- Что ты делаешь? - спросила Умсур. Сестра отошла на шаг, к черному провалу входа, ведущего на карниз. Она разглядывала меня так, будто впервые встретила в ночной чаще, а не подмывала мне в детстве пухлую ребячью задницу. - Вот прямо сейчас: что ты делаешь, Юрюн?
- Расширяюсь, - огрызнулся я. - Расту. Вооружаюсь.
- Зачем? Здесь есть враг?
- Есть.
Она не удивилась моему ответу. Видела, что я ее обманываю, что я остаюсь прежним, маленьким, безоружным, и нисколечко не удивилась. А может, она видела, что я, сам того не ведая, говорю чистую правду. Умсур в семье не без оснований считалась умницей, а мне до своей случайной правды - еще расти и расти, уж извините.
- Кто? Я? Нюргун?
- Я.
- Ты?
- Я - враг. Я слишком много думаю.
- Это плохо?
- Для боотура?
- Да.
- Плохо. Плохо. Очень плохо.
И я прыгнул в гущу вертящихся колес.
А что? Обычное дело.
6
Бег в жерновах
Я ничего не запомнил.
Я уже говорил вам, что мне снится моя жизнь? Только жизнь, только моя, и ничего сверх этого? Так вот, снилась мне и зубчатая начинка горы, и здоровенный мальчишка в доспехе. Скачки по блестящим дугам, полосам, венчикам. Прыжки, кувырки. Я и сейчас, едва закрою глаза, вижу: железо и драгоценные камни.
Вертится, движется, проворачивается.
Зубчатый обод. Нет, не Обод Небес, хоть и похож. Блестит начищенной медью, выворачивается из-под ног. Стою на нем, сильный. Держу равновесие, сильный. Обод несет меня. Мир вращается. Кутерьма металла: сталь, серебро, золото. Стрекот, стук, скрежет. Нюргун едва виден. Мне нужно к нему.
Прыгаю.
- Где брат твой, айыы? Вызволил бы его? - спрашивает мертвый, нет, еще живой Омогой.
Вот он, брат мой.
Я иду. Я уже иду.
Колесо крутится быстро. Очень быстро. Очень-очень быстро. Не удержусь. И не надо! Отталкиваюсь. Лечу! Стальные клыки лязгают над ухом. Откусят! Мимо. Узкий столб: хватаюсь, цепляюсь, лезу. Соскальзываю. Лезу. Соскальзываю. Лезу. Столб качается: туда-сюда, туда-сюда…
- Молчи, дурак!
- Это я дурак, бёгё? Мои братья на свободе…
Удар. Хруст. Шея Омогоя ломается…
Свобода. Хочешь на свободу, Нюргун? Я иду к тебе. Бегу. Ползу. Вот и вершина столба-качелей. Узкая, с ладонь, серебряная тропа ведет в дебри живого железа. Прыгаю. Нога скользит. Распластываюсь на сверкающем брусе. Встаю. Иду. Пригибаюсь. Ныряю под жужжащий металл.
- Вот был бы у меня брат. Не Мюльдюн - другой, тоже старший…
- Повадился горшок по воду ходить, - отвечает дедушка Сэркен. - По кривой дорожке. Гляди, Юрюн, голову не расшиби.
Едва успеваю пригнуться. Над головой проносится исполинская колотушка. Меня обдает жарким ветром. Ветер несет запах разогретого металла, как в Кузне. Колотушка возвращается, блестит, слепит глаза. Перескакиваю на желоб. Он ездит вперед-назад, вроде полоза от саней. С желоба - на меленькое зубастое колесико. Я уже близко. Осталось чуть-чуть.
- Разве ж это брат? - спрашивает мастер Кытай. И отвечает: - Твой брат - это да. Такая работа в жизни один раз случается.
Да, я помню: между вопросом и ответом Кытая Бахсы минуло несколько дней. Ну и что? Тогда - дни, сейчас - миг единый. Время, оно хитрое. Особенно здесь. Стук, шуршание, грохот. Так, наверное, звучит время. Так оно смеется. Надо шевелиться - прыгать, карабкаться, уворачиваться - чтобы время не разжевало меня в кровавую кашу.
Бездна Смерти. Река из огня. Железные колыбели.
- Его забрали. Давно. Уходи.
Бормотанье далекой слизи: ближе, ближе. Ритм пронизывает меня насквозь тысячей стрел. Высасывает силы, превращает в юношу, мужчину, старика, мертвеца. Вокруг лязгает, стрекочет время. Я несусь вперед, к столбу, и Нюргун рвется из пут все сильнее, будто чует мое приближение.
- У меня брат знаешь какой?
- Какой?
- Самый сильный, вот какой! Нюргун, Самый Лучший!
Я же не знал, что говорю Уоту чистую правду!
Теперь знаю.
Я не уверен, что все было именно так. Я ничего не запомнил. Вероятно, я придумал этот бег в жерновах. Чем-то же надо заполнить провал в памяти? Если так, то я придумал и падение, когда до столба оставалась самая малость. Нога поехала на скользкой поверхности, я сорвался вниз, удерживаясь кончиками пальцев за край зубца, пока меня от подошв до бедер перемалывало в труху, и вот - пальцы отпустили опору.
Все.
Конец.
* * *
- Я умер?
- Ты его освободил, - сказала сестра.
- Я не добежал.
- Это не важно. Здесь многое - не то, чем кажется.
- Он же прикован! Он в плену!
- И останется прикован еще на пятнадцать лет.
- Почему?
- Ты не добежал ровно на пятнадцать лет. Это к лучшему, Юрюн. Ему все равно, а ты успеешь подрасти. Боюсь, сейчас ты бы не справился. Пятнадцать лет - это сущие пустяки. Ты уж поверь, я знаю, что говорю.
Я посмотрел на столб, содрогающийся от безмолвной ярости Нюргуна.
- Нет, - прохрипел я. Мне казалось, что это я рвусь из пут. - Сущие пустяки? Пятнадцать лет - это целая вечность. Почему не сейчас?
Умсур развела руками, словно крыльями:
- Я ничего не могу сделать. Надо ждать.
- Мне разрешат навещать его?
- Когда захочешь.
- Я вернусь, - крикнул я над скрежетом горной требухи. - Слышишь?
- Он не слышит. Не кричи зря.
- Я буду приходить к тебе! Мы уйдем отсюда вместе!
И слизь всхлипнула, а столб задрожал, когда Нюргун рванулся ко мне.
ЭПИЛОГ
или
ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Когда земля треснула, дядя Сарын играл на дудке.
Ну, треснула - это сильно сказано. Земля вспучилась, вздыбилась извержением комьев и подсохшей грязи, что соединяла комья в подобие единого целого. Из разлома, а точнее, из не слишком глубокой ямы восстало жуткое чудовище.
Сверкнули белые зубы:
- Я - ужасный адьярай! Я - Уот Усутаакы!
- Ой-боой! - вскричала намеченная жертва.
- Кэр-буу! Съем!
Ужасный адьярай поразмыслил и уточнил:
- Не съем! Женюсь!
- Арт-татай! Не женись!
- Хочу жениться!
- Уходи!
- Не уйду! А-а, буйа-буйа-буйакам!
- Юрюн! Юрюн-боотур, спасай!
А что прикажете делать? Ну, спас. Малышка Туярыма шустро забралась ко мне на колени, обхватила руками, прижалась. Из-за моей спины она корчила адьяраю рожи и делала жесты, значение которых вряд ли понимала. Адьярай шумно обижался. Рычал, прыгал, грозил отгрызть невесте обе ноги от пяток до задницы. Чудовище было очень похоже на свою жертву, с поправкой на замурзанность и людоедство. Близнецы всегда похожи друг на друга, а Солнечный Зайчик и Жаворонок, потомство дяди Сарына и тети Сабии, родились близнецами.
- Кто тебя этому научил? - строго спросил я у Жаворонка.
Туярыма ни капельки не смутилась:
- Баранчай! Баранчай научил.
- Врет, - с отменным спокойствием возразил блестящий слуга. Объясняясь, он продолжил раскладывать еду на тонко выделанной оленьей шкуре, которую принес с собой. - И не краснеет.
- Не вру! Не вру!
- Я не размножаюсь таким способом, каким показало это скверно воспитанное дитя. У меня другие принципы. А кое-кому из благородных отцов я бы посоветовал сдерживать себя в присутствии детей. Даже если…
Баранчай помолчал и подвел итог:
- Даже если что. Прошу меня великодушно простить.
- Сказку! - завопил адьярай, превращаясь в Кюна. - Папа, я хочу сказку!
- Какую? - спросил дядя Сарын.
Кажется, он был рад сменить тему.
- Про улус! Про ученый улус!
- Ты слушал ее тысячу раз.
- Про ученый улус! - присоединилась Жаворонок, оттаптывая мне колени. Меня всегда удивляло, как маленькая девочка может нанести столько увечий несчастному боотуру. - Тысячу и один раз! Ну папа!
В отличие от детей, я не знал этой сказки. Ученый улус? В возрасте Кюна я предпочитал сказки про боотуров. "Да как взялись за мечи, да как принялись мечами махать, вскрикивая и вопя, как поленья, друг друга щепать…" Помнится, я не сразу выяснил разницу между "щипать" и "щепать". Кустур вопил от моих щипков, а я ликовал: "Кырык! Победа!"
- Жил да был один улус, - покорно начал дядя Сарын. - Побольше нашего, а по тамошним меркам - совсем крошечный. Населяли его люди ученые, с большими-пребольшими головами. Знаете, сколько разной ерунды влезало в эти головы?
Да расширятся их головы, подумал я. Пусть еще ерунды влезет.
- Охотники! - крикнул Кюн.
- За силой! - поддержала Туярыма.
- Да, зайцы-жаворонки. Люди этого улуса охотились за силой. Они знали, что силу можно запереть в темнице. Заточить, сковать и высвобождать по мере необходимости, для своей пользы. Силу ветра, быков, воды, солнца. Силу всего, что движется, потому что движение и есть сила. Жители нашего ученого улуса родились храбрецами. О, они решили заполучить силу самого главного, самого могучего, самого неодолимого движения - хода времени. Время ведь тоже движется, а? Значит, оно может тянуть повозки, пылать в светильниках, лечить больных…
- Зажигать звезды!
- Верно, зажигать звезды - и гореть в них. Улусники захотели накинуть ярмо на ход времен. Они сунули времени в рот удила, схватились за узду…
- И время их сбросило! Как дикий конь!
- Сбросило - полбеды. Люди ученого улуса, а также их семьи, и другие люди, которые кормили-поили, одевали-обстирывали наших ученых улусников - горе-беда! Все они вскакивали на необъезженное время в одном месте, а свалились совсем в другом. В новом, неизвестном, опасном месте. Здесь жили другие люди - да, не такие ученые, но куда лучше приспособленные для своих краев. Арт-татай! Время обиделось и перекроило их мир до неузнаваемости. Пришлось ученым улусникам учиться жить заново, меняя самих себя, ища себе уютное место на новом месте…
- Место на месте! - Кюн захохотал.
- Место на месте, жених на невесте! - поддержала Туярыма.
Сказать по правде, эта девчонка росла быстрее, чем следовало бы.
- Я скачу!
Кюн оседлал хворостину:
- Я скачу на времени! Меня не сбросишь! Я боотур!
- Ты хорошо запомнил мою сказку, заяц, - дядя Сарын потер ладонью свои вечно зажмуренные глаза. - А дети их стали рождаться боотурами.
- Мальчики!
- Конечно, мальчики. Кто скорее выживет в чужом месте, если не боотур?
- И я боотур!
Спрыгнув с моих коленей, Жаворонок ускакала прочь - гарцевать молодой кобылкой. В хворостине она не нуждалась, обходясь собственным воображением. Дядя Сарын проводил их взглядом. Я уже говорил вам, что его слепота давно перестала смущать меня, равно как его зрячесть?
- Ты был у него? - спросил Сарын-тойон.
Я кивнул.
- Не слишком ли часто?
- Не знаю. А что?
- Ничего, просто так. О чем ты ему рассказываешь?
- О разном. Где был, что видел. Папа-мама, Мюльдюн с Айталын. Кустур первый меч сковал. Умсур лягушку съела.
- Лягушку?!
- Ну, когда стерхом обернулась. Сам видел, клянусь! Мотылек выучился ходить боком. Мне зимнюю шапку справили, новую. Ободрали волчью голову с ушами, а оторочка - из росомахи. Я в ней - сова совой! Только рогатый…
- Рогатый? Почему?
- Потому что уши. Торчат.
- И он все это слушает?!
- Не знаю, - повторил я. - Вряд ли. По нему не поймешь. Только я все равно рассказываю. Слышит, не слышит - все равно. Пусть знает, что мы - семья. Я и про вас ему рассказал.
- Сказку?
- Правду.
- А вот я, - дядя Сарын отвернулся, - больше люблю сказки.
- Про ученый улус?
- Про двух братьев. Эта сказка очень похожа на правду, а еще больше она похожа на твою историю, дружок. Только те братья были ровесниками. Они даже были, - дядя Сарын помолчал, вслушиваясь в крики детей, - близнецами, как мои разбойники. Ну и сильными, разумеется. В остальном…
- У вашей сказки счастливый конец?
- Конечно! А ты чего ждал?
Врет, отметил я. Врет и не краснеет. За эти годы я не научился врать, но стал различать, когда врут мне. Время, говорите? Дикий конь?! Я потихоньку, день за днем, объезжал этого коня. Когда я впервые вошел в железную гору и увидел Нюргуна, срок, отведенный для его освобождения, был больше, чем срок моей мальчишечьей жизни. А теперь - ой-боой! - я прожил дольше, чем Нюргуну осталось быть пленником. У каждого свои ухватки борьбы со временем. Мои ничем не хуже ваших.
- Уот не объявлялся? - сменил я тему.
- Нет.
- Это хорошо. Может, забыл про вас?
- Может, и забыл. С него станется.
- Зато я его не забуду, - я коснулся олененка. Кэй-Тугут пригрелся у меня на груди, под рубахой. Он больше не произнес ни слова, да и я в него не свистел. Еще беду насвищу! Так, хранил на память, вроде амулета. - Уот мне сказал, что я хороший.
- Почему это ты хороший?
- Я слабак, потому и хороший.
- Ты слабак?!
- Ты тоже хороший, дядя Сарын. Не надо меня утешать, ладно? Я - слабак, это верно. Не вообще слабак, а в сравнении. Мюльдюн, Нюргун, тот же Уот… Я всегда буду слабее их. А что? Обычное дело. Даже у сильных один сильнее, а другой - слабее. Какое тут огорчение? Как ты говорил? Посредственность? Вот я, перед тобой - посредственность. Давай есть, голодный я…
Когда я уже сидел с набитым ртом, дядя Сарын заговорил снова.
- Посредственность? - спросил он. - Ты не устаешь удивлять меня, дружок.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СТОРОЖ БРАТУ СВОЕМУ
ПРОЛОГ
- Прекрати играть на дудке, когда с тобой разговаривает сын!
Кулак ударил в землю. И еще раз. И еще. Странно, что земля не треснула. Такой уж это был кулак: крепко сжатый, с белыми от напряжения костяшками.
Дудка вздохнула в ответ.
С утра выпал первый снег. Ну, выпал - это громко сказано. Сухая, быстрая пороша беличьей кистью мазнула по Среднему миру, притрусила искрами разлапистый ельник. Лето кончилось, сказала она. Да, и осень тоже. Едва началась, брызнула дождем, ударила внезапной сушью, и все, прощайтесь. Можете напоследок посидеть на краю луговины, подстелив волчью шкуру, а лучше две. Настоящие холода придут завтра. Не верите? Мерзнете уже сегодня?
Тогда поссорьтесь, поругайтесь, оскорбите друг дружку. Нет лучшего костра, чем добрая ссора в кругу семьи. Сразу тебе и пот на лбу, и слезы из глаз.
- Я хочу сражаться! Я хочу быть сильным!
Беглый пассаж. Второй. Третий.
- Да прекрати же дудеть!
На плечах - оленья доха цвета мокрой глины. Опушка из битого сединой бобра. Рысьи клинья на груди украшены бляшками червонной меди. Болтаются "солнышки" на тонких крученых ремешках, стучат, звенят. Поясной ремень в бляхах покрупнее: не медь, серебро. Штаны заправлены в сапоги с узором по швам. Подошвы из хребтовой шкуры лося выдублены в лиственничном настое. Хорошо топтать такой подошвой землю. Хорошо бить в звонкий горб Осьмикрайней:
- Я хочу быть сильным!
- Ты родился сильным, - пожал плечами Сарын-тойон.
Кюн аж зашелся от бешенства. В ответе отца он услышал сожаление. Молодой Кюн Дьирибинэ давно подозревал, что отец не рад силе сына. О, предательство! Отец хотел, чтобы сын родился каким-то другим. Слабым? Кюн не знал, каким, и знать не хотел, и рождаться иным, не-сильным, тоже не желал. Лучше смерть при родах! Еще Кюн знал, что хорош собой. Хорош в печали и смехе, в гневе и радости. Что бы Кюн ни делал, что бы ни говорил - отец любовался им. Запрещал и любовался, давал укорот и любовался, мучил и любовался. Арт-татай! Это бесило молодого Кюна больше всего. Любоваться надо боотуром, стоящим над телами поверженных врагов! Вот истинная красота!
С детства привыкнув к обманчивой слепоте отца, Кюн безошибочно определял, когда отец смотрит на него по-настоящему и что за чувства испытывает при этом. Мать завидовала сыновней чувствительности, а случалось, что и соболезновала.
- Я уеду! Завтра же!
- Никуда ты не поедешь, Зайчик.
- Не называй меня так!
- Почему? Ты и есть Солнечный Зайчик.
- Я ненавижу свое имя!
- Ерунда. Ты вырастешь и все поймешь.
- Я уже вырос! Я прошел Кузню!
- Это правда, малыш. Без Кузни ты бы заболел и умер. Будь у тебя шанс обойтись без Кузни, я бы вцепился в этот шанс руками и ногами. Увы, твоя природа требует Кузни. Природа, но не разум. Все Кузни для разума, какие я знаю… Зайчик, ты такой гордый, что в них ни ногой! Я уж и зову, и упрашиваю, и заманиваю, а ты мычишь да лягаешься.
Приложив дудку к губам, Сарын сыграл мелодию: быструю, но грустную. Волки сожри всю музыку мира, подумал Кюн. Всю, без остатка. Кузня? Да я плясал от радости, когда узнал, что еду в Кузню! "Мальчишки боятся Кузни, - сказал Юрюн. И поправился: - Мальчишки-боотуры. Я, например, очень боялся." Видя, что Зайчик не понимает, Юрюн объяснил: "Мне рассказывали, что меня там колотушкой забьют в шлем. Ты только не спрашивай, что там на самом деле. Я не отвечу, не имею права." Колотушкой, удивился Кюн. В шлем? Чего же ты боялся, Юрюн Уолан? Да хоть молотком в сапоги, хоть палицей в боевые рукавицы! Лишь бы стать настоящим боотуром! Сын Сарын-тойона ехал в Кузню, ликуя, и терпел до последнего, и возвращался с надеждой. Кто же знал, что тиран-отец велит оружию вечно храниться внутри, в кладовке усохшего тела, словно это не меч и щит, не броня и копье, а смерзшиеся плиты конского навоза?!
Кюн сорвал с головы шапку. Ударил шапкой оземь:
- Это ты! Ты подговорил Юрюна!
- Чтобы он отвез тебя в Кузню? Я бы уговорил его, малыш, но он вызвался сам. В отличие от тебя, Юрюн отлично соображает. Я не мог надеяться на лучшего спутника для своего сына.
- При чем тут Кузня? Ты подговорил его, чтобы он не брал меня в сражения!
- Юрюн не ездит сражаться.
- Ездит! Ездит! Три раза ездил!
- Сколько?
- Три раза!
- Целых три раза?
- Целых три раза!
Держа тальниковую дудку далеко ото рта, Сарын ловкими пальцами перебирал отверстия. Казалось, он в полной тишине извлекает по три ноты, снова и снова, боясь сбиться со счета.
- Ты посчитал тот раз, когда они с Мюльдюном бились за свой улус? Я имею в виду, самый первый?
- Да!