Дышу, прихожу. Уот с Мюльдюном меня держат, чтобы не упал. Небо перестает вертеться, земля останавливает бег, колени больше не подламываются. Стою, сильный. Делаю шаг, второй, третий. Ничего, получается. Мы, сильные, живучие.
Адьярай тычет пальцем в дядю Сарына:
- Так бы сразу и сказал: невеста еще маленькая. Только родилась.
- Я тебе так и сказал.
- Нельзя жениться. Ты бы сказал, я бы понял.
- Я сказал! Оглох, что ли?
- Ну да?!
- Я тебе три раза сказал. А ты драться полез.
- Правда?
Уот чешет за ушами обеими пятернями раздвоенной руки:
- Не помню, - он смущён. - Ладно, нельзя, так нельзя.
И взревывает на всю округу:
- Праздник, дядя Сарын! Дочка у тебя родилась!
- Двойня у меня родилась. Мальчик и девочка.
Сарын-тойон недоволен. Чем, интересно? Всё ведь хорошо: мы живы-здоровы, Уот драться раздумал, невесту не требует…
- Ха! Два раза праздник, кэр-буу!
Уот снова увеличивается:
- Гуляем, дядя Сарын! Пусть мясо несут, кумыс несут!
- Сюда, что ли?
Уот не слышит:
- Гости пришли. Пьем-гуляем, тебя поздравляем! Веселье!
Дяде Сарыну не до веселья. Но нельзя же прогнать гостя, будь он хоть трижды адьярай? Это даже я понимаю, а уж дядя Сарын и подавно. "Вот только праздника мне сейчас не хватает!" - читается на его лице.
- Праздник, - у Уота находится внезапная поддержка, и это мой старший брат Мюльдюн. - Рождение детей - праздник. На праздниках гуляют. Так правильно.
Ну да, Мюльдюн ведь тоже сын Закона-Владыки. "Правильно" - это у нас семейное.
- Хорошо, - Сарын-тойон обреченно машет рукой. - Будет вам праздник.
И мы дружной компанией идем к дому Первых Людей. Позади нас ковыляет, жалобно поскрипывая, арангас Уота. На ходу дядя Сарын громко отдает распоряжения. Знать бы, кому: рядом с нами никого нет. Впрочем, его слышат - когда мы приходим, возле дома суетится блестящий слуга. Порхает, мелькает, рассыпает во все стороны солнечные блики. Кажется, что слуга выкован из стали. Я вспоминаю, как дядя Сарын вызывал светлую Ахтар Айысыт. Если богиня его за три неба услышала, то уж блестящий слуга и подавно.
Дядя Сарын, он убедительный.
ПЕСНЯ ШЕСТАЯ
И вот, мы -
Нижние адьяраи,
Рожденные в облезлой дохе,
С деревянными колодками на ногах,
Обреченные во тьме пребывать,
По девять суток не пить и не есть,
Спящие на льду,
Сидящие на крови́
Растерзанных нами жертв,
Совсем пропадаем теперь…
Вот какая наша судьба,
Вот какой у нас неуют!"Нюргун Боотур Стремительный"
1
Мы пьем кумыс
- Усун-туску!
- Усун-туску!
- Детям - здоровья! Родителям - счастья! Дому - добра-изобилья!
Это Уот. Если не глядеть на него, а только слушать, и не скажешь, что адьярай. Здравицы возглашает - обзавидуешься. Мюльдюн, конечно, мне брат, но поздравляет он, что твой бык мычит. Может, не все они гады, эти адьяраи? Ну да, а кто дядю Сарына убить грозился?! Невесту силой умыкнуть?
"Что, сильный? Ты не грозишься? Ты сразу убиваешь?!"
Вот и мертвый Омогой объявился. Стоит за левым плечом, скалит зубы. Уши мои жаром налились, вот-вот задымятся. Адьярай за невесту убить хотел, а Мюльдюн Омогоя за одни слова пришиб насмерть. А я сам? Кто родного брата чуть не зарубил? Чем я лучше адьярая? Уйди, Омогой. Уйди, пожалуйста. Праздник у нас. Видишь: кумыс пьем, радуемся. Дети родились, мальчик и девочка. И ты заново родишься. У тебя тоже все хорошо будет.
"Ладно, - соглашается мертвый Омогой. - Пейте, веселитесь. Вы живые, а я мертвый. Я потом загляну."
Ты рождайся поскорей, а? Оставь меня в покое.
"Как рожусь, так и оставлю. А пока являться буду."
Ф-фух, ушел! Беру чорон с кумысом:
- Уруй-айхал, уруй-мичил! Счастья вам, дядя Сарын!
- Уруй!
- Пусть тетя Сабия скорее поправляется. Не знать горя вашей семье!
- Молодец! Хорошо сказал!
Уот одобряет. Он хлопает меня по плечу, и я чуть не слетаю со скамейки. Кумыс плещет в лицо, обдает пенной волной. Моргаю, утираюсь. Уот хохочет, но видно, что он не хочет меня обидеть. Ну, облился боотур кумысом - бывает. Смешно! Рядом, будто из-под земли, возникает Баранчай. В руках у слуги лоскут волчьей шкуры. Баранчай помогает мне утереться. Шепчет на ухо: "Не пейте много, Юрюн Уолан!" Я в ответ улыбаюсь: "Разве ж это много? Боотур я, или кто?!"
Баранчай - блестящий человек-слуга. Остальные слуги куда-то подевались - попрятались, что ли? Уота испугались? Баранчай на диво расторопен, куда лучше наших слуг, даром что мы на небе живем. Когда мы пришли, во дворе уже стояли стол и скамьи: из лиственничных досок, крытые гладкой берестой. Вкусно пахло мясом: слева - жареным, справа - вареным. У Уота в животе так забурчало, словно там лесной дедуган от спячки поперек зимы проснулся. И у меня забурчало: барсук, не громче. На столе ждало первое угощенье: творожные лепешки, туески со сливками, моченая брусника, полосы вяленой лосятины, колобки из карасевой икры. И, конечно же, кумыс. Четыре пузатых бурдюка, восемь полных до краев огромных кубков-айахов, и еще чороны, тоже не пустые… Море кумыса! Пока мы рассаживались, Баранчай возвел вокруг стола березовый чэчир - частокол словно по волшебству вырос! - и сделалось совсем празднично.
И как это он, ловкач, все успевает?
- Да не иссякнет род Первых Людей! - возгласил Уот.
Кустур, дружок мой, говорил: рождение детей до семи лет не празднуют. Услышат злые духи, набегут, сживут дитя со свету. А мы празднуем. Злые духи? Набегут? К дяде Сарыну? Вот и проверим, кто кого первым со свету сживет!
Понеслось!
Я вообще-то кумыс не очень люблю. Молоко вкусней. А сливки - вообще! Особенно с тертой черникой или клюквой. Это, наверное, потому что я до сих пор маленький был. Отец кумыс целый день пьет, и ничего с ним не делается. Раньше я думал: вот стану боотуром, как Мюльдюн - тоже буду кумыс ведрами хлестать!
Ну, стал я боотуром. Самое время проверить.
Первый чорон я в три приема выхлебал. Давился, отдувался, фыркал конём. Второй пошел вприпрыжку. Не такая уж гадость этот ваш кумыс. Язык щиплет, и пузырьки в нос шибают. Зато голова легкая-легкая, и пустая до звона. Того и гляди, оторвется, улетит прямо в небо. Домой, к папе с мамой. Прилетит, скажет: "Привет вам! Это я, Юрюн Уолан, сын ваш. Мы внизу сидим, празднуем, а я вот, прилетел вам сказать…" Что сказать? А, не важно! Прилетел, и здрасте. Не весь, правда, голова одна.
Вот смеху-то будет!
Я засмеялся. И все засмеялись, даже Мюльдюн. Оказывается, я всё, что думал, вслух сказал. Ну и ладно! Веселье, значит, веселье! Только дядя Сарын, бедолага, какой-то дерганый. Бежать ему приспичило. Куда? Тетю Сабию проведать после родов. Не надо ли ей чего? Все ли с детьми в порядке?
Мы втроем его держим, не пускаем. Зачем вскакивать? Зачем бежать? Сиди, дядя Сарын. Светлая Айысыт разберется. Зря, что ли, скакала-торопилась? "Скакала она! Торопилась она! Много бы она наскакала, если б я ее не призвал!" Ты призвал, дядя Сарын, ты. Вот тебе лепешечка. "А вдруг…" Не вдруг. Вот тебе лосятина. А если вдруг - там и слуги, и прислуги, и повитуха. "А вдруг…" А если совсем вдруг, тебя позовут. Не зовут - значит, тишь да гладь. Вот жаркое принесли. Кушай жеребятинку, дядя Сарын.
Молодому отцу - лучшее ребрышко!
Жаркое Баранчай принес. Он и с кострами управлялся, и с готовкой. Принеси-подай, унеси-забери, и налей, ясное дело! - всё он. Всё и везде. Я когда глядел на него - не в лоб, а искоса… Короче, чудилось, что Баранчаев двое, а рук у них даже не четыре. Нет, все-таки две руки. У одного. Сверкают на солнце, будто кованые из железа, и гибкие, как живые. И лицо кованое. В смысле, скованное. И весь он не поймешь какой, живой или железный…
Ничего себе!
Это Уот чорон с кумысом едва не перевернул. Левая рука Баранчая сделалась длинной-длинной: не рука - змея! Метнулась через стол, подхватила, на место поставила. Ни капли не пролилось! А другой, обычной рукой Баранчай ребрышко дяде Сарыну подал. Золотые у них тут руки! Дядя Сарын в родильную юрту тянется, слуга Баранчай кубки ловит…
- Ай, молодец!
Уот хлопнул слугу по плечу. Не со зла, на радостях. Небось, в Нижнем мире адьяраи все друг друга так хлопают. Привыкли. А Баранчай не привык. Плечо у него: хрусть! И рука обвисла веревкой.
- Ты чего, Уот?!
- Ты ж его покалечил!
Хруст стоял у меня в ушах. С таким же звуком сломалась шея Омогоя. Мюльдюн тоже не рассчитал… Сквозь этот хруст я не сразу расслышал голос Баранчая:
- Не волнуйтесь, пожалуйста, Юрюн Уолан. Не волнуйтесь, пожалуйста, Мюльдюн-бёгё. Не волнуйтесь, пожалуйста, Уот Усутаакы. Вы не хотели меня повредить.
- Тебе же больно!
- Я не нарочно…
Уот опрокинул в пасть спасенный чорон кумыса - от смущения. Лицо Баранчая застыло шаманской маской. Здоровой рукой он стянул с себя рубаху из тонкой ровдуги и остался голым по пояс. Кожа у него была гладкая, без волос. Под кожей перекатывались мышцы; правда, я не видел, чтобы они так перекатывались хоть у людей, хоть у боотуров. Левое плечо слуги вывернулось вбок и назад, торчало нелепым бугром. На плече кожа туго натянулась, сделалась прозрачной. Под ней что-то двигалось, шевелилось, проворачивалось. Раздался отчетливый щелчок. Плечо встало на место, уродливый бугор исчез. Баранчай взмахнул рукой, показывая: я в порядке!
- Может, тебе отдохнуть? Дядя Сарын, вы ему разрешите?
- Спасибо, Юрюн Уолан. Я не нуждаюсь в отдыхе.
- А если…
- Кушайте. Мясо остынет.
Раз - и нет его. Два - и он опять у стола. Мяса всем накладывает: "Вареного? Жареного? Пожирнее? Позажаристей?" Ну, теперь ясно, почему остальные слуги попрятались. Приложи Уот кого другого по доброте душевной - месяц бы лечили. А Баранчай раз, и целехонек. Интересный он человек-слуга…
- Как ты? - спрашиваю.
- Спасибо, хорошо.
- Что, совсем не болит?
- Совсем не болит. Благодарю за заботу.
И видно: не врет.
- Уруй! Дети в дом - счастье в дом!
Это Мюльдюн. Во дает!
- Уруй! Хорошо сказал!
Хлопать Мюльдюна по плечу Уот раздумал. И правильно. Плечо Мюльдюну еще поди вывихни, но вдруг не так поймет?
- Я пойду. Я быстро…
- Стой!
Дядю Сарына мы все-таки уговорили никуда не ходить. А потом еще раз уговорили. А потом он вырвался и убежал, но скоро вернулся.
- Дом без детей - могила!
- Уруй!
- А, буйа-буйа-буйакам! Кэр-буу!
Это Уот песню затянул. Кажется, веселую.
- Дьээ-буо! Уо-уо!
Никому до меня дела нет: Мюльдюн с Сарыном обнимаются, Уот глотку дерет. А Юрюна Уолана любопытство поедом ест, хуже мошкѝ с гнусом. Ну, я и подозвал Баранчая:
- Слушай, а ты живой или железный?
- Живой, - отвечает Баранчай. - И железный.
- Это как?
- Железный, но живой.
- Ты вообще-то человек?
Он нисколечко не обиделся.
- В определенном смысле. Я живой железный человек.
- Ты такой, как мы с Мюльдюном? Как дядя Сарын? Как Уот?
- Я такой, Юрюн Уолан, как ваш конь Мотылек.
Я чуть со смеху не помер. Скажет тоже - как конь! Совсем Баранчай на Мотылька не похож! Ездит на нем дядя Сарын, что ли? Хохочу я, покатываюсь, а перед глазами Мотылек. Мышцы у него под шкурой играют. У всех мышцы - у людей, у лошадей. Но у Мотылька они по-особенному играют. И у Баранчая по-особенному.
- Мотылек, говоришь?
- Нас обоих перековали, Юрюн Уолан. Ваш Мотылек сначала был живым, а после Кузни стал живым и железным. А я - наоборот.
- Что - наоборот?
Сейчас Баранчай - точь-в-точь дедушка Сэркен. Тот тоже слова подбирал, хотел понятней объяснить.
- Я вначале был железным. А после Кузни стал железным и живым.
- И я! И я ездил в Кузню! Знаешь, как меня там ковали?
- Знаю, спасибо. Не пейте много, Юрюн Уолан.
- Почему? Я хочу много!
- Плохо будет.
- Я помню. Юрюн Уолан всё помнит! Голова - во!
Тут Уот песню допел и потребовал еще кумыса. Он новую здравицу вспомнил, сказать скорее надо, пока не забыл. Празднуем дальше. Я и не заметил, как вечер подкрался. Мое первое взрослое застолье, между прочим. Вот ведь компания: Мюльдюн-силач, Сарын-тойон и адьярай Уот Усутаакы. Сперва чуть не поубивали друг друга, в смысле враг врага, а теперь целуемся.
А что? Для нас, боотуров - обычное дело.
2
Мы сражаемся на семьях
Темно. Ни звезд, ни луны.
Тепло, душно даже. И ветра нет. Лежу на мягком. Я дома? На небе?! На стене желтый огонек теплится. Ни в одной юрте таких нет - только у нас, солнечных айыы. Если обождать, глаза привыкнут, и уже не совсем темно будет. Ждать невмоготу. Я оттого и проснулся: по нужде. Встаю - и чуть не падаю. Стой, дом! Куда ты?! Зачем качаешься? Нет, это не дом. Это меня качает. Сколько ж я кумыса выпил? Не помню. Много. А Баранчай предупреждал: "Не пейте много, Юрюн Уолан. Плохо будет". Прав был железный человек. Тогда мне хорошо было, вот я и не поверил.
А сейчас плохо. Сейчас верю.
Баранчай. Кумыс. Праздник. Мы дядю Сарына поздравляли. Я, Мюльдюн, Уот… Как же я на небе оказался? Мюльдюн на облаке отвез, пока я спал? Вспомнил! Баранчай меня проводил, раздел, одеялом укрыл… На земле я, в Среднем мире! У Первых Людей дом - в точности наш. Значит, и отхожее место в нем есть. Найти бы…
Спал бы я у себя дома - еще ладно. Оттуда я бы дорогу и во сне нашел. А так - голова тяжелая, набок клонится. Мозги - комок масла в горшке. С каждым шагом туда-сюда перекатываются. Иду, за стены хватаюсь. Куда иду? Одна комната, другая. За дверью рычит чудище. Это Мюльдюн храпит. Иду дальше. Терпение лопается. Где ж оно, где?! Понастроили, солнечные айыы… Ай! Ыыыы… Лбом стукнулся, искры из глаз. Нет худа без добра: сразу дверь увидел.
Отхожее место? Нет, просто выход.
Из дома я вылетел, будто за мной рой пчел гнался. Отбежал за сарай, штаны стянул - оказалось, я в штанах и рубахе спал, не голышом. Стою, журчу. Долго-долго. Ф-фух! Сразу и в животе полегчало, и в голове прояснилось. Ночь вздыхает, перекликается совиными голосами. Ветерок меня обдувает. Небо звездами усыпано, будто речной берег галькой. Босые пятки роса холодит. Хорошо! Выбрался из-за сарая, стою у коновязи, дышу полной грудью. Никогда больше не буду кумыс пить!
- Эй, Юрюн Уолан! Кумыса хочешь?
Я аж подпрыгнул.
- Нет! Не хочу!!! Эй, кто здесь?
- Это я, Уот. Сюда смотри, кэр-буу!
Сверху ухает филин. Уот так смеется. Звездное небо заслоняет переплетение ветвей. Настоящий бурелом, только не на земле, а в воздухе. Это Уотов арангас: пришел за хозяином и встал у Сарын-тойона во дворе. На помосте сидит Уот Усутаакы, Огненный Изверг. Ухмыляется во всю пасть, только зубы блестят.
- Полезай ко мне!
- Зачем?
- Кумыс пить! Одному скучно.
Вот ведь влип! Откажешься - он, того и гляди, обидится. Драться полезет. Нет у меня сейчас никаких сил драться. И желания нет. И не справлюсь я с ним, если честно. Вырасту - справлюсь, а сейчас я маленький. Сильный, но маленький.
- Спасибо, уважаемый Уот…
- Просто Уот! Тут все свои, парень.
- А вода у тебя есть?
- Вода? Есть. И мясо есть! У Уота все есть!
- Воды дашь?
- Тебе вода, мне кумыс! - филин опять ухнул. - Залезай! Гостем будешь!
Ну, я и полез. Куда теперь деваться?
Арангас, пока я на него карабкался, вел себя смирно. Дерево как дерево: брусья, жерди, доски. Где гладкие, где шершавые, не оструганные. Сучки тут и там торчат. Ну вот, занозу загнал…
- Пей!
Сладкая вода. Вкусная.
- Тебя что, дома не поят?
- Почему? - удивился я. - У нас воды полным-полно.
- Я про кумыс. Хлипкий ты…
Из гордости я хотел затребовать кумыса, и немедленно. Десять, сто, тыщу бурдюков! Впрочем, при одной мысли об этом подвиге меня так затошнило, что вся гордость едва не выплеснулась на двор.
- Поят, - соврал я. - Мой папа по кумысу мастер.
- Мастер?
- Мастер.
- Честно?
- Честно.
- Папка, - Уот зажмурился, стал похож на сытую рысь. Облизнулся длинным сине-зеленым, раздвоенным на конце языком: - Знаешь, какой у меня папка? Самый лучший! Земляное Пузо! Рот у него на темени. Глаза - на висках. Хвост - острога. Видал?
- Видал, - кивнул я.
И сразу поправился:
- В смысле, не видал. Слыхал.
- От кого?
- От тебя. Только что.
- Болеет папка, - внезапно огорчился Уот. - Опухоль у него в глотке. Вот такенная, с кулак!
Он показал кулак. Судя по размерам, опухоль была скверная.
- Я ему говорю: давай вырву. Суну руку в пасть и вырву! А он меня по шее… Знаешь, как он по шее? Лучше всех! И спать ложится. Спит всё время, не добудишься. На рогатину одна надежда…
- Рогатину?!
- Ага! Берешь рогатину в семь саженей. И под ребра: кэр-буу! Раз, и под ребра! Он как завопит! Как вскинется! А я бежать! Хыы-хыык! Гыы-гыык! Потеха! А он мамку лупит… А-а, буйа-буйа-буйакам!
Мне показалось, что историю с рогатиной Уот рассказывает не в первый раз.
- Ты своего будишь? - Уот наклонился ко мне. В единственном глазу адьярая горело сочувствие. - Ты его буди, ладно? Дядя Сарын говорит, родителей чаще будить надо. У тебя есть рогатина? Хочешь, подарю? Знаешь, как твой папка обрадуется?
Я очень живо представил себе эту картину. Папа на веранде, пьет кумыс. Ноги на перилах, укутаны дохой. И тут я с рогатиной.
- Вряд ли, - сказал я. - Вряд ли он обрадуется.
- Обрадуется, - заверил меня Уот. - Схватит колотушку и за тобой: буо-буо! Если догонит, еще больше обрадуется. Он у тебя болеет?
- Нет.
Я испытывал странную неловкость. Уотов отец болеет, мой - нет, и я же почему-то виноват.
- У меня и мамка болеет, - вздохнул адьярай. - Печёнка у нее. Что ни съест - тощѐй занозы. Я ей говорю, мамке-то…
- Давай вырву, - сдуру болтанул я.
- Ну! Откуда знаешь? А ты умный, всё на лету хватаешь. Говорю: давай вырву, пусть новая отрастет! Нет, не дает. Ругается: тебе бы только рвать! Тимиру, старшему, дает, а мне - ни в какую…
- Тимир? Это твой брат?
- Ну!
- Он кузнец?
- Ну! Самый лучший кузнец!
- Твоя мама дает ему рвать печёнку?!