районным Инспектором.
Это был маленький круглый человек с красным лицом и целым ящиком инструментов с циферблатами и проволоками. Он улыбнулся Марджи и дал ей яблоко, а затем разобрал учителя на части. Марджи надеялась, что он не сумеет собрать его снова, но он сумел, и через час или около этого учитель был готов, огромный, и черный, и гадкий, с большим экраном, на котором он показывал все уроки и задавал вопросы. Экран был еще ничего. Больше всего Марджи ненавидела щель, куда ей приходилось всовывать домашние задания и контрольные работы. Она должна была писать их перфораторным кодом, которому ее научили, еще когда ей было шесть лет, и механический учитель в один миг высчитывал отметки.
Закончив работу, Инспектор улыбнулся и погладил Марджи по голове. Он сказал маме: "Девочка здесь ни при чем, миссис Джонс. Видимо, сектор географии был несколько ускорен. Иногда это бывает. Я замедлил его до нормального десятилетнего уровня. А общий показатель ее успехов вполне удовлетворительный". И он снова погладил Марджи по голове.
Марджи была разочарована. Она надеялась, что учителя заберут совсем. Учителя Томми однажды забрали почти на целый месяц, потому что в нем полностью выключился сектор истории.
Вот почему она сказала Томми:
- С какой стати кто-нибудь станет писать о школе?
Томми с видом превосходства взглянул на нее.
- Потому что это не такая школа, как у нас, дурочка. Это старая школа, какая была сотни и сотни лет назад.
Марджи почувствовала себя задетой.
- Откуда мне знать, какие у них там были школы?..
Некоторое время она читала через его плечо, затем сказала:
- Ага, учитель у них был!
- Конечно, был. Только это был не настоящий учитель. Это был человек.
- Человек? Как же человек может быть учителем?
- А что тут такого? Он просто рассказывал ребятам и девчонкам, давал им домашние задания, спрашивал.
- Человек бы с этим не справился.
- Еще как бы справился. Мой отец знает не меньше, чем учитель.
- Не может этого быть. Человек не может знать столько, сколько учитель.
- Спорим на что хочешь, он знает почти столько же.
Марджи не была подготовлена к пререканиям на эту тему.
- А мне бы не хотелось, чтобы у нас в доме жил чужой человек, - заявила она.
Томми покатился со смеху.
- Ты же ничего не знаешь, Марджи! Учителя не жили в доме у ребят. У них было специальное здание, и все ребята ходили туда.
- И все ребята учили одно и то же?
- Конечно, если они были одних лет.
- А мама говорит, что учитель должен быть настроен на ум каждого мальчика или девочки и что каждого ребенка нужно учить отдельно.
- Значит, в те времена так не делалось. И если тебе это не нравится, можешь не читать.
- Я не говорю, что мне не нравится, - поспешно сказала Марджи. Ей хотелось почитать об этих странных школах.
* * *
Они не дочитали и до половины, когда мама Марджи позвала:
- Марджи! Школа!
Марджи оглянулась.
- Еще немножко, мамочка.
- Немедленно, - сказала миссис Джонс. - Томми, вероятно, тоже уже пора.
Марджи сказала, обращаясь к Томми:
- Можно, после школы я еще немножко почитаю с тобой?
- Там видно будет, - безразлично сказал Томми и ушел, посвистывая, с пыльной старой книгой под мышкой.
Марджи отправилась в школьную комнату. Школьная комната была рядом со спальней, и механический учитель уже стоял наготове и ждал Марджи. Он всегда стоял наготове в одно и то же время каждый день, кроме субботы и воскресенья, потому что мама говорила, будто маленькие девочки учатся лучше, если занимаются регулярно.
Экран светился, и на нем появились слова: "Сегодня по арифметике мы будем проходить сложение правильных дробей. Пожалуйста, опусти в щель вчерашнее домашнее задание".
Марджи со вздохом повиновалась. Она думала о старых школах, которые были в те времена, когда дедушкин дедушка был маленьким мальчиком. Все дети со всей округи кричали и смеялись на школьном дворе, вместе сидели в классах, а в конце дня вместе отправлялись домой. Они все учили одно и то же и могли помогать друг другу делать домашние задания и говорить о них.
И учителя были людьми…
Механический учитель писал на экране: "Когда мы складываем дроби 1/2 и 1/4…"
Марджи думала о том, как, должно быть, дети любили тогда школу. Она думала о том, как им было весело.
Секрет долголетия
Высокий вкус, художественное чутье, чувство меры… Этих слов, уместных в аннотации или в хвалебной рецензии, все же недостаточно, чтобы понять, почему сборник, увидевший свет в 1964 году, и сегодня радует новизной, кажется свежим, ярким, нестареющим. Я брал его в библиотеке, перечитывал несколько раз, и теперь, спустя годы, накануне переиздания, мне захотелось понять, в чем секрет силы этой антологии. Можно объяснить, конечно, настоящая фантастика (как и вообще настоящая литература, к которой она принадлежит целиком и полностью) не увядает. Но что такое настоящая фантастика?
Осмелюсь сделать парадоксальный вывод (он обязательно подвергнется критике со стороны заядлых читателей и со стороны литературоведов): хорошая фантастика, как правило, та, где речь идет вовсе не о фантастике.
Ведь вот в рассказе Р. Брэдбери "Ржавчина" - разве нам так уж интересно само изобретение, превращающее стратегический металл в ржавчину? Разве нам важна химия или физика этого процесса? Или рассказ сильно проиграет, если Холлис будет превращать металл в труху мановением волшебной палочки, а то и просто дуновением? Мы всецело на стороне главного героя, потому что он хочет мира, - нас роднит с ним страстное желание выжить на этой нашпигованной оружием планете. Но, вместе с Рэем Брэдбери, мы также понимаем, что есть немало людей на Земле, которые не разделяют с нами этого страстного желания, которым выгодно разделение планеты на враждующие лагеря, которые мечтают сохранить силу любой ценой. И для этих людей конструкционная сторона военной техники непринципиальна - при определенных условиях сгодится и "старое доброе дерево", тривиальная ножка стула. Существование таких людей - никакая не фантастика, а тревожная реальность, и мы должны отдавать себе отчет, что на многострадальной планете прольется еще изрядно крови, прежде чем человечество навсегда откажется от практики решения различных проблем с позиции силы. Однако новое мышление настойчиво пробивает себе дорогу, и в том, что оно завоевывает все больше умов, немалая заслуга хороших писателей, выступающих против войны и милитаризма, таких, как Р. Брэдбери, Р. Шекли ("Мятеж шлюпки"), К. Борунь ("Фантом").
Суть рассказа "Око за око?" ничуть не пострадает, если мы мысленно заменим место действия. Пусть не Марс, пусть иная планета, пусть заброшенный уголок Земли - перемена театральных декораций, не более того. А вот взаимоотношения различных рас, заряд боли, накопленный попираемыми и униженными, и перерождение этой боли в сострадание - такое содержание вечно. Казалось бы, очевидная истина, но - увы! - жизнь показывает, что ее надо повторять снова и снова: мы выживем только при условии полного и абсолютного равноправия всех национальностей, населяющих Землю; любые проявления национализма, расизма, шовинизма, возвышение одних народностей за счет унижения других - нетерпимы!
То же можно сказать и о рассказе "Все лето в один день". Положа руку на сердце спросим себя: смирились бы мы, если бы действие его происходило не на Венере (тем более что на Венере, как мы теперь хорошо знаем, условия совсем, совсем иные)? Да, конечно! При чем тут Венера, если дело касается столь печальных и болезненных вещей, как детская жестокость? Условия другой планеты играют лишь роль увеличительного стекла, сильной линзы, однако предмет рассмотрения конечно же наш, земной, порожденный прошлым и настоящим, но никак не будущим.
Было бы очень обидно, если бы в новелле "Ревун" любители сенсаций увидели только лишь намек на существование в глубинах океана неизвестных науке монстров, а защитники Несси - прямое подтверждение того, что в водах озера Лох-Несс водятся плезиозавры. "Ревун" - это об одиночестве, о страшном человеческом одиночестве, о желании принять за друга даже мертвый камень, даже бездушный красно-белый огонь, даже бессмысленный крик в ночи; и еще - о предательстве. "Всегда кто-нибудь любит сильнее, чем любят его. И наступает час, когда тебе хочется уничтожить то, что ты любишь, чтобы оно тебя больше не мучило". Жутко и горько. Но что здесь фантастического?
Я намеренно сдираю фантастические оболочки рассказов: пусть это неприятная процедура, зачастую противоположная авторскому замыслу, но ведь, так хочется добраться до сути. Если мы увидим, что "Паломничество на Землю" Роберта Шекли о том же, о чем "Божественная комедия" Данте: о невозможности земной любви и о сужающихся кругах предательства - то это сравнение ничуть не умалит великое произведение гениального итальянца, но зато позволит включить рассказ американского фантаста в круг мировой литературы высшего качества.
Не следует истолковывать мои слова в том смысле, что великая литература - всегда о невозможности земной любви, или о несчастной любви, или о неразделенной (хотя Андре Моруа и писал, что "о благополучной семейной жизни можно сделать только плохой роман"). Но она всегда - о любви. Разумеется, и в хорошей фантастической прозе любовь - один из важнейших движущих мотивов. Борис Пастернак редко писал о фантастике, но уж если упоминал в своей прозе слово "будущее", то - в самую точку. В "Охранной грамоте" читаем: "…уже и одна заметность настоящего есть будущее, будущее же человека есть любовь".
Разве "Хроноклазм" Джона Уиндема посвящен путешествиям во времени? Или он рассказывает о гениальном изобретении - "исторической машине"? Вовсе нет! Будь так, нам было бы чрезвычайно скучно читать такое сочинение. Но в том-то и дело, что этот рассказ, вопреки своему названию, отнюдь не о временных парадоксах, а о светлой и грустной любви Джеральда Ляттери и Октавии. И повесть Айзека Азимова "Уродливый мальчуган" совсем не о том, как из далекого прошлого был извлечен мальчик-неандерталец и помещен в современную научную лабораторию. Это произведение - тоже о любви, о любви женщины к безобразному и несчастному детенышу, о спасении души человеческой, заключенной в уродливом и нескладном тельце. Не было бы этого сильного чувства, дарящего свой свет и нам, читателям, стали бы мы возвращаться к рассказу Азимова (одному из лучших у этого знаменитого писателя) снова и снова?
В рассказе Клиффорда Саймака "Спокойной ночи, мистер Джеймс" действует пуудли - "самое кровожадное и злобное существо, обнаруженное в Галактике". Любопытно, что до конца рассказа мы так и не узнаем, на что оно похоже, как выглядит, какой ведет образ жизни. Несколько штрихов - размножается почкованием, мыслит, владеет телепатией - не побуждают нас создать в воображении облик этого существа. Более того, прочитав рассказ, мы ловим себя на мысли, что пуудли - явно не главный герой произведения и даже не главный объект изображения. Лишись рассказ инопланетного чудища, мы этого и не заметили бы. Ибо главное содержание новеллы - люди, причем не лучшие образцы рода человеческого. Сначала в некой бесчеловечной лаборатории создают двойника - живого человека, чтобы он выполнил определенное опасное задание, потом эта "человекокопия" лишает жизни своего прототипа, а затем бездушные творцы отнимают жизнь и у нее тоже: человек-марионетка, сыграв свою роль, уничтожается за ненадобностью. Бездушие порождает новое бездушие, и так, возможно, без конца. Так неужто какой-то пуудли - самое кровожадное и злобное существо в Галактике?..
Выше я говорил о том, как фантастический антураж, реалии иного мира используются в качестве увеличительного стекла. Это вообще можно считать одним из главных правил той реалистической литературы, которая в арсенале своих приемов держит фантастику, условность, гротеск, преувеличение. Герои рассказа Кэтрин Маклин "Необыкновенное жертвоприношение" вполне могли бы действовать и на Земле - достаточно взять тот же отряд, скажем так, этнографов с тем же фанатиком-миссионером, отправить подальше в джунгли и подбросить им некое экзотическое племя, никогда прежде не встречавшее белых людей. Однако странная биология аборигенов иной планеты, причудливая экологическая обстановка чужого мира обладает усиливающим эффектом: в гиперболическом зеркале фантастики не только отчетливо видна деструктивная сила религиозного фанатизма, но еще и вырастает до всеобъемлющего символа очень важная мысль - иной уклад жизни, иная культура, иная система ценностей требуют изначального уважения и понимания, иначе контакт разных миров невозможен, иначе разум теряет право на разумность.