Он пошел через луг, где дурманные травы качались выше колен, припекало уже ощутимо, голубели в проплешинах васильковые брызги, стрекотали кузнечики, и темнел низкий лес за рекою, на горизонте. Идти было легко, и Сергей не сразу отметил, что луг сменился кустарником, сам кустарник – подлеском, который все больше густел, начали попадаться участки застойного березняка, они незаметно смыкались, подступили осины, он опомниться не успел, как уже оказался перед завалами прелого бурелома: вывернутые с корнями стволы точно специально преграждали дорогу, кора была обомшелая, скользкая, удилище цеплялось в ветвях, а под пластами земли, стоящими вертикально, поблескивала торфяная вода. Сергей оглянулся. Но и позади простирался такой же неприветливый бурелом. Лес вообще изменился, худосочные пихты высовывались из чернозема, появились громадные ели, смыкавшиеся где–то вверху, солнца сквозь этот шатер видно не было, сразу значительно потемнело, Сергей даже заколебался: не повернуть ли обратно, возвращаться, однако, описывая дугу, смысла не было, заблудиться он не боялся, до места стоянки было недалеко, и после кратких раздумий, прикинув примерное направление, он рванулся туда, где по просветам угадывалось некоторое разрежение.
Это была поляна, заросшая мягкими свежими мхами, мощные ели стискивали ее со всех сторон, мох был пышный, покрытый фиолетовыми цветочками, кривоногая редколиственная береза высовывалась из него, а неподалеку от ее обугленных веток, весь одетый лишайниками, догнивал разлапистый пень, и лишь по корням его, раскинувшимся справа и слева, можно было догадываться, что здесь когда–то росло серьезное дерево.
Вероятно, идти от поляны оставалось уже немного, Сергей двинулся, – выставляя удилище толстым концом вперед, под ногами негромко чавкнуло, брызнул фонтанчик воды, и в это мгновение пень, точно ожив, зашевелился и надсадно прошепелявил, как будто заговорила трясина: "Назад!.." Корни его обернулись руками, а гнилая верхушка откинулась и показалось лицо, знакомое Сергею чуть ли не с детства.
– Дядя Миша!.. – воскликнул он потрясенно.
– Назад!.. Завязнешь!..
Предупреждение несколько запоздало. Сергей дернулся, как припадочный, однако ноги уже выше щиколоток провалились в трясину, и он чувствовал, что их тянет все глубже и глубже. Разверзалась под ним бездонная топь.
– Дядя Миша!..
– Падай!.. Откатывайся!..
К счастью, Сергей уже догадался, что делать: рухнул навзничь и, извиваясь, как гусеница, высвободился из резины сапог – снова чавкнуло, под спиной ощутилась надежная твердая почва, он присел, подтянув ноги в сползающих шерстяных носках.
Кажется, выбрался.
– Деревья, деревья ко мне нагибай!.. – хрипел дядя Миша.
Погрузился он основательно: изо мха высовывались только плечи и голова, а лицо было перекошено в мучительной страшной гримасе. Голос – сорванный, как будто от долгого крика.
– Ну ты что?!. Пошевеливайся!..
Область топкого места была обозначена четко: вот коварные мхи, а вот – жесткая сухая земля, набитая травами. Небольшой остроносый мысок вдавался в болото, и по краю его росли две осины, скрепляющие почву корнями. Обе словно вытягивались к середине поляны; навалясь, Сергей пригибал к земле крепкий пружинистый ствол, – крона, дернув ветвями, легла точно на дядю Мишу, руки его сомкнулись: "Давай другую!.." И вторая осина, затрепетав, опустилась на первую. Было чрезвычайно неловко удерживать их, обдиралась кора, руки тут же покрылись обильной липкой живицей, то и дело кололо ступни, незащищенные сапогами, хрустнуло и переломилось попавшее под колено удилище, затекал в глаза пот, побежал, щекоча, по локтю перепуганный муравьишка.
– Тащи!..
Сергей напрягся, откинувшись, – медленно поехали пятки, гнусной болью свело желваки за стиснутыми зубами. Он буквально окостенел, вывертывая суставы. Осины пружинили и дрожали, несколько жутких мгновений казалось, что ничего не получится, но вдруг – хлюпнуло, раздался мучительный вдох, оба деревца переломились у основания, но испачканный торфяными ошметками дядя Миша, как по лестнице, полз уже по двум лежащим стволам, и синюшные пальцы его шевелились, почти дотягиваясь до Сергея:
– Давай руку!..
Сергей ухватил ладонь.
И сейчас же, как под невидимым ветром, зашумели–затрепетали деревья, низкий стонущий звук, надувшись, вылетел из болота, и пушистые мхи заколебались, точно живые.
Оборвалась еловая шишка и со свистом ударила в кочку недалеко от Сергея.
– Все! – простуженно сказал дядя Миша…
Они сидели на пригорке, поросшем брусникой, привалясь к сухому испятнанному лишайниками стволу, возносившему игольчатую верхушку почти до самого неба. Ель была могучая, наверное, вековая, трехметровые лапы раскидывались уютным шатром, бурый хвойный настил проглядывал между кустиками, а в прогалине Топкого Места горела небесная синева.
Сергей уже несколько пришел в себя: отдышался, обсох и смотал леску с поломанного удилища. Он даже выдернул из болота застрявшие сапоги, что к его удивлению оказалось довольно просто. Теперь он, расслабившись, ждал, пока закончит свои дела дядя Миша. Тот возился с мундиром: снимал с поверхности грязь, отжимал его, перекручивая так, что трещала материя, очищал от иголок, заново отжимал и, наконец, натянув на объемное крепкое тело, застегнул на все пуговицы и махнул рукой:
– Ладно, не зима, не замерзну. Главное, что живы остались. У тебя, Сережа, закурить не найдется?
– Не курю, – ответил Сергей с сожалением. – Балуюсь иногда, но специально не покупаю…
Дядя Миша посмотрел на мокрый комок, в который превратились его сигареты, осторожно зачем–то понюхал и отшвырнул на середину трясины.
– Хреновато все это, – надсадно сказал он. Вытер воду со щек и откашлялся в глянцевые листья брусники. – Хреновато, даже не знаю, как выразиться. Вляпались мы, по–моему, по самые уши. Ты меня что – по крику нашел?..
– Нет, – ответил Сергей. – Случайно, возвращался с рыбалки.
– Вот–вот, говорили, что крика с этого места и не слыхать. Я все горло содрал – как в могиле. Представляешь, ору, ору – даже птицы не отзываются…
Голос у него в самом деле был сильно сорванный.
– А как вы сюда попали? – спросил Сергей.
– Проводили поиск на местности, – объяснил дядя Миша. – Мой участок: "Грязи" и прилегающая территория. Я сюда уже третий день выезжаю. Местность трудная – кругом болотца, овраги, тут не то, чтобы человека – танк спрятать можно… – Он с досадой обтер друг о друга ладони, к которым прилипла хвоя, отряхнул с себя веточки, мелкий сор, осторожно снял гусеницу, корчащуюся на штанине. – Ведь что, Сережа, обидно: сам тебя насчет этого предупреждал, и сам вляпался. Возвращался уже, поэтому бдительность и ослабла. Иду – чувствую, что под ногами пружинит, ну гляжу: мох и мох, ничего, значит, особенного, ахнуть не успел, как провалился по пояс. И туда–сюда – лишь сильнее засасывает…
– Бывает, – заметил Сергей.
Дядя Миша чихнул, и в груди его отчетливо захрипело.
– Да нет, – после некоторого раздумия сказал он. – Это уже не "бывает", это – гораздо хуже. Я в милиции четверть века – такого еще не случалось. Ну конечно, были истории – с Синюхой лет десять назад, или с Бобриком, тот еще кадр, повозились немало. Но – родное, обыденное, чистая уголовщина. А сейчас, я чувствую, чем–то не тем попахивает: чертовщиной какой–то, извиняюсь, мистикой всякой. Тут не знаешь, с какой стороны и взяться. Бродишь, бродишь вслепую и ждешь, что вот–вот обрушится. Как, например, сегодня. Противное ощущение.
– А что Пекка? – также после некоторого раздумья спросил Сергей.
– А что – Пекка? Пекка старается: розыскные мероприятия и всякая такая хреновина. Вон – затребовал криминалиста из области, чтобы, значит, экспертиза на месте – приехал криминалист… Ну конечно, неплохо: кровь там сразу же, или смазанные отпечатки. Запах тоже, говорят, теперь устанавливают. Только ни хрена не поможет, мне кажется, криминалист. Тут не экспертиза нужна, а что–то другое…
– А что именно? – поинтересовался Сергей.
– Черт его знает, – откровенно сказал дядя Миша. – В мистику я, конечно, ни в какую не верю, но ведь – душит, душит что–то неуловимое, прямо горло схватило, а что – непонятно. Был бы верующим, честное слово, свечку бы в церкви поставил…
– Может быть, и вправду поставить? – негромко спросил Сергей.
Дядя Миша со стоном прогнулся и почесал себя между лопаток.
– Во–во, точно, ты это Пекке посоветуй давай. Он тебе скажет – куда свечку поставить… – Лицо его сморщилось. – Ну что ж, надо двигаться. Ты, Сережа, со мной или еще порыбачишь?
Крикнула далекая птица.
Сергей встрепенулся.
– Вернемся, пожалуй. Какая уж тут рыбалка…
Ему стало зябко.
– Правильно, – сказал дядя Миша. – Я бы тоже не советовал вам оставаться. Ведь, не дай бог, случится что–нибудь этакое. Место – гиблое, на отшибе, народ не ходит… – Он поднялся, кряхтя, и тут же схватился за поясницу. – Ой–ей–ей!.. Приеду, сразу же – в баню. Ой–ей–ей!.. Радикулит теперь разыграется…
– В баню – это хорошо, – заметил Сергей.
– И – с перцовкой…
– С перцовкой – особенно…
Ему тоже, наверное, невредно было попариться – прокалиться как следует, быть может, принять полстакана. Да и прав дядя Миша: не стоит здесь оставаться.
– Ладно, едем, – решительно сказал он.
Однако, когда они часа через три въехали в город и когда немного притихшая Ветка попросила остановиться, чтоб зайти в "Гастроном", то буквально первое, о чем они услышали в очереди у прилавка, была смерть Котангенса…
7
Ему снилось, что живет он не здесь, а в тех скучных однообразных пятиэтажках, которые были выстроены на окраине еще в его юности. У него тесная однокомнатная квартира, обставленная чрезвычайно скудно, потолок на кухне облупился, вздулась краской протечка у водопроводной трубы, тем не менее, в квартире идеальный порядок: даже мелочи расположены на своих местах, и поблескивает протертыми стеклами стенка, забитая подписными изданиями, – нигде ни пылинки, крохотная трехкомфорочная плита сияет, как новенькая. На плите стоит чайник, слегка парящий из носика, свеженалитая заварка покоится под расфуфыренной куклой. Однако времени нет: стрелки на железном будильнике показывают половину двенадцатого.
Пора выходить.
У него уже все готово: натянут новенький спортивный костюм – облегающий, купленный как будто для этого случая, зашнурованы высокие кожаные башмаки, перекрыт вентиль газа и, кроме кухни, погашено электричество. Закручены водопроводные краны. Вроде бы, ничего не забыто. Он щелкает выключателем, и пейзаж за окном словно прыгает, укрупняясь в деталях: ртутный круг освещения выхватывает пустырь, шрамы рытвин, пеналы детского сада. Надоедливый привычный пейзаж. У него такое предчувствие, что больше он сюда не вернется.
На улице, впрочем, не лучше. Город дремлет: в серых зданиях не светится ни одно окно. На верхушках холмов теснятся островерхие ели, россыпь звезд зависает над ними, как рыбы в аквариуме, кажется, что вселенная пристально наблюдает за миром, по прохладе и свежести угадывается невидимая река, а в пространствах между домами разбросаны гранитные округления. Словно здесь кипел когда–то армагеддон, и теперь из земли проступили его финальные очертания. Сходство здесь еще в том, что вокруг валунов валяются доски и трубы. Как оружие древних, оставленное после сражения. Это ему кое о чем напоминает. Он сворачивает на ближайший пустырь и средь хлама отыскивает без труда подходящую палку – пробует ее по руке, резко взмахивает и тычет в прохладный воздух.
Вероятно, это – то, что требуется. Дальше он идет гораздо увереннее, и тревожат его только разносящиеся по окрестностям звуки шагов. Шарканье тяжелых подошв его выдает. – Шхом… шхом… шхом… – уходит в глубины квартала. Впрочем, сделать здесь все равно ничего нельзя. Он лишь крепче сжимает свою заостренную палку. Дорога ему знакома, вот бетонная пыльная площадь перед Торговым центром, а вот гнутые трубки неона на вывеске "Детского мир". Цвет зловещий, как будто нарочно, чтобы отпугивать покупателей. Буквы дико пылают, распространяя багровый налет. Длинные низенькие ступени тщательно подметены. Он взбегает по этим ступеням и дергает чугунную ручку. Ему кажется, что за ним откуда–то наблюдают. Голова раскалывается, как в огне, а дрожащие пальцы, напротив, ужасно оледенели. Слышны хрипы дыхания, висит тяжелый замок, и сквозь стекла витрины заметны на стеллажах зеркальные отражения. Тени, выступающие углы, мрак пустынного зала. На витрине же находится уродливый монстрик, сжимающий автомат. Змеи–волосы встопорщены, как у медузы Горгоны, а неровные зубы открыты в стервозной ухмылке. Словно монстрик заранее торжествует победу.
Ладно, это еще ничего не значит. Он огибает здание и попадает на задний двор – гулкий, темный, широкий, заставленный ящиками и коробками, – громоздятся они, как утесы, выше первого этажа, фонари здесь отсутствуют, звездный свет обрамляет границы развалов, в промежутках меж ними скопилась непроницаемая темнота, и в одном из таких промежутков находится Нечто, угадываемое лишь интуицией.
Оно, видимо, черное и практически неразличимо во мраке, но поскольку он этого ждал, то мгновенно останавливается посередине двора – развернувшись и выставив перед собой остроконечную палку. Сердце бухает у него, точно колокол, пальцы сделаны как будто из жесткого льда, но рука, которая вытянута вперед, тверда и уверена, и остроконечная палка, зажатая в ней, направлена в сгущение мрака.
Отступать он не собирается.
И, наверное, Нечто чувствует эту его уверенность, потому что вдруг произносит – капризным высоким голосом:
– Пришел все–таки. Разве я тебя не предупреждала?..
– Предупреждала, – отвечает он, слыша, как выдает его слабость прерывистая интонация.
– Значит, предупреждение не подействовало. Интересно, почему оно не подействовало?
– Видимо, ты не всесильна…
– Ну на это я и не претендую, – говорит Нечто. – Мне вполне хватает того, что имеется: ночь и прилегающие к ней дневные реалии, – темнота, которая существует у человека в душе. Но уж это–то я хотела бы сохранить в полном объеме, и мне странно, что кто–то вторгся сюда. Здесь я буду сражаться жестоко и беспощадно.
– Но сражение ты постепенно проигрываешь, – говорит он. – Мрак, который ты с детства закладываешь в человека, рассеивается, – побеждает разумное, доброе и упорядоченное, власть империи ужасов ослабевает, мы уже почти не боимся ночных кошмаров, ведь не зря ты сейчас пытаешься расширить свои владения…
Голосу его недостает убежденности, И, наверное, потому из развалов доносятся скрежещущие протяжные звуки, словно кто–то проводит тупым ножом по железу.
Вероятно, Нечто смеется над его рассуждениями.
– Может быть, это и так, – говорит оно, прервав смех, – но ты забываешь об одном весьма существенном обстоятельстве: моя жизнь не ограничена временем, я могу ждать. И бывали уже периоды, когда власть темноты сокращалась, и тогда я вынужденно отступала во мрак, и слабела и пряталась на задворках цивилизации, но за каждым отливом неизбежно следовал новый прилив, темнота расширялась, и я вновь выходила из мрака. Собственно, я никогда надолго не исчезала. Так было, и так, вероятно, будет. И еще об одном обстоятельстве ты забываешь: я, конечно, могу иногда отступить, но конкретно тебе это никоим образом не поможет, ты уже оказался в моих пределах, и твоя судьба решена…
Нечто как бы перетекает вперед и всей массой выходит из–за нагромождения ящиков. Оно видно теперь достаточно ясно: очень темное, пальчатое, внушительно–неопределенных размеров. Рост, во всяком случае, явно выше обычного, ободки толстенных ногтей немного подрагивают. Точно мерзкая земляная ладонь протянулась из преисподней.
Снова раздается капризный высокий голос:
– Неужели не страшно?
– Страшно, – откровенно соглашается он, – но ведь чувство страха, как ты знаешь, преодолимо. Главное, не поддаваться ему, тогда страх отступает. Ну а кроме того, мне есть, чем сражаться…
Он решительно выставляет перед собой остроконечную палку, руки, тем не менее, ощутимо дрожат, и обгрызенный кончик палки заметно подпрыгивает.
– Вот, с чем я пришел!
Нечто опять смеется: скрежещущие, железные звуки.
Темные очертания сотрясаются.
– Ты ничего не понял, – наконец, говорит оно. – В прошлый раз, в подвале у тебя действительно было оружие – меч, поэтому ты и сумел отбиться. А теперь у тебя в руках просто палка. Просто дерево – тебе нечем сражаться…
Оно делает длинное стремительное движение и вдруг как–то внезапно оказывается в непосредственной близости от него, так что он различает даже папиллярный рисунок на коже. Между прочим, кожа не черная, а исчерна–фиолетовая, явно старческая, морщинистая, словно вымачивалась в воде. Он воспринимает все эти детали как бы частью сознания, потому что зловещее Нечто находится уже совсем рядом с ним, пальцы над его головой загибаются, набухает и как бы сминается черная мякоть руки, резкий могильный холод охватывает его, он отчаянно тычет палкой в сердцевину огромного тела, палка не встречает сопротивления, оружие и в самом деле никуда не годится, Нечто хрипло хохочет: Вот видишь, я тебе говорила… – неестественный голос исходит как будто из–под земли, холод, сковывающий движения, становится невыносимым, и вот в тот самый момент, когда он вдруг понимает, почему не годится его оружие, крепкий лед прорастает у него в пустотах груди и мгновенно отвердевшее сердце раскалывается на части…
Боль была настолько сильной и режущей, что Сергей даже вскрикнул, безумно дрогнув под одеялом. Но, наверное, вскрикнул он только мысленно, потому что немедленно проступила обыденная обстановка спальни: проявились квадраты окон, нагретые солнцем, тихо–тихо дышала Ветка, уткнувшаяся в подушку, успокоили глаз привычные очертания мебели, донесся вопль петуха, жизнь, по–видимому, текла, как обычно, и лишь холод, пронизывающий насквозь, подтверждал, что за этой обыденностью скрывается нечто иное.
Сергей едва отдышался. Он болезненно чувствовал, как оттаивают под сердцем кристаллики льда. Тишина назревала угрозой, и постель напоминала могилу. Зачем все это, с тоской подумал он. Ну, зачем, зачем, откуда эта загробная мерзость? Мысли у него сильно путались. Четко стукал будильник, показывающий шесть часов. Осторожно, чтобы не разбудить мирно спящую Ветку, он скупыми движениями выскользнул из–под простыней и, нащупав домашние тапочки, прошлепал в них на веранду. Он вдруг вспомнил, что вчера, оглушенный известиями, не полил, как обычно, цветы. А позавчера, например? Он тоже не помнил. Вон пелея как наиболее слабая уже полегла, а на ниточках китайской пушицы образовались закрутки. И совсем безобразная корка возникла в межузлии пармакиты. Наверное, тоже гибнет. Он ногтем попытался эту корку поддеть, походила она на засохшую мыльную пену, и по центру ее выдавался чуть–чуть осклизлый комочек. А когда, он наклонился, чтобы его рассмотреть, то снаружи веранды вспорхнула какая–то птица. Сердце у Сергея заколотилось. Потому что он неожиданно понял, зачем приходил Котангенс.
Котангенс приходил – попрощаться…