- Почему печёнку? - изумился Уот. - Зубы он ей рвет! Он всем нам рвёт, если гнилые. У него пальцы - во! Клещи! Хвать, круть…
Адьярай ухватил в воздухе зуб-невидимку, покрутил и дернул.
- Нравится?
- Ага…
Я подумал, что ни за что не позволил бы самому лучшему Тимиру рвать мне зубы. Лучше всю жизнь кашу есть.
- Вот! - Уот распахнул пасть. Левый клык адьярая, а также коренные зубы рядом покрывала бурая короста ржавчины. - Тимир нам и новые вставляет. Сам кует, сам вставляет. Знаешь, как он вставляет? Лучше всех! Только дорого очень…
- Дорого?
- А ты думал, он нам даром вставляет?
- Вы же братья!
- Братья! Любимые братья! С кого и возьмешь, если не с брата…
- С меня Мюльдюн ничего не берет…
- Значит, не любит! - уверенно заявил Уот. - Наш Тимир всех в семье любит. Папу, маму, меня - очень! А пуще всех - нашего старшего среднего. Он ему и верхние зубы вставил, и нижние, и в три ряда…
- Кому вставил?
- Старшему среднему. Алып Хара - слыхал? Он, знаешь, какой?
- Самый лучший? - предположил я.
- Точно! Говорю же, умный ты. Алып Хара у нас красавец. Головы - три! Ног - шесть! Рук - шесть! Долбежки, колотушки! И все вихрем крутятся, и руки, и ноги… Девки без ума! Дуреют прямо, девки-то…
- Шесть ног? Зачем?
- Как зачем? Две - подпорки. Две - с копытами! Две - багры! Понял?
Я на всякий случай кивнул.
- Хорошие они, - признался Уот. Единственный глаз его заблестел слезой. - Все хорошие. И мамка с папкой, и Тимир с Алыпом. И сестричка, девка-визгунья. Семья! Лучше нашей семьи век ищи - не сыщешь. Понял?
Вот тут меня и заело.
- Сыщешь, - сказал я. - У меня брат знаешь какой?
- Какой? - заинтересовался адьярай.
- Самый сильный, вот какой!
- Мюльдюн, что ли?
В голосе Уота звучало откровенное презрение.
- Почему Мюльдюн? - я улыбнулся. - Нюргун! Самый лучший!
Позже, став взрослым, я часто размышлял: почему я решил спрятаться именно за Нюргуна? За брата, которого никогда не видел? В чьем существовании был уверен не до конца?! В конце концов, проще было бы обидеться за Мюльдюна. Вступить с Уотом в спор, доказать, что Мюльдюн-бёгё никак не хуже зубодера Тимира или Алыпа-шестиножки. Почему Нюргун? Объяснение мне дал дядя Сарын, которому я признался в ночной беседе с Уотом Усутаакы. То, что известно, сказал он, всегда слабее того, что неизвестно. Бледнее, ущербней, проще. Неизвестность - вот единственная настоящая сила. Она кого хочешь в дугу согнет. Поэтому сказители не рассказывают слушателям все, что знают. Многозначительный намек - оружие, бьющее без промаха. Понял, дружок? Я ответил, что понял - и, кажется, соврал.
Мы проговорили с адьяраем до утра. Нюргун в моем изложении сотрясал землю и раскалывал небеса. Исчезновение из колыбели я обставил, как героический побег младенца-великана. А что? Обычное дело. Не из юрты ведь бежим, из Бездны Смерти! Уот ухал, охал, цокал языком. Ну да, сказал он, когда я объяснил, что не знаю, где сейчас Нюргун. Ну да, ты еще маленький. Станут тебе докладывать, кэр-буу!
Я и представить не мог, чем обернется мой рассказ в будущем.
- Ты мне нравишься, - сказал Уот, когда я уже собрался лезть вниз с арангаса. - Ты хороший. Ты хороший. Ты очень хороший. А знаешь, почему ты хороший?
- Почему?
- Ты слабак. Потому и хороший.
Я обиделся. А зря.
3
Дорога в небо
- Три дня, - бурчит Мюльдюн себе под нос. - Три дня…
И вздыхает.
Облако под ним идет волнами, как молочное озеро под ветром.
- Три дня, - согласно вздыхаю я.
Мотылек косится на меня, но с шага - вернее, с рыси - не сбивается.
До горы Кюн-Туллур мы добрались быстро. Коней, вроде, не гнали, и раз - уже на месте. Я и оглянуться не успел. Тут Мюльдюн отдал вороного Баранчаю, блестящий слуга поехал обратно, а брат вызвал свое облако. Правда, у Мюльдюна не сразу получилось - три праздничных дня даром не прошли даже для него. Что уж обо мне говорить?
- Эй, Мюльдюн!
- Ну?
- А почему все боотуры на конях ездят, а ты на облаке летаешь?
Он долго молчит. Я уж думал: не ответит.
- Не нашлось мне коня. Облако выдали.
- Как это - не нашлось?!
- Очень просто.
- Да у нас этих коней - табуны! Выбирай, какого хочешь!
В этот раз брат молчит еще дольше. Но я вижу - он не просто так молчит. Он думает, как лучше объяснить. Интересно, кто боотурам ездовые облака раздает? Я бы не отказался! Хотя, если выбирать - Мотылек или облако? - я б Мотылька выбрал. А сразу и коня, и облако, наверное, нельзя. Даже для солнечного айыы слишком жирно будет.
Я треплю Мотылька по холке. Когда он ко мне оборачивается, скармливаю ему кусочек лепешки из котомки. Не тревожься, мой хороший. Я тебя ни на что не променяю!
- Каждому боотуру - свой конь, - Мюльдюн превращается в балагура. - Особый, только для него. Мне не нашли. Вот, на облаке летаю.
- На облаке тоже здо̀рово!
- Угу…
Я думал, мы все вместе в облако залезем: Мюльдюн, я и Мотылек. Там места полным-полно̀! Но когда облако прилетело, Мюльдюн взял и скомкал его! Точь-в-точь как снег уминают, лепят из него что-нибудь. Из облака Мюльдюн вылепил корявые сани и забрался в них с ногами. Так и поехали: Мюльдюн - на облачных санях, я - на Мотыльке.
Гора Кюн-Туллур - особенная. С нее перевал не абы куда, а прямиком в небо уходит, к нам домой. Гору эту, говорят, самолично воздвиг Юрюн Ар-тойон, Белый Владыка - мой, если вы забыли, родной дядя, правитель Верхних небес. Если правда, то дядя постарался на славу: гора - загляденье! Все, что в Осьмикрайней есть, на ней собрано. Луга - трава по пояс, коням раздолье. С круч глянешь вниз - дух захватывает! Леса̀ - светлей светлого, солнце их насквозь пронизывает. Тут тебе и пихта, и кедр, и лиственница, и рощи березовые. И никаких завалов-буреломов! Едешь, и сердце радуется. Выше - ягодные поляны. Черника-костяника, брусника-морошка, голубика-клюква. Нигде больше не видел, чтобы разные ягоды рядом росли, да еще все вместе поспели! Нет, без Белого Владыки дело не обошлось.
А воздух сладкий, медвяный - пей кубками!
Начинаются заросли кедрового стланика и малины - тоже спелой. Потом остаются скалы и лишайник - мы выбрались на перевал. Чуточку отдохнув, двигаем дальше, в небо - а перевал раз, и закончился. Или не закончился? У Мотылька под копытами - каменистая тропа, та же, что и раньше. Под санями Мюльдюна - ничего. Голубенькое такое ничего, пустое-препустое. Время от времени в нем проплывают облака - обычные, не ездовые. Между санями и Мотыльком ничего загустевает, течет грязно-серым туманом - и превращается в тропу. Подковы Мотылька высекают из камней искры. Что тут настоящее? Ничего или твердь? И то, и другое?
- Мюльдюн, а Мюльдюн!
- Ну?
- Мы еще на земле? Или уже на небе?
Брат косится вправо, влево, на камни, на ничего с облаками. Пожимает широченными плечами:
- Между.
А что? Для Мюльдюна - обычное дело. Небось, он тут на своем облаке сто раз летал. Привык.
- Три дня, - вздыхает Мюльдюн.
- Три дня, - соглашаюсь я.
* * *
- Три дня! - возгласил Уот наутро. - Праздновать три дня нужно.
- Почему?
- Так положено!
По-моему, он просто желал продолжения - одного дня адьяраю было мало.
- Еще скажи, шесть! - огрызнулся дядя Сарын.
Молодой отец был сильно помят - сказывались вчерашние тревоги и веселье, пришедшее на смену тревогам. Огрызнулся - и сразу же об этом пожалел.
- Шесть! - обрадовался Уот. - А почему?
- Почему? - заинтересовался я.
- Потому что двойня!
Дядя Сарын застонал.
- Или три, - сжалился Уот. - Сейчас вспомню, как правильно.
Пришлось дяде Сарыну соглашаться на три дня, пока Уот еще чего-нибудь не вспомнил. Я шепнул Баранчаю, чтобы он наливал мне молоко, но Уот заметил - даром что одноглазый! Буо-буо! Как начал меня стыдить: что ты за боотур, если кумыс не пьешь?! Кумыс не пить - хозяина не уважать, гостей не уважать, семью свою позорить! Дядя Сарын за меня заступился: мол, хозяин не в обиде, пусть каждый пьет, что хочет. Уот его даже не услышал. Мюльдюн сидел, хмурился, а потом чуть драться не полез. Пришлось мне выпить кумысу в мировую - иначе все бы перегрызлись. Довелось бы Сарын-тойону снова глаза открывать, мошкару кусачую на нас, сильных, выпускать!
И все завертелось по новой. Пьем-едим, из Уота здравицы градом сыплются, Баранчай сквозняком мелькает. Спасибо блестящему, выручил. Всем двухнедельный кумыс, выдержанный, крепкий, а мне молодой, только-только приготовленный. Он меньше в голову бьет. Уот, похоже, опять заметил, но смолчал. В смысле, насчет молодого кумыса смолчал - так-то он пасть вообще не закрывал. Ел, пил и говорил одновременно. Сразу видно: опыт у адьярая в этом деле - ого-го! Я его даже зауважал.
- Первый день - за детей пьем!
Интересно, это он на ходу сочиняет? Вчера мы и за детей пили, и за дядю Сарына, и за тетю Сабию, и за дом их, и за род Первых Людей…
- Второй день - за отца! Пусть расширится твоя голова, дядя Сарын!
Ой, только этого не надо! Видел я, как она расширяется, больше не хочу!
- Третий раз за Сабию-хотун пить будем! Уруй!
- За Сабию-хотун завтра пить положено. Ты же сам сказал…
- Завтра - весь день. А сегодня человеку-женщине - третья здравица! Уруй!
- Уруй!
Неужели и впрямь так положено? У кого из нас отец - Закон-Владыка?! Я всегда думал: адьяраи законов не чтут, правила им не писаны. А послушаешь Уота, так он среди нас самый правильный!
- Много есть, много пить - счастье в дом, радость в дом!
- Уруй!
Про "много есть, много пить" Уот часто вспоминал. Хозяевам, мол, на удачу, брюху - в радость. И сам пример подавал. Мы старались не отстать, но получалось так себе, даже у Мюльдюна, даром что силач. Вот Уот и не ленился нас подстегивать:
- Здравицу - под налимью печень!
- Уруй!
- Здравицу - под вареную жеребятину!
- Уруй!
- Здравицу… Баранчай! Жаркое тащи!
Как это все упомнить: какую здравицу за какой произносить? Что кому желать, чем закусывать? Особенно после третьего чорона… Я надеялся: вот сейчас адьярай что-нибудь брякнет невпопад, обычай нарушит - тут мой папа и объявится. Объяснит Уоту, кто здесь Закон-Владыка, а нас домой на небо заберет. Нет, папа не объявился. То ли Уот ничего не нарушал, то ли папе не было до нашего застолья никакого дела. Мало ли, что болтает за столом поддатый адьярай?
В общем, второй день я выдержал чудом. Досидел, доздравствовался, до дома в темноте сам дошел. Баранчаю меня даже поддерживать не пришлось. Ну, почти…
* * *
- Доброй службы!
Впереди, сколько хватает глаз, высятся скалы. Клыки хребтов растут из облаков, словно из бледных обескровленных десен. Вершины вгрызаются в следующий облачный слой, а перед нами темнеет вход в ущелье.
Нас ждут:
- Легкой дороги!
- Пусть расширятся ваши головы!
- Доброй службы, Ала Дяргыстай!
- Да будет стремительным ваш полет!
- Доброй службы, Кюн Эрбийэ!
Этих двоих я сразу узнал. Как не узнать небесных стражей? Помните, мы с Мюльдюном мимо них пролетали? Они Буксат-Хара, вожака заставы, кормили, а нам удачи пожелали. Сбылось: все у нас хорошо! Легкая рука у боотуров. Вернее, руки. Легкие. А на первый взгляд и не скажешь, особенно у Ала Дяргыстая. Такой ручищей, как у него, быка прихлопнуть - раз плюнуть. Да ведь мы похожи! В смысле, мы с Мюльдюном - на Ала Дяргыстая и Кюна Эрбийэ. Один здоровенный, кряжистый - гора! Другой вдвое меньше, но аж звенит, на месте приплясывает. Вестник, гонец - стрела! И кони хозяевам под стать. Вырасту - стану вроде Кюна Эрбийэ, у богов на посылках. Конь у меня и сейчас не хуже. Да что там - лучше! Скачки бы устроить…
- Вижу, мастер Кытай постарался.
Я подбочениваюсь. Сбиваю шапку на затылок. Выпячиваю грудь. Приятно, чего там! Сейчас я усохший, без доспеха, но Ала Дяргыстай и так все видит, не хуже дяди Сарына.
Кюн Эрбийэ смеется:
- Дьэсегей-тойон дурного коня не выберет.
Выходит, они не обо мне? О Мотыльке говорят?! Я сперва обижаюсь, а потом радуюсь: сам Дьэсегей-тойон мне Мотылька подобрал! Стал бы лошадиный бог для кого попало стараться?
- Проезжайте, - кивает Ала Дяргыстай. - Вам путь на небо всегда открыт.
Стражи расступаются. Мы въезжаем в ущелье.
- Мы уже на небе, Мюльдюн?
- На небе.
- Скоро дома будем?
- Нет.
- Почему?
- Едем от обода. По Сиэги-Маган-Аартык.
И замолкает, словно все объяснил.
Так мы на небесном ободе?! Почему он не крутится? Я оглядываюсь. Мимо входа в ущелье несется безумный хоровод - обрывки облаков. Совсем как в Елю-Чёркёчёх: сперва вращался остров в горящей реке, а потом - горящая река вокруг острова. С ума сойти! Про Сиэги-Маган-Аартык нам пел дедушка Сэркен. Проход широкий - девять конных боотуров бок о бок проедут! Дно гладкое, загляденье: хочешь, наперегонки скачи, хочешь, в кылыы прыгай. Стены отвесные, уходят в небеса - в которые, кстати? - а само ущелье прямей стрелы. Должно быть, его в скалах одним ударом прорубили. Далеко впереди, под облачным козырьком - солнце. Мы едем к нему. Едем-едем, едем-едем… Маленькое оно тут, солнце. И глаза не слепит. Солнце к небу ближе, чем к Среднему миру, так? Раз ближе - значит, больше. Почему же оно меньше, чем на земле?
Спросить у Мюльдюна? А, бесполезно. Другое спрошу:
- Мюльдюн, а Мюльдюн?
- Ну?
- А тебе коня тоже Дьэсегей-тойон подбирал?
- Угу.
- И не подобрал?
- Угу.
- Почему?!
- Не уродился мой конь.
Как это - не уродился? Ох, чую, лучше не спрашивать.
- А облако тебе кто дал? Дьэсегей-тойон?
- Угу.
- Так его можно тоже лошадью считать?
- Дьэсегея?!
- Облако!
- Не знаю. Вряд ли.
- А много еще боотуров, как ты, не на конях ездит?
Мюльдюн морщит лоб. Хмурится. Вспоминает.
- Из айыы - я один. Из адьяраев - много.
- Как Уот на арангасе?
- Угу.
Я припоминаю разговор с Баранчаем. Если Баранчай, по его словам, похож на Мотылька, то Уотов арангас…
- Его арангас - как твое облако?
- Нет.
Брат чешет в затылке. Уточняет:
- Как твой конь.
Ну вот, и Мюльдюн туда же! Все к моему Мотыльку в родичи набиваются! Ладно, Баранчай, но арангас адьярайский?!
- Почему?!
- Потому что живой.
- Арангас - живой?!
- Угу.
- А твое облако?
- Нет.
- Ну да, оно же облако. А арангас? Он ведь деревянный!
Шершавые доски. Сучкѝ. Я еще занозу загнал. Придумает тоже - живой! Ну, ходит - и что с того? У Мюльдюна облако вообще летает, а неживое!
- Не деревянный. Не арангас.
- Шутишь?
Мюльдюн мрачнеет. Назвать его шутником - хуже обиды нет.
- Тварь какая-то. Из Нижнего мира. Ее в Кузне перековали, как твоего Мотылька. Теперь превращается. В арангас, например.
- Тварь?! Ее мастер Кытай перековывал?!
- Угу.
Мюльдюн бьет пятками по бокам облачных саней. Исполинский снежок уносится вперед по Сиэги-Маган-Аартык. Меня обдает ветром. Кто быстрей?! Мотылька подгонять не приходится: чтобы неживое, понимаешь, облако нас, живых, обставило? Не бывать позору!
Мчусь следом. Камень стен сглаживается - две черные ленты. Ленты блестят, копыта грохочут, в ответ - эхо. Словно целый отряд по ущелью скачет. Мотылек тетивой натянулся - врешь, брат, не уйдешь! Догнали! На два корпуса обошли. Замечательный у меня конь…
На галопе не поговоришь. Мюльдюн, видать, того и добивался. Ну и ладно. Я и так столько узнал - голова пухнет, вот-вот расширится!
Во-первых, мастер Кытай всех перековывает: боотуров, коней, адьярайских чудищ. А что? Работа как работа. Кузнецу все едино: я, Уот, Мотылек, арангас. А во-вторых, арангас Уота - живой, если Мюльдюн не врет. Нет, не врет. Он или правду говорит, или молчит, как насчет брата Нюргуна. Нюргуна я ему еще припомню, но речь сейчас об Уоте и его помосте. Живую тварь - ножиком?!