Семядоля была похожа на живого покойника: щеки у нее провалились и имели во впадинах зеленовато–трупный оттенок, кожа вдруг открылась крупными порами, набрякли угольные мешки под глазами, а в начесах кольчатых завитушек проступила неопрятная седина. Точно после долгой и опасной болезни.
Она с усилием говорила:
– Это, конечно, ужасное, трагическое происшествие. Арнольд Петрович был нашим коллегой, и мы все глубоко уважали его. Я уже отослала родственникам письмо с соболезнованиями. К сожалению, родителей у него нет. Но ведь мы не можем все время оглядываться назад, товарищи. Через две недели начало учебного года, и, наверное, стоит подумать о том, как мы все будем жить. Наше школьное, так сказать, бытие продолжается… – Платье нынче сидело на ней, как саван. Семядоля теребила воротничок, который стягивал горло. – Вам уже розданы планы текущей работы, просмотрите, пожалуйста, – какие–нибудь соображения. Завтра я должна подать документы в область. Времени, товарищи, у нас совсем мало…
– А когда предполагается пополнение штата? – спросил Герасим.
– Область как раз сейчас изыскивает возможности. Но не так–то просто найти подходящую кандидатуру. Раньше октября–оября замены не обещают. Вероятно, придется взять дополнительную нагрузку. Прошу, товарищи, поактивнее…
Зашуршали страницы перелистываемой бумаги. Кто–то робко спросил насчет оплаты за добавочные часы, кто–то вяло поинтересовался распределением внеклассных обязанностей, кто–то далее предложил, чтоб дежурные учителя назначались по алфавиту. Возражений, кажется, не последовало. Словом, разворачивалась рутина городской педагогики. Все было привычно. Сергей, мучаясь недосыпом, смотрел в окно. За окном открывался пустырь, захваченный лопухами, – раздвигал их коричневую орду гусиный клин гаражей, начинались чуть дальше приземистые складские строения: поднималась колючая проволока и наклоняли головы фонари – словно змеи, рассматривающие внутренность территории. Сергея слегка передернуло. А еще дальше, к площади, вздымались кубы Торгового центра, и, как цапли, толпились на крыше разнокалиберные антенны. Сергей равнодушно глядел на их проволочные переплетения. В этом здании находились помещения "Детского мира". Как рассказывал Пекка, Котангенса нашли на заднем дворе, все лицо его вздулось и потемнело, как от удушья, а в руках он сжимал, будто меч, остроконечную палку. Никаких следов возле тела, конечно, не обнаружили. Смерть, по версии следствия, наступила от остановки сердца. Недостаточность, сугубо медицинская версия. У Сергея сложилось ясное ощущение, что такая версия Пекку вполне устраивает. Показания, во всяком случае, он снял довольно формально, и рассказ Сергея о визите Котангенса впечатления не произвел. А когда Сергей после колебаний спросил, что, собственно, они собираются делать, то раздутый, как переваренная сарделька, Пекка долго молчал, а потом неохотно ответил, покручивая багровой шеей:
– Разберемся…
Чувствовалось, что ему не хочется вдаваться в подробности. Никому, по–видимому, не хотелось вдаваться в подробности. Педсовет протекал неторопливо и скучно. В планы были внесены незначительные коррективы, было выдвинуто и тут же отклонено предложение о совете учеников, Семядоля сделала краткий обзор последних инструкций. Об исчезнувшем Васе Байкалове вовсе не упоминали. И не обсуждался вопрос о каком–ибо педагогическом следствии. Следствие, по–видимому, отменялось. Словно гибель Котангенса поставила в этом деле точку. Сергей испытывал странное облегчение. Жалко, конечно, Котангенса: никто теперь не устроит бучу на педсовете, не заявит, что мы тут все занимаемся ерундой и не будет настаивать на новых принципах воспитания. Диковатых выходок больше не будет. Но зато не будет, вероятно, и зловещей Руки, и проклятого Топкого места, засасывающего неосторожных, и не будет Болтливой куклы и Пузыря–невидимки. Подзабудется, растворится, войдет в нормальную колею. Мало ли случается в жизни трагических происшествий. Ничего, перемалывали и не такие события.
Ему хотелось, чтобы педсовет скорее закончился. Он пораньше вернется домой и попробует отоспаться. Он догадывался, почему все так тщательно обходят вопрос о Котангенсе, – ну и ладно, и, значит, высовываться не надо. Не было никакого Котангенса. Сергей в полглаза дремал. В окно било солнце, высвечивающее пылинки на стеклах, после ужасов ночи все тело пропитывала маята, в учительской было жарко, и он не сразу сообразил, что размеренное течение педсовета внезапно прервалось, проросла напряженная пауза, и как очередь автомата, прозвучала в ней трескучая реплика Семядоли:
– Товарищ Мамонтов, давайте не будем отвлекаться от темы!
Сергей завертел головой. Мамонт, оказывается, уже почему–о стоял, и на иссохшем, как у старого графа, лице читалось недоумение.
– Я нисколько не отвлекаюсь, Маргарита Степановна, – сказал он. – Я хотел лишь напомнить, что график уроков – не главное в нашей профессии. Мы не лекторы в университете, мы – воспитатели, и, по–моему, просто нельзя отмахнуться от того, что случилось. Мы не можем – забыть, и требовать только дисциплины и знаний. Ребята все понимают. И я просто не представляю, как разговаривать с ними на первом уроке. Понимаете: не представляю…
Мамонт сдержанно оглянулся, волосы у него доходили до плеч, а рубашка и брюки были потертые, но – отутюженные.
Молчание нарастало.
– А вот я представляю, – вдруг громко сказал Герасим. – Лично я представляю, о чем разговаривать с учениками. Я им сразу же объясню, что их класс в этом году выпускной, и что главное, как вы только что выразились, дисциплина и знания, и что я не намерен обсуждать другие вопросы. Уголовное дело моих учеников не касается. Ну а если по этому поводу кто–нибудь пикнет, то он вылетит из класса с двойкой по поведению.
И Герасим энергично кивнул.
– Правильно!.. Правильно!.. – поддержали его сразу несколько голосов.
– Нечего тут, товарищи, рассуждать!..
– Так всю школу можно терроризировать!..
Особенно старалась химичка. А вдруг выпрямившаяся Семядоля постучала по переплету журнала костяшками пальцев.
– Спокойно, спокойно, товарищи! Мы здесь не на митинге выступаем! У вас все, Михаил Александрович? Переходим к учебному плану… – Она демонстративно уткнулась в бумаги и пошла по столбцу, отмечая позиции галочками: "Значит, по младшим классам мы обсудили… По внеклассной работе… По новому факультативу"… – В ямках щек проступили зеленоватые пятна. – Михаил Александрович, садитесь, не задерживайте собрание…
Стул под ней отвратительно скрипнул.
И все же Мамонт не сел, а устало, как будто не выспался, поправил галстук у горла. Он единственный явился на педсовет при галстуке и в костюме.
– Как хотите, товарищи, а мне это дико, – сказал он. – Есть вопросы, где неуместны административные игры. И есть вещи важнее, чем так называемая служебная репутация. Как хотите, а я в этом участвовать не могу. Прошу меня извинить…
После чего застегнул аккуратный пиджак и пошел между стульями, направляясь к выходу из учительской. Сергей неловко зашевелился. И, наверное, подобную же неловкость почувствовали остальные, потому что кто–то невнятно и растерянно произнес:
– Михаил Александрович, ну что вы, зачем все это?..
Мамонт, однако, не обернулся. Дверь учительской притворилась, и послышался шорох удаляющихся шагов.
Вот они – стихли.
Семядоля опять постучала костяшками о журнал.
– Продолжаем нашу работу, товарищи! Михаил Александрович переживает, это естественно. Но от наших переживаний не должен страдать учебный процесс. Я, товарищи, попросила бы относится серьезнее…
В ее голосе слышалось облегчение. Она явно обрадовалась, что инцидент благополучно иссяк, и теперь торопилась скорей закрепить достигнутое.
– Какие есть замечания?..
Сергей понимал, чем эта ее торопливость вызвана, но ему все равно было стыдно, он чувствовал раздражение, и поэтому когда педсовет довольно скоренько завершился, он спокойно дождался, пока учительская освободится, а, дождавшись, как вопросительный знак, склонился над Семядолей:
– Вам не кажется, Маргарита Степановна, что среди нас нашелся только один – человек? Который сказал, что думал?
– О чем вы, Сережа?
– Я о том, что все остальные попросту перетрусили. И я в том числе.
Он был зол и потому говорил очень резко.
Семядоля, тем не менее, не вспылила, а напротив вдруг как–то обмякла и жалобно замигала.
– Ах, если бы вы знали, Сережа..
– Знаю, – сказал Сергей. – Я все знаю. К вам опять приходила Мерзкая лента.
И тогда глаза Семядоли расширились, и Сергей против воли очутился в тревожной пустоте коридора. И услышал за дверью учительской странные протяжные звуки.
Будто заскулила собака.
Кажется, Семядоля заплакала…
8
Дома его встретил полный разгром. Оба шкафа в гостиной были распахнуты, – на диване, на круглом столе пестрели пачки одежды, поднималась эмалированными боками посуда, извергнутая сервантом, стулья, сдвинутые к окну, толпились, как испуганные животные, а в освободившемся срединном пространстве красовался раздутый, наверное, уже заполненный чемодан, и второй чемодан, по–видимому, только что подготовленный, распластался возле него, демонстрируя внутреннюю обивку. И стояла дорожная сумка, загруженная до половины, и высовывался из нее термосный колпачок, а рядом с сумкой сидела на корточках Ветка и, как полоумная, шевелила губами, что–то подсчитывая.
Одета она была в домашние джинсы и безрукавку, пух волос, как из бани, был у нее ужасно растрепан, причем в правой руке она сжимала скалку, обсыпанную мукой, а из левого кулака высовывалось какое–то пружинное приспособление: для взбивания крема или что–нибудь в этом роде. А на шее, как ожерелье, висела нитка с сушеной морковью.
Впечатление было убийственное.
– Что ты делаешь? – изумленно спросил Сергей.
Однако, Ветка ему ничего не ответила – только глянула пустыми глазами, как будто не видя, а затем, бросив скалку, прошествовала в чулан и через секунду вернулась, неся огромную суповую кастрюлю.
Вид у нее действительно был безумный.
– Ветка!.. – заражаясь этим безумием, гаркнул Сергей. – Ветка!.. Ветка!.. Виктория!.. Что происходит?!.
Задрожали хрустальные подвески на люстре. А из комнаты в коридорчик выглянул обеспокоенный Дрюня.
Впрочем, Дрюня тут же махнул рукой и вернулся обратно.
Только тогда Ветка отреагировала.
– Уезжаем, – сказала она, запихивая кастрюлю в сумку.
– Куда уезжаем? – спросил Сергей.
– К маме, в Красницы…
– А зачем?
– Затем, что больше здесь невозможно!..
Губы у нее плотно сжались, а на бледном отстраненном лице проступило выражение непреклонности. Суповая кастрюля в сумку не лезла, и поэтому Ветка с пристуком поставила ее у серванта.
– Помогай, что ты вылупился!..
Запасаясь терпением, Сергей также опустился на корточки и искательно, точно больную, обнял ее за напряженные плечи.
– Какие Красницы, Веточка… Какая–такая мама, опомнись…
Он не собирался ее ни в чем упрекать. Тем не менее, Ветка рванулась, как будто ей это было в высшей степени неприятно, и, не рассчитав, по–видимому, силы рывка, мягко шлепнулась в открытое нутро чемодана.
Клацнули замки по паркету.
– Все уезжают, – с надрывом сказала она. – Лидочка, вон, собирается и, между прочим, с ребятами. Корогодовы еще третьего дня попрощались, Танька Ягодкина только что забегала: они завтра отваливают. Что же нам ждать, пока нас всех тут поубивают?.. – Она хлюпнула носом. – Силой тебя никто не потащит. Оставайся. Мы без тебя обойдемся…
Сергей так и сел – ощутимо ударившись при этом головой о столешницу.
У него стукнули зубы.
– Слушай, Ветка, давай поговорим без эмоций. Ну – возникла такая история, ну – бывает. Но ведь ты понимаешь, что это – случайное происшествие. Это – вышел из дома и вдруг попал под машину. От случайного происшествия не застрахуешься. Почему ты считаешь, что это имеет к нам отношение?..
Он поднял руку, чтобы разгладить судорогу щеки, но безумная Ветка неприязненно отшатнулась:
– Не трогай меня!..
– Веточка!..
– Не прикасайся!..
– Виктория Александровна!..
– Убери, убери свои лапы, иначе я за себя не ручаюсь!..
С ней случилось нечто вроде припадка: она бурно отмахивалась и безуспешно рвалась отодвинуться. Лицо у нее исказилось, ощерились мелкие зубы, и похожа она была на зверька, которого вытаскивают норы.
– Ветка!..
– Оставь меня, убирайся отсюда!..
Сергей не знал, как это все прекратить: изловчившись, поймал ее за вывернутое запястье и, с усилием притянув, обхватил – заключая в объятия. Щеки у Ветки уже были мокрые, а лопатки под безрукавкой поднимались, как вывихнутые. И одновременно чувствовались на спине деревянные мышцы – так она упиралась.
– Пусти ты меня!.. Все равно не удержишь!.. Придурочный!..
– Але, предки, – сказал вдруг снова появившийся Дрюня. – Нельзя ли потише? Вы тут так выступаете, что половина города соберется.
Тон у него был снисходительно–терпеливый.
Сергей обернулся и второй раз ударился головой о столешницу. Ветка вдруг прыснула. А у Дрюни на вытянутом скучном лице образовалась ухмылка.
– Ничего, не ушибся?..
– Слушай, Дрюня, – шипя, произнес Сергей, – ты не мог бы исчезнуть куда–нибудь на полчасика? Пойди погуляй. Я тебя потом кликну…
– Понял, – сказал Дрюня и, отклеившись от косяка, с независимым видом прошествовал через гостиную. Было видно, как он, подпрыгнув на ступенях веранды, деревянной походкой двинулся куда–то в глубь территории. Руки он засунул в карманы, и брезентовые штаны из–за этого казались широкими.
Ветка шмыгнула носом.
– И все–таки лучше бы нам уехать на какое–то время. Мама будет не против, а тут пока все наладится…
Она уже успокоилась, лишь дорожки от слез напоминали о происшедшем. Да еще – растрепанные клочковатые волосы.
Сергей обнял ее, и она не отстранилась, как прежде.
– Ну, рассказывай…
– А что рассказывать, – тихо шепнула Ветка. – Ерунда это все; наверное, женские страхи. Ничего я тебе не скажу, будешь смеяться…
Тем не менее, ей самой, по–видимому, хотелось выговориться. Она уткнулась Сергею лицом в плечо, стало вдруг хорошо и очень уютно. Собственно, ничего особенного не произошло, просто ей всю ночь сегодня снились кошмары. Как закроешь глаза, так и начинает мерещиться… В чем конкретно заключались кошмары, Ветка не объяснила: не желала, наверное, а выпытывать, рискуя истерикой, Сергей не стал, но в действительности напугало ее вовсе не это, испугалась она, что такие кошмары мерещатся чуть ли не каждому. Лидочка, вон, об этом рассказывала, Танька Ягодкина утверждает, что это какая–то эпидемия. Половина города этим переболела. А к тому же еще загадочная гибель Котангенса. Испугаешься. Но и сам ты, между прочим, хорош: мог бы уделять жене побольше внимания – успокоить там вовремя, рявкнуть, если потребуется; ты, в конце концов, муж или только так называешься, видишь же, что в семье происходит что–то неладное…
– Значит, Таньке и Лидочке тоже мерещились ужасы? – спросил Сергей.
– Ну! Иначе стала бы я волноваться…
– И всем танькиным многочисленным приятельницам и подругам?
– Я тебе говорю: полгорода этим мучается…
– И они считают это болезнью?
– Да–да–да, я ж тебе объясняла…
Ветка чуточку отстранилась и поправила лохматые волосы. Мокрота под глазами уже просыхала.
– Выгляжу я, конечно, кошмарно. Серый, слышишь, давай все же на чем–нибудь остановимся. Можно к маме, она нас давно приглашает. А, считаешь, не нужно, тогда, конечно, останемся. Главное, чтобы ты сам решил. Как ты решишь, так и будет…
Она ожидающе вглядывалась в него. Розовые припухлые веки – подрагивали.
– Скажи мне честно: ты очень боишься? – спросил Сергей.
– Когда ты рядом, то – нет, – быстро ответила Ветка.
– А когда я отсутствую?
– Ну… немножечко страшно…
– А могла бы ты с этим страхом бороться?
– Наверное…
Тогда Сергей резко тряхнул головой и решительно произнес, как будто что–то отбрасывая:
– Остаемся!
А повеселевшая Ветка вскочила на ноги.
– Ну и правильно! Зови Дрюню, сейчас будем обедать!
Она прямо–таки вся просияла.
Дрюня, впрочем, уже показался в гостиной и спросил – все с тем же бесконечным терпением:
– Ну что, предки, вы, наконец, помирились?
Нижняя большая губа у него была оттопырена.
– Вот что, Дрюня, – бодро сказал Сергей. – Видишь вон чемодан? Разбирай его, к чертовой матери. Вообще: сегодняшний день у тебя будет очень занят.
– Н–да?.. – с сомнением отозвался Дрюня.
– Да! – командирским голосом сказал Сергей. – Разговорчики, товарищ младший сержант. Смирно! Вольно! Отставить! Приступайте к работе!.. – Он грозно нахмурился. – Товарищ младший сержант?..
– Есть! – вздохнул Дрюня и схватился за чемоданные лямки…
Работа у них закипела. Сергей сперва отодрал рыхлый истлевший толь и безжалостно побросал его за стенку сарая, а затем они приставили лестницу: Дрюня, забираясь по ней, подавал чуть липнущие свернутые рулоны, а Сергей, распластав их по крыше, прихватывал гвоздиками. Далее он собирался класть рейки и заколачивать намертво. Но и так скаты крыши приобретали новенькую поверхность. Толь лежал опрятными черными прямоугольниками, сколы мелкой слюды блестели на солнце, с крыши открывалось пространство, обрамленное лесом, и от шири, которая не имела пределов, становилось легко на душе. Сергей даже мурлыкал иногда что–нибудь соответствующее. Впрочем, очень негромко, слух у него отсутствовал. Да и Дрюня, надо сказать, тоже повеселел, – то сначала хмурился, как будто взялся за непосильную тяжесть, и Сергей опасался, что вот сейчас он плюнет на все и уйдет, а то вдруг через какое–о время втянулся в работу и на терпеливом лице его появилось некоторое оживление. Вероятно, процесс понемногу его захватывал. Дрюня даже, как и Сергей, принялся что–то такое вполголоса напевать – не по–русски, а по–английски, временами переходя на очевидное трам–пам–пам. Угадать мелодию здесь было трудно. "Ты – давай–давай!", Покрикивал на него Сергей. На что Дрюня без промедления откликался: "За нами не заржавеет!.." Рубашку он, чтобы не выпачкать, снял, и под молодой загорелой кожей играли длинные мускулы. Дрюня будто превратился во взрослого парня. И пора бы, поглядывая на него, думал Сергей. Сколько можно, возраст уже подходящий.