Ближе к вечеру она заметила машину Дженни Принс. Пенни прильнула к окну. Дженни неуверенно распахнула дверцу, размышляя, в какую дверь позвонить. Пенни прыгнула в кровать и закуталась в одеяло, решив притвориться спящей, но передумала, натянула джинсы, свитер и хотела по привычке закрутить волосы в хвостик, но пальцы наткнулись на мягкий пушок Тогда Пенни нахлобучила на бритую голову вязаную шапочку и сбежала вниз по ступенькам.
Увидев ее, Дженни попросила:
- Сними.
Пенни послушалась.
- А тебе идет, - улыбнулась Дженни. - Настоящая оторва.
В руках Дженни держала стопку книг.
- Домашнее задание. Как видишь, тебя не отчислили.
Пенни взяла книжки, поблагодарила и спросила:
- Отвезешь меня в больницу?
В машине Пенни рассказала Дженни Принс все про себя и соседского мальчишку. Дженни только присвистнула.
- Я тоже спала с одним парнем из фирмы отца. По крайней мере вас нельзя посадить за это в тюрьму.
- Почему ты так добра ко мне? - спросила Пенни.
- Ты хорошая девчонка, хотя слишком робкая и немного странная. Но ты никогда не врешь и не притворяешься. А что тебе не нравится?
- Я просто спросила. Знаешь, наверное, я уйду из команды.
- Ну и правильно. Все равно в тебе нет командного духа.
В больнице, когда Пенни поинтересовалась, может ли увидеть его, медсестра вошла в палату и вернулась вместе с бабушкой.
- Идем, - сказала та Пенни, и они вышли в коридор и уселись в кресла.
Бабушка долго рассматривала ее в упор. Под ее пристальным взглядом Пенни боялась поднять глаза.
- Сколько тебе лет? - спросила бабушка.
- Шестнадцать.
- А ты в курсе, что моему внуку только двенадцать?
- Да, мэм.
- А тебе не кажется это странным? Что девушка твоих лет общается с двенадцатилетним мальчиком?
- Кажется, мэм.
- Это на самом деле странно. Я знаю, мой внук выглядит старше своих лет. Он умный, милый, восторженный мальчик, но ему всего двенадцать. Ты ему нравишься, он очень тобой увлечен. И он уверен, что нравится тебе.
- Нравится. Э… то есть я согласна, что он очень милый.
- Видишь ли, моему внуку многое нравится: полеты, конструкция самолетов, огонь, теперь вот ты. А завтра он увлечется чем-то еще. Надеюсь, чем-нибудь менее опасным, чем полеты с крыши, пожары и шестнадцатилетние девушки. Разумеется, я хочу, чтобы он завел друзей, чтобы кто-то заботился о нем и оценил его неординарную личность, но еще больше я хочу, чтобы ты не мешала ему увлечься чем-то другим. И чем скорее это случится, тем лучше. Я выразилась достаточно ясно?
- Да, мэм.
- Вот и хорошо.
- Могу я с ним поговорить?
- Не стоит. Дай ему возможность хотя бы в больнице не думать о тебе.
- Понимаю.
Бабушка встала, хмуро улыбнулась и вернулась в палату. Пенни смотрела ей вслед. Внезапно до нее дошло, что в любую минуту она может наткнуться на мать, и Пенни быстро пошла к выходу.
Спустя два дня соседский мальчишка вернулся домой. Пенни видела, как машина его бабушки въехала на улицу. Бабушка открыла пассажирскую дверцу, и в проеме показалась рука в белоснежных бинтах. От этого зрелища желудок Пенни сжался. Она успела разглядеть лицо мальчишки, пока он обходил машину, щурясь на ее окно. Пенни махнула рукой и быстро отступила в глубь комнаты.
В тот вечер Пенни, к собственному удивлению, ужинала вместе с матерью. Пенни успела забыть, когда в последний раз смотрела на мать через стол.
После ужина мать долго гремела посудой, затем откашлялась и сказала:
- Сегодня я говорила с твоим отцом.
- Угу, - отозвалась Пенни, вытирая давно уже сухую тарелку.
- Мы не ладим, ты знаешь. Мне не за что его любить, но есть вещи, которые тревожат нас обоих. Ты понимаешь меня?
- Понимаю.
- Мы с твоим отцом хотим, чтобы ты побеседовала со специалистом-психологом. Хотя бы раз.
- А я не хочу.
При мысли о том, что кому-то заплатят, чтобы он в течение часа анализировал ее, Пенни затошнило.
- Пен, прошу тебя. Мне кажется, что ты несчастлива. Это можно понять: переезд в незнакомое место, развод родителей, новая школа. Ты такая хорошенькая, такая умненькая, ты могла бы получить от жизни все, что захочешь, но ты отказываешься быть счастливой. Я пытаюсь подтолкнуть тебя к тому, что хорошо, но ты упрямо отворачиваешься, и это ранит меня.
- Мне не нравится то, что нравится тебе. Не нравится быть чирлидершей, не нравится школа и одноклассники.
- Я знаю, но с этим я смирилась. Твои странности не делают меня счастливой, но я научилась жить с ними.
- Спасибо, - кивнула Пенни, не зная, что тут еще можно сказать.
- Пожалуйста, не говори так - Мать начала плакать. - Давай не будет притворяться, что нам хорошо вдвоем.
Пенни поставила тарелку в шкаф и посмотрела на мать. Захотелось обнять ее, но вместо этого Пенни вышла из кухни, поднялась на второй этаж и закрыла за собой дверь.
Пенни долго ждала, пока мать уляжется, затем спустилась вниз и вышла на крыльцо. Уже пробило три, и луна была не больше мизинца, но Пенни отчаянно трусила. Она быстро перешла улицу и спряталась под окном его спальни, между стеной и облетевшим розовым кустом. В комнате было темно, хоть глаз выколи, не светился даже ночник. Пенни долго вглядывалась внутрь, и когда глаза привыкли к темноте, увидела его: он лежал на кровати, а рука на повязке свисала с небольшого блока, прикрепленного к потолку. Бабушки в комнате не было.
Пенни, боясь себя обнаружить, тихо поскребла ногтем по стеклу. Он не проснулся. Она смотрела, как ровно и безмятежно он дышит во сне. Она снова поскребла по стеклу - он спал как убитый. Тогда Пенни забарабанила в стекло настойчивую морзянку, и, наконец, он открыл глаза.
Она чуть не вскрикнула, но продолжала выбивать дробь, пока он не сообразил, откуда идет звук. Пенни махнула ему, он попытался махнуть в ответ, но рука стукнулась о металлический поручень. Он поморщился и аккуратно вынул ее из повязки.
Подкравшись к окну, он, стараясь не шуметь, здоровой рукой осторожно приоткрыл его. Пенни просунула ладонь под раму, подняла стекло и, упершись туфлями в выступ стены, скользнула внутрь. Она лежала на полу, смотрела на него снизу вверх, а он гладил ее бритую голову. Затем он кивнул, и она кивнула в ответ.
Сбросив трусики - по коже сразу побежал холодок, - она осторожно перенесла вес на кровать. Пенни хотела помочь ему надеть повязку, но он покачал головой. Они долго лежали рядом, плечом к плечу, в полной темноте и молчании. Наконец он спросил:
- Ты сердишься на меня?
Пенни замотала головой.
- Я все разрушил, - вздохнул он, но она снова замотала головой и поцеловала его.
Долгое время они лежали, не двигаясь.
- Как рука? - спросила Пенни.
- Они пересадили кожу с ноги. Смотрится странно, но теперь все в порядке. Было больно, но терпеть можно.
- Я очень испугалась. - Она вздрогнула при одном воспоминании.
- Со стороны, наверное, было страшнее, чем изнутри.
- Не думаю. - Пенни показала на его руку.
- Ты мне очень нравишься, - сказал он. - Не могу выразить, как нравишься.
- Ты мне тоже очень нравишься.
- Мы ведь останемся друзьями? Несмотря ни на что? - спросил он.
Пенни любила его, сама не зная за что, и ей казалось, что это правильно. Он потерся головой о ее голову и сказал:
- Смотри.
Нырнув под одеяло, он потер пяткой простыню, вверх-вниз. Спустя несколько секунд между простыней и одеялом, словно светляки, засверкали искры статического электричества. Пенни тоже потерла пяткой о простыню, и новые искры взвились вверх. Не сговариваясь, они захихикали. Пенни знала, что скоро ей уходить, но сейчас она ощущала его тепло, любовалась тем, как вспыхивают и умирают искры. Наконец не осталось ни одной, снова стало темно, тихо и хорошо.
10. МУЗЕЙ ОБЫДЕННЫХ РЕДКОСТЕЙ
Человек состоит из хлама, и всю жизнь захламляет пространство вокруг себя. Он живет посреди хлама. Любит хлам. Поклоняется ему. Коллекционирует его и защищает.
Уильям Сароян, 1952
И так каждый день: я ищу жучков в шляпах из газетных страниц, сметаю пыль с емкостей, забитых молочными зубами, переставляю с места на место рамки с этикетками от консервированных абрикосов.
Мать звонит по четвергам, чтобы напомнить мне, что у меня есть тело.
- Когда-нибудь утром, Дженни, ты проснешься - одинокая и бездетная - и обнаружишь, что кроме этого… хлама у тебя ничего нет!
Думаю, она права, что не мешает мне гордо заявить в ответ: я предпочитаю возиться с чужим хламом, чем создавать собственный. И тогда она вешает трубку.
Мне тридцать один, я живу одна. У меня степень по музейному делу университета Дартмута. Я работаю смотрителем и единственным сотрудником Музея обыденных редкостей имени Карла Йенсена. Мы (в смысле, я) называем его МОР. А еще мы продаем футболки, правда, никто их не покупает.
МОР - единственный в мире музей, созданный для хранения будничных сокровищ. Вещей, которые нельзя назвать просто хламом, потому что кто-то, где-то, когда-то решил их коллекционировать.
Карл Йенсен умер в 1927-м и, как многие бездетные богачи, завещал свой дом на общественные нужды. Мистер Йенсен не был счастливым обладателем коллекции картин, инкрустированной мебели или китайских табакерок. После смерти он оставил семьдесят три этикетки от банок с консервированными абрикосами, заключенные в аккуратные рамки - пристрастие, о котором не догадывались даже самые близкие друзья покойного. В завещании Карл Йенсен специально оговаривал, что в музее должно храниться не только его уникальное собрание, но и коллекции людей, близких ему по духу. И теперь я живу в доме, где по коридорам гуляет гулкое эхо, и пытаюсь оживить предметы, собранные со страстью и нежностью, которых мне никогда не доводилось испытывать ни к животному, ни к овощу, ни к камню.
В те времена я только что окончила университет, работала на полставки в заштатном историческом музее при университете штата и жила с парнем, который писал роман о наблюдениях за птицами. Как-то, пролистывая очередной номер "Куратора", я наткнулась на предложение работы - требовался музейный работник, не любящий шагать проторенными тропами. К тому времени я успела понять, что проторенные тропы, покрытые татуировкой чужих шагов, - не для меня. Что за радость отправляться в путешествие, зная, что в конце пути тебя ждет толпа, недоумевающая, где ты так долго шлялся? Три собеседования с престарелыми членами правления (сплошь собиратели всякой всячины, живущие надеждой, что их коллекции переживут века) - и я получила работу. Собрала свои скудные пожитки, бросила университет, парня, с которым жила, его пишущую машинку и его Брема и поселилась на третьем этаже особняка. Только я и экспонаты. Я смотрела, как прыгает мяч вниз по ступеням громадной лестницы, играла сама с собой в прятки (часами высиживая за занавесками) и пила много бурбона. Спустя неделю такой жизни я поняла, что схожу с ума, отложила до лучших времен мяч и бурбон и взялась за тряпку.
Записи в книге отзывов и предложений за апрель:
Странно…
Действительно странное место.
Весьма любопытно. Буду рекомендовать друзьям посетить ваш музей.
Мило, но очень странно.
Весьма разочарован. Моя падчерица заплакала, увидев выставку цыплячьих костей.
Какое мне дело до всех этих вещей? Вы можете объяснить?
Как странно!
Лучше бы они сделали закусочную.
Странно.
Занялись бы лучше делом!
Сама я ничего не храню. Единственная не музейная вещь в особняке, принадлежащая лично мне, - радиоприемник, который в свои лучшие дни ловил восточноевропейские радиостанции. Всю жизнь, пытаясь представить себя владелицей чего-то, я внутренне содрогалась. Что я буду со всем этим делать? Куда положу? Уж лучше ничем не владеть. Так спокойнее. Я - библиотекарь, арендатор без права продажи, доброволец Армии спасения, уборщик высшей категории.
Зачем тогда я торчу посреди этого хлама? Ответ прост. Это искусство, и оно мне не принадлежит. Я просто приглядываю за всеми этими предметами, пока не вернется настоящий владелец. А главное, никто не мешает мне изредка касаться их, не опасаясь к ним привязаться.
Сегодня среда, а значит, придет доктор. Он точен, как часы, и я могу рассчитывать на него, даже если посетителей не будет всю неделю. Доктор всегда появляется во время ленча, в белом халате, со стетоскопом на шее.
Я поднимаю глаза от своих гроссбухов, и он машет мне карточкой пожизненного члена. Я улыбаюсь, и доктор вежливо кивает в ответ, направляясь к последним музейным приобретениям. Он сосредоточенно расхаживает между экспонатами, но я-то знаю, что он притворяется. Доктор здесь только из-за вилок.
На втором этаже музея - постоянная экспозиция, включающая небольшую, чуть меньше четырехсот штук, вилочную коллекцию. Вилки лежат под стеклом, пришпиленные к витрине, словно бабочки. Хотя некоторые и вправду старинные, подлинный антиквариат, в большинстве своем это разрозненные столовые приборы. Вилки настолько банальны, что невольно задаешься вопросом, чего ради кому-то понадобилось их собирать. Впрочем, мало ли на свете вещей, важных для других, которым мы не находим объяснения? Как бы то ни было, человек, который их собирал, давно умер, а вилки и сейчас лежат в витрине, над которой склоняется доктор.
Доктор немолод, но он мне нравится. Седая шевелюра, выразительное открытое лицо, уверенная походка, прямая спина. Его улыбка пробуждает во мне что-то давно забытое. Или я не старая дева? Еще нет, но скоро буду. Во всяком случае, уверенно к этому иду. Впрочем, доктор думает о своем и не замечает моих робких авансов. По четвергам с двенадцати до часу дня он уделяет свое бесценное время другому предмету. Идиотским вилкам.
Когда посетители просят меня описать экспонаты, я говорю, что это постпостмодерн. Или премодерн.
- Ах вот как! - радуются посетители знакомым словам. - Вроде этого… как его… концептуального искусства?
Вот именно. Какая проницательность. Именно концептуального, а вы как думали.
Они просто не понимают.
На открытие новой экспозиции я выставляю ящик вина, печенье, сыр и тарелку с морковками и стеблями сельдерея. Это обычный набор МОРа. Более скромное угощение привлечет внимание к нашей убогой приемной. Более щедрое заставит людей задуматься, к чему этот размах. Хотя, возможно, я преувеличиваю.
Экспозиция состоит из букв, вырезанных из журналов, книг и газет подростком (ныне покойным) из Ханствилля, Алабама. Мальчик собирал буквы разных цветов и размеров в толстых папках с пластиковыми карманами, а когда хотел написать письмо, набирал его разными шрифтами. Уже одно это делало коллекцию достойной нашей экспозиции.
Впрочем, этого недостаточно. Куратор всегда должен думать об эмоциональной составляющей выставки. Воздействие, которое производят на посетителей экспонаты, многократно усиливается, если у них есть история. Поэтому, когда мальчик составил из собранных букв предсмертную записку: "Я - не отсюда", - музей решил, что коллекция достойна выставки.
Разумеется, у нас есть свод неписаных правил, установленных советом директоров, которые строго соблюдаются. Нельзя сказать, что музей гоняется за скандальными экспонатами. Но мы открыты к общению, и когда родители покойного обратились в совет директоров с просьбой избавить их от этих вещей, музей принял дар. Это был жест доброй воли, мы брали на себя труд сберечь то, что другие не могли или не хотели хранить.
Посетителей пришло всего ничего. Совет директоров в полном составе с супругами. Типажи, которых встретишь в любом музее - тихие и незаметные, они проглядывают газетные объявления о выставках в надежде найти повод, чтобы выползти из дома. Несколько студентов, привлеченных бесплатной выпивкой. Родители мальчика не пришли - думаю, им было тяжело видеть трагическую одержимость сына, выставленную напоказ.
Я стою у столика с закусками, потому что знаю экспозицию наизусть, сама ее составляла. Я придумала растянуть коллекцию вдоль стены, выставив и подсветив каждую букву в отдельности. Посетители проходят весь алфавит от А до Я, и в конце их ждет предсмертная записка, обрамленная в металлический прямоугольник. Скажете, жутковатое зрелище? Покажите мне музей, где нет этой жути.
Члены совета директоров внимательно изучают каждый экспонат, медленно листают папки, делятся наблюдениями о том, как тщательно вырезаны буквы. И так всегда. Их не волнует почему, только как. Дойдя до конца экспозиции, они несколько секунд изучают предсмертную записку и, удовлетворенные, возвращаются к морковкам и сельдерею.
Когда я рассматриваю эти папки, я спрашиваю себя, сколько букв потребовалось этому мальчику - сколько Д, О и Р, - чтобы понять: никогда не выразить того, что лежит на сердце. Сколько тысяч букв, прежде чем он осознал, что для послания, которое он обдумывал много месяцев, хватит и нескольких? Я представляю, как он смотрит на эти папки, понимая, что они ему не помогут. И тогда он находит другой способ высказаться - единственный, который оказывается ему доступен.
Предметы имеют над нами необъяснимую власть. Они наполняют нашу жизнь до той поры, пока мы не решаем отказаться от них или оставляем их в прошлом.
Когда посетители расходятся, я запираю дверь, гашу верхний свет и делаю обход.
Выходя из залов, выключаю электричество, и за мной на музей наползает темнота. Последней я осматриваю новую экспозицию. "Я - не отсюда". Поворачиваю выключатель последней лампы и поднимаюсь наверх, в свою пустую - ровно такую же, как утром - комнату.
- Нужно вылезать из скорлупы! Нужно думать о других, заботиться о ком-то! - говорит голос в трубке.
- Я забочусь об экспонатах, тебе это прекрасно известно. Ты становишься жестокой, мама.
- Ты ни к чему не стремишься!
- Возможно. Не знаю.
- Вот именно! Если есть о ком заботиться, жизнь наполняется смыслом, ты начинаешь стремиться к чему-то, а потом…
- И что потом?
- Потом на смену одним заботам приходят другие! С каждой новой заботой жизнь становится богаче!
- А к чему ты стремишься, мама?
- Тебе прекрасно известно, к чему! Я хочу, чтобы ты устроила свою жизнь. Я хочу понянчить внуков до того, как состарюсь и впаду в слабоумие!
- Тебе недолго осталось ждать.
- Уходи из этого ужасного музея! - почти кричит она в трубку.