Меня накормили, причём солдатская пища не отличалась от нашей. Каша с мясом и нечто вроде эля - слегка хмельное кисловатое пойло. Не думаю, что качество его высокое - начальству наверняка подавали лучше.
Должен заметить, что меня приятно удивила организация лагеря и быта. Взять хотя бы медиков.
У них - свои фуры, палатка и отличные инструменты. У нас - кого только нет в обозе - менялы, маркитанты, купцы, а лекари - от травников до зубодёров, а вот хирургов нет. Того специалиста, кто более всего нужен в воюющей армии - нет. И не скоро будет. Насколько я помню историю, впервые всерьёз взялся за медицинскую службу в армии Николай Пирогов - умелый организатор и великолепный хирург и анатом, положивший начало военно–полевой хирургии, спасший много жизней защитников Севастополя на Крымской войне, значительно опередивший своё время.
Пока не было раненых, я знакомился с инструментами, предоперационной подготовкой увечных - чем обезболивают, чем и как обеззараживают инструмент и рану. И вот здесь я очень удивился. Хвалёные шведские медики лишь стерилизовали инструменты над огнём, а кожу перед операцией ничем не обрабатывали. Для меня это был шок.
Я поинтересовался, а много ли нагноений бывает?
- Хватает, - нехотя признал Якоб. - И гангрена не обходит стороной. Ампутируем руку или ногу, а если на живот перекинется - раненый умирает.
Я принялся рассказывать об инфекциях, о стерилизации инструментов, обеззараживании кожи. Якоб лишь усмехнулся:
- Если чего‑то нельзя увидеть, то этого не существует. Хочешь лечить так, как привык в лапотной России, - лечи, а меня учить и рассказывать небылицы не надо.
Ну и бог с тобой. Время всё поставит на свои места.
А дня через два в полевой лазарет начали поступать раненые - не один, не два - везли целыми повозками. Видимо, шли жестокие бои.
Якоб поступал по–простому: кого первого принесли, того и осматривал и лечил. Я же сделал по–другому - так, как учили в институте. Обошёл фуру, быстро осмотрел раны. Самого тяжёлого, с серьёзными ранениями, велел положить на стол в первую очередь. Дал раненому опия, разрезал и бросил на землю мундир, тщательно обтёр будущее операционное поле самогоном. Оперировал своими инструментами - я к ним привык. Закончив операцию, перевязал. Воина унесли.
Я указал на второго, затем на третьего. Дело пошло. Шведы, что привезли раненых, уже знали, что я русский, но враждебности не проявляли и слушались беспрекословно. Ледок настороженности к чужому врачу, ощущавшийся вначале, быстро таял.
Наступил полдень. Якоб бросил работу, хотя раненые ещё были, вымыл руки и сказал:
- Хватит работать, пора обедать.
- А как же раненые?
- Полдня ждали, подождут ещё. Я устал, хочу есть, надо немного перевести дух.
Хотя он оперировал за соседним столом, но мы оба поглядывали, что делает другой. Он - чтобы убедиться, что я умею делать, я же в свою очередь хотел оценить его уровень. Если я старался выполнить операцию, пытаясь сохранить руку или ногу, то Якоб обращался с ранеными более жёстко - ампутировал по суставу руку или ногу, бинтовал - следующий… Э, брат–коллега, это халтура. Раненых он обработал больше, чем я, но я не отрезал ни одной руки или ноги.
Якоб вопросительно глянул на меня и ушёл. Я же продолжал работу.
К тому моменту, когда сытый Якоб, довольно улыбаясь, вернулся, я закончил работу. Со стола после операции снимали последнего раненого.
- Ты так быстро справился? Очень хорошо. У нас есть повод выпить за твой первый рабочий день.
Мы прошли в его палатку. Якоб достал кувшин вина, кружки. Не спеша, за разговорами об операциях, мы его выпили.
- Пойду посмотрю раненых, - поднялся я.
Якоб сильно удивился:
- Чего их смотреть? Отрезанную ногу ведь не вернёшь?
- А если осложнения, у кого‑нибудь кровь не останавливается?
- Значит, так угодно Господу.
Якоб перекрестился на католический манер - двумя пальцами и слева направо.
Я всё‑таки пошёл и осмотрел оперированных мною раненых. Меня так учили, и я всегда так делал. Это - залог раннего обнаружения осложнений, можно сказать - позволяет увидеть нарождающуюся проблему в зародыше.
Ещё больше удивились раненые - у них так не было принято. Лежали они в деревянных избах, их покормили, как было положено в армии. Но вот санитара, чтобы принести воды, помочь раненому сходить в туалет - не было.
Я пошёл к Якобу, просить, чтобы нам выделили одного человека по уходу за ранеными.
- Да что ты такое говоришь? Здесь армия, а не госпиталь монашек–кармелиток. Может - им ещё и шлюх привезти? Даже не заикайся.
Ну и чёрт с тобой, пойду к начальству повыше.
Я направился к штабной избе. Часовой у двери преградил дорогу, русского языка он не знал, как и я шведского. Услышав мои препирательства, выглянул в окно офицер, что разговаривал со мною утром после пленения.
- В чём дело?
Я объяснил суть.
- Да, это неплохо. Я распоряжусь выделять каждый день по солдату для выполнения работы. Это всё?
- Да.
- Меня зовут Шенберг. Спокойной ночи.
А утром всё началось снова. Поговорить бы с ранеными, узнать - где сейчас идут бои, может быть - и не так далеко.
Оперировал я почти до вечера, Якоб же снова сделал обеденный перерыв. Когда я с трудом разогнул занемевшую спину, у входа раздалось осторожное покашливание.
Я обернулся. У входа в палатку стоял швед из легкораненых. Он держал в руке миску, с горкой наполненную кашей, и кувшин.
- Кушать!
Я кивнул, вымыл руки и с большим аппетитом поел. Ещё бы и хлеба, но шведы его почти не употребляли. Всё, теперь - спать, нет сил. Я добрёл до своей постели и рухнул на матрас, набитый соломой.
Мне показалось, что ночь пролетела в одно мгновение.
С утра было затишье, раненые пока не поступали, и я пошёл к реке. Надо бы и помыться, и одежонку сполоснуть. Тут же за мной пошёл швед с мушкетом. Я выстирал одежды, помылся сам. Эх, в баньку бы.
Швед стоял на берегу с безразличным видом и, когда я управился с туалетом, сопроводил меня в лагерь. А может - прибить его, переодеться в его форму и - к своим? Только где эти свои? В какую сторону идти? Наткнусь на шведский патруль, а языка не знаю - повесят без разборок. У сопровождавшего меня шведа только мушкет, даже сабли нет, стало быть - из пехоты. Нет, пока повременю.
Ещё два дня я работал как проклятый. Не знаю как, но видимо сработала солдатская "почта". Раненные в конечности просились ко мне, боясь попасть под нож к Якобу. И получалось так, что Якоб оперировал легкораненых, тогда как я - тяжёлых. Он, посвистывая, ходил на обед, я же к вечеру с трудом разгибал спину. Но воины всё подмечали и к концу работы всегда приносили мне горячую еду и пиво, часто добывали вино.
Как‑то при встрече в лагере с Шенбергом он заметил, что я пользуюсь доверием и уважением раненых. Потом спросил:
- Война рано или поздно кончится. Почему бы тебе не поехать в Швецию? Ты хороший врач, я могу составить тебе в Стокгольме протекцию, ты будешь зарабатывать большие деньги, станешь богат и знаменит.
- Благодарю за лестные слова. Но я бы предпочёл поехать туда свободным человеком, а не пленным.
- Мы потеряли в боях замок Пернов, русские сейчас под Ревелем. Дипломаты суетятся, и думаю, вскоре подпишут мирный договор. Воевать можно летом, когда тепло, и дороги позволяют передвигаться обозам и пушкам. Не за горами осень с её дождями и непролазными дорогами. Выводы делай сам.
Несколько дней новых раненых не было, я отдыхал. Крытые фуры увезли последних раненых в тыл, на шведскую землю. Якоб снова пригласил меня в свою палатку, мы сидели и выпивали. После совместной работы, увидев мою операционную технику и сравнив результаты моего и своего лечения, он меня зауважал, стал относиться как к равному.
- Не думал, что на Руси есть достойные врачи. Я был уверен, что только в просвещённой Швеции, ну или Англии на худой конец, существует хирургическая школа. Вынужден признать, что я ошибался. Ты знаешь, война для хирурга - хорошая практика. Я родом из небольшого городка, дома меня ждёт жена, дети, добротный дом. У меня есть деньги, и я мог бы открыть лечебницу, где ты в полной мере смог бы проявить свои способности. Само собой, будешь получать достойные деньги, а не работать бесплатно, как здесь. Оно и понятно, ты - пленный, на войне бывает всякое, и на твоём месте вполне бы мог оказаться и я.
И тут Якоб ошарашил меня вопросом:
- А у вас в войске пленных врачей казнят?
- С чего ты взял?
- Разное говорят. Я слышал, к нашим полководцам приезжали русичи договариваться об обмене пленными.
У меня замерло сердце.
- И что? Про меня никто не спрашивал?
- Не знаю. Я ведь полковой врач, мне никто не докладывает.
Ах, как мне хотелось, чтобы и обо мне вспомнили. Но была здесь одна заковыка. Каждый ратник записан в Воинском приказе. А меня в списках псковичей не было - я же человек сугубо мирный. Хорошо, если договорятся менять всех на всех. Так бывает.
Ещё через несколько дней меня вызвали к Шенбергу.
- Собирайся, завтра состоится обмен пленными. Решили менять всех. Это с поляками мы меняем людей по счёту, а сейчас слишком много пленных.
- Благодарю за радостную новость.
- И тебе спасибо. Был бы ты подданным шведского короля - непременно отметил бы тебя в списках отличившихся.
Я откланялся. Грудь переполняла радость. Завтра обменяют - наконец‑то долгожданная свобода!
Ночью не спалось, и я еле дождался утра.
Утро началось с суматохи: звучали команды на шведском, воины строились в колонны и уходили.
Прибежал запыхавшийся коротышка Якоб.
- Что случилось, куда уходит войско?
- Мы уходим, получили приказ.
- А как же я?
- Должен быть обмен пленными. Ты уже практически свободный человек, никто тебя держать не будет - иди туда, навстречу своим.
Якоб махнул рукой в направлении русских позиций.
Я взял сумку с инструментами, подошёл попрощаться с Якобом, но он уже помчался к фурам.
Ну что ж, насильно мил не будешь, я пошёл по грунтовке. Пару раз я оглянулся - никто за мной не шёл. Видно, и в самом деле - свободен.
Шагал я долго, хотелось кушать - с утра во рту маковой росинки не было.
Впереди послышался топот множества копыт. Приближалась конница. Чья она? Не угожу ли я снова в плен?
Я благоразумно сошёл с дороги и углубился в лес. Лёг на мягкую траву. Хорошо! Ноги задрал на ствол дерева - пусть отдохнут. Интересно, сколько ещё идти до Пскова?
Конница прошла, на дороге стало тихо, и я снова пошёл.
Тяжёлая сумка с инструментом оттягивала руки, но бросить её было никак невозможно. Сколько этим инструментом уже жизней спасено!
Навстречу мне из‑за поворота вылетел всадник. Замечтавшись, я даже не услышал топота копыт. Я махнул рукой, и всадник осадил коня. По одежде - наш, русский.
- Далече ли до Пскова?
- Пскова? Это там! - Всадник махнул рукой перпендикулярно дороге. - Ты же на Новгород идешь!
- Спасибо.
Ни фига себе, удружил Якоб. Или по–мелкому напакостить решил напоследок, или на местности ориентировался плохо. Это ж какой крюк я лишнего отмахал? Я плюнул и уселся на обочине. "Сам дурак, - обозвал я себя. - Можно было вчера хотя бы узнать у нескольких человек, где дорога на Псков".
Делать нечего - я пошёл назад. Коня бы сейчас, полдня - и я дома у Ильи.
Дорога была пустынна, я всё шёл и шёл. Уже хотелось не только кушать, но и пить.
Я дошёл до ручья, спустился около мостика к воде, вволю напился - аж в животе забулькало. А ведь ручей должен впадать в реку и, насколько я представлял себе карту местности, река должна была вывести меня к Пскову. Так я и сделал.
Только к вечеру вышел к месту впадения ручья в реку. Уже неплохо, теперь - по течению реки вниз. Лодку бы мне и - ноги бить не пришлось бы. Так далеко пешком я не ходил давно, и сейчас ноги гудели, требуя отдыха. Да и куда мне спешить?
Я положил сумку под голову, улёгся на землю. Завтра должен быть дома.
Незаметно навалился сон.
Разбужен я был самым диким способом. Совсем недалеко раздался душераздирающий крик. Весь в поту, с бьющимся сердцем, я проснулся. Кошмар приснился, что ли? Нет, крик, только уже более слабый, повторился. Это где‑то недалеко, вниз по течению.
Я подхватил сумку, пошёл на звук.
Послышались мужские голоса. Я уложил сумку под приметное дерево, чтобы найти быстрее, крадучись, подошёл поближе.
К дереву был привязан верёвками обнажённый до пояса мужчина. Ещё двое суетились у костра, у берега покачивалась причаленная лодка.
Надо понаблюдать, что происходит. Жизнь научила осторожности - нельзя высовываться, не прояснив обстановку.
Оба мужика вытащили из костра какие‑то железяки и подошли к пленнику. То, что это был именно пленник, я не сомневался. Один прижал раскалённый железный прут к животу жертвы. Раздался нечеловеческий вопль. Вот суки! Я сам только освободился из плена, и пытки связанного вызывали у меня сильные чувства жалости, протеста и желания помочь. А как? Оружия у меня никакого - нет даже ножа.
Палачи - иначе их и назвать нельзя, что‑то спрашивали у пленника, но тот только кричал. Найти в лесу сук здоровенный, что ли?
И только я собрался в лес, как помог случай.
Один из истязателей пошёл к лодке, второй отошёл к костру, сунул в него железный прут и уселся, глядя на огонь. Я ползком подобрался поближе, вскочил и сильным ударом ноги в голову отправил мучителя в костёр. Мужик заорал, волосы на нём вспыхнули. От боли он вскочил, стал сбивать огонь руками. Я же выхватил из костра железный прут и нанёс им несколько сильных ударов по шее и голове мучителя. Без чувств он свалился у костра.
В темноте мелькнула тень. Второй! Как же я упустил его из виду!
Я упал на землю, это меня и спасло. Надо мной со свистом пролетело лезвие топора. Железным прутом я ударил по руке нападавшего, и топор выпал.
Я вскочил и в бешенстве стал наносить удары прутом по рукам, голове, телу. Бил с такой скоростью и силой, что вскоре мужик перестал закрываться руками, лицо его превратилось в кровавое месиво, и он рухнул на землю.
Промедли я секунду, удар топора пришёлся бы мне в спину.
Я подошёл к топору, подобрал. Какое–никакое, а - оружие. Приблизился к мужику, взялся за пульс - готов.
Что там с первым, у которого сгорели волосы? Этот был жив, дышал, но - без сознания. Пусть пока полежит, надо посмотреть - что там с пленником.
Я двинулся к связанному. Приняв меня в темноте за одного из истязателей, мужчина завыл. Такой вой человека я слышал впервые, какой‑то утробный, от которого зашевелились волосы на голове.
- Успокойся, твои мучители во–он у костра лежат. Один уже отдал концы, второй ещё дышит, но осталось ему недолго. Никто тебя больше не тронет.
Я топором разрубил на дереве верёвки.
Обессиленный человек медленно сполз вниз, на корточки.
- Мужик, ты кто, чего они от тебя хотели?
- Андроном звать. Дай водицы, во рту пересохло.
Спустившись к лодке, я нашёл в ней деревянный ковш. Вероятно, им вычерпывали из лодки воду. Набрав полный ковш воды, я дал мужику напиться, а остальной водой осторожно омыл ему окровавленное лицо. Мужик застонал.
Твою мать! Эти мерзавцы выжгли ему глаз, тело тоже было в ожогах и порезах, я уж молчу о синяках. Выглядел мужик неважно. Он, видимо, и сам это понял, харкнул кровью.
- Подельники это мои - разбойник я. Вон тот, что уже не дышит - атаманом был, а второй - подручный его. Сокровища их я схитил, да уйти не удалось, поймали. Пытали вот, хотели узнать, где заховал. Только я им не сказал, - захихикал мужик левым уголком рта, справа губа была разбита. Говорил он немного шепелявя, скорее всего, зубы ему тоже выбили. Мужик перевёл дыхание и продолжил: - Обоз шведский мы разбили - нас два десятка было - да в схватке все и полегли: шведы вояки умелые да здоровые, да с пищалями все. Только трое нас и уцелело. Богатые трофеи взяли - ткани и рухлядь мягкую не брали - едва золото и серебро в мешках унесли. Только услышал я разговор ночью - решил меня атаман с подручным прирезать. Золота‑де на двоих на всю жизнь хватит, чего на троих его делить. Вот под утро я добычу на лодку и перетаскал. Только проснулись они да по кумполу мне и дали, сюда привезли.
- Чего же они тебя пытали, коли добыча в лодке лежит?
Мужик закашлялся, снова харкнул кровью. Дыхание его стало сиплым, дышал с трудом. Состояние его на глазах ухудшалось.
- Не вся добыча в лодке, ещё есть. Тут ручей рядом, в сотне шагов. Ежели вверх подняться, шагов на сорок, бочажина по правой руке есть. Вот там я и притопил груз. Чувствую - не жилец я. Не уйти мне с этого места. Тебе сказал как на духу, потому как вскоре перед Всевышним предстану. Ты от мучений меня избавил, атамана пришил. Редкая сволочь и мерзавец, так что не грех это. И ещё…
Мужик закашлялся, горлом хлынула кровь, он упал, задёргался в агонии и испустил свой грешный дух.
Ёшкин кот, снова я попал в приключение. А впрочем, не всё так плохо. Кушать вот только нечего, зато денег полно, если Андрон не соврал.
Я спустился к лодке. В ней и в самом деле лежали мешки. Я приподнял один - тяжёлый. Развязал верёвку у горловины, запустил руку. Пальцы наткнулись на острые края чаши. Вытащил. В тусклом свете луны матово поблескивала серебряная ендова. Я ещё раз сунул руку - золотой потир. Не иначе - шведы церковь обобрали. Я кинул ценности в мешок, завязал.
Что делать? Андрона бы схоронить, только чем? Лопаты нет. Может, топором попробовать могилу выкопать, пусть и неглубокую. Я вернулся к костру, топором вырубил дёрн, им же рыхлил землю, выгребал её руками. Вскоре неглубокая могилка была готова.
Я сдёрнул с атамана кафтан, завернул в него тело Андрона, уложил в могилу, счёл короткую молитву, засыпал землёй и утрамбовал. Эти двое пусть так и валяются у догорающего костра.
Покушать бы - уж сутки брюхо пустое, а сил на пеший переход потратил много. Что теперь дальше делать? На лодке в Псков плыть? Может получиться смешно и нелепо: уехал ночью неизвестно куда, попал в плен и вернулся на лодке, полной трофейной добычи. Нет, надо злато–серебро здесь спрятать, пригодится.
Если брошу на берегу - растащат какие‑нибудь хмыри да пропьют, коли в драке при дележе не порешат друг друга. А если найти тот бочажок в ручье, да и скинуть мешки туда? Пусть лежит всё вместе, а будет туго с деньгами - достану.
Я забрался в лодку, веслом оттолкнулся, сел на скамью, погрёб. Двигаться пришлось против течения, благо, что плыть было недалеко.
Вот и ручей, по ходу которого я и шёл. Я завернул туда лодку. Ручей был неширок, метров семи, с плавным течением. Поднявшись на лодке немного выше, я ткнул её носом в берег и привязал верёвкой к дереву. Ночью разве найдёшь этот бочажок? Буду ждать рассвета, с утра начну поиски. Лодку с реки не видно, случайный человек с проплывающего судна не заметит. Тем более - кроны деревьев заслоняли от постороннего взгляда.
Перед утром стало довольно прохладно, от воды тянуло сыростью, поднимался туман. Продрогший, я вылез на берег, стал приседать и прыгать, пытаясь согреться. Эх, горяченького бы - кофейку, да с булочкой. Размечтался, дурень.